оштукатурен, плотники (крепостные) работали ограду, мужики, грязные оборванные, в одноколках привезли лесок, босоногие бабы рассыпали его под руководством садовника (немца), представляя резкой контраст своей грязи с чистотою и изяществом двора, фасада дома и цветников. Мужики, поспешно сдергивая шапки, посторонились перед въезжавшим дормезом Pierr’a. Навстречу ему вышла не дворня в казакинах средних бар, не в пудре и чулках, как у него было по старине, а лакей во фраке на новый английский манер.
– Кушают кофе на террасе. Как прикажете доложить?[2942] – почтительно сказал лакей. В Pierr’e было что то, несмотря на его[2943] неловкость или скорее вследствие этого, что то очень внушающее уважение.
Pierr’a поразила противуположность изящества всего окружающего (к[оторое] надо было обдумать) с представлением о убитости и горе своего друга. Он поспешно вошел в чистый, с иголочки новый, пахнущий еще сосной, неоштукатуренный, но до малейших подробностей изящно и необыкновенно отделанный дом, и, пройдя кабинет, подходил к двери террасы, на которой за окном виднелись белая скатерть, прибор и спина в бархатной шубке.
День был один из тех ранних, жарких апрельских дней, когда всё так быстро растет, что боишься, слишком рано пройдет эта радость весны.
Резкий, неприятный голос послышался с террасы:
– Кто там? Захар! Проси в угольную. Захар остановился, но Pierre обогнал его и, отдуваясь, быстрыми шагами вошел на террасу и ухватил за руку снизу Андрея так скоро, что на лице князя Андрея еще не успело пройти выражение досады, a Pierre уже, подняв очки, целовал его и близко смотрел на него.[2944]
– Это ты, голубчик,[2945] – сказал князь Андрей. И при этих словах Pierr’a поразила происшедшая перемена в князе Андрее. Слова были ласковы, улыбка была на губах [и] лице князя Андрея, но взгляд был потухший, мертвый,[2946] которому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и веселого блеска. Pierre, расспрашивая и рассказывая, не переставал наблюдать и удивляться происшедшей перемене. Не то, что он похудел, побледнел, возмужал, но взгляд этот и морщинк[а] на лбу выражали сосредоточение на чем то одном <и> долго поражали, пока он не привык, отчуждая, поражали Pierr’a.
При свидании после долгой разлуки, как это всегда бывает, разговор долго не мог установиться; они спрашивали и отвечали коротко о таких вещах, о которых они сами знали, что надо было говорить долго. Наконец разговор[2947] стал понемногу останавливаться на прежде отрывочно сказанном, на вопросах о[2948] прошедшей кампании, о ране, о болезни, о планах[2949] на будущее (о смерти жены А[ндрея] Pierre не говорил), на вопросах князя Андрея о женитьбе, разрыве, дуэли и масонстве. (Они не писали друг другу, не умели. Как князю Андрею наполнить четыре пол листика. Один только раз Pierre писал рекомендательное письмо Долохову.)
Та сосредоточенность и убитость, которую заметил Pierre во взгляде князя Андрея, теперь выражалась еще сильнее в суждениях князя Андрея, к которым часто примешивалась[2950] грустная насмешка над всем, что[2951] прежде составляло его жизнь – желания, надежды счастья и славы.[2952] И Pierre начинал чувствовать, что перед князем Андреем восторженность, мечты, надежды на счастие и на добро неприличны. Ему совестно было высказывать все свои новые масонские мысли и поступки, и он сдерживал себя.
– Служить я больше не буду никогда, – сказал князь Андрей. – Я ли не гожусь для нашей службы или служба не годится для меня – я не знаю, но мы не пара. Я даже думаю, что не гожусь я. – Он улыбнулся. – Да, мой дружок, много, много мы изменились с тех пор, гордости ты во мне [не] найдешь теперь. Я смирился. Не перед людьми, потому что[2953] они большей частью хуже меня, но перед жизнью смирился. Сажать деревья, воспитывать ребенка, для забавы упражняться в умственной игре, коли это забавляет кое как меня (вот видишь, читая Монтескье, делаю выписки. Зачем? Так, время убиваю). Вот они, – он указал на мужиков с песком, – тоже делают и хорошо.
– Нет, вы не изменились, – сказал Pierre подумав. – Ежели у вас нет гордости честолюбия, у вас та же гордость ума. Она то и есть гордость, и порок и добродетель.
– Какая же гордость, мой друг, чувствовать себя виноватым и бесполезным, а это я чувствую и не только не ропщу, но доволен.
– Отчего виноватым? – Они были уже в кабинете в это время. Андрей указал на чудесный портрет маленькой княгини, которая, как живая, смотрела на него.[2954]
– Вот отчего, – сказал он, размягченный присутствием милого ему человека; губа его задрожала, он отвернулся.[2955] Pierre понял, что Андрей раскаивался в том, что он мало любил свою жену, и понял, как в душе князя Андрея это чувство могло дорасти до страшной силы, но он[2956] и не понимал, как можно было любить женщину.[2957] Он замолчал.
– Ну вот что, моя душа, – сказал князь Андрей, чтоб переменить разговор. – Я здесь на биваках. Я приехал только посмотреть. Я нынче еду опять к старику и к[2958] моему мальчишке. Он там у сестры. Я тебя познакомлю с[2959] ними. Мы поедем после обеда.[2960]
За обедом зашел разговор о женитьбе Pierr’a.[2961] Андрей спросил его, как это случилось. Pierre покраснел багрово, опять так же, как он краснел всегда при этом, и торопливо заговорил:
– После, после, я вам расскажу когда нибудь. – Он задыхался, говоря это. Андрей вздохнул и сказал, что то, что случилось, должно было ждать, что счастливо, что так кончилось и что Pierre удержал еще какую нибудь веру в людей.[2962]
– Да, мне очень, очень жаль тебя.
– Да всё это кончено, – сказал Pierre, – и какое счастье, что я не убил этого человека. Этого бы я век не простил себе.
Князь Андрей улыбнулся.
– Э, на войне бьют таких же людей,[2963] – сказал он. – И все находят это очень справедливым. А убить злую собаку даже очень хорошо. Eh, mon cher, то, что справедливо и несправедливо – не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым. Надо только жить так, чтоб не было раскаяния. Правду J[oseph] M[aistre] сказал: «Il n’est dans la vie que deux maux bien réels: c’est le remords et la maladie. Et il n’est de bien que l’absence de ces maux».[2964] Жить для себя, избегая только для себя этих двух зол, вот вся моя мудрость теперь.[2965]
– Нет, я жил только для себя, – начал Pierre, – и этим я только погубил свою жизнь. Нет, я с вами не могу согласиться. Нет, только теперь я начинаю понимать всё значение христианского учения любви и самопожертвования. – Андрей молча глядел своими потухшими глазами на Pierr’a и кротко, насмешливо улыбался.
– Поедем скорее к сестре, к княжне Марье, с ней вы сойдетесь. Вот, душа моя, какая разница между нами.
[Далее со слов: Ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь… кончая: Он ничего не отвечал ему. – близко к печатному тексту. T. II, ч. 2, гл. XI.]
– Так вот кого и чего жалко: человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их задниц и лбов, которых сколько ни секи, сколько ни брей всё останутся такими же задницами и лбами.
– Vrai, vrai![2966] – закричал Pierre, которому понравилось это новое воззрение на занимавшее его дело.
Вечером князь Андрей и Pierre сели в коляску и поехали в Лысые Горы. Князь Андрей,[2967] поглядывая на Pierr’a,[2968] прерывал изредка молчание речами, доказывавшими, что он находился в очень хорошем расположении духа.
– Как я тебе рад! как рад! – говорил он.
Pierre мрачно молчал, отвечая односложно, и казался погружен в свои мысли.
– А ты любишь детей? – спросил он потом после молчания. – Смотри же, скажи мне правду, как он тебе понравится? – Pierre коротко обещался. – А как ты страшно переменился, – сказал князь Андрей. – И к лучшему, к лучшему.[2969]
Pierre всё не говорил. Он думал о том, что надо ему открыть Андрею учение масонства; но как только он придумывал, как и что он станет говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, одним аргументом уронит всё его учение, и он боялся начать, выставить на возможность осмеяния свою любимую святыню.
– Нет, отчего же вы думаете, – вдруг начал Pierre,[2970] опуская голову и принимая вид бодающегося быка, – отчего вы так думаете? Вы не должны так думать.[2971]
– Да ты про что?
– Про жизнь, про назначение человека, про царство зла и беспорядка. Это не может быть. Я так же думал и меня спасло, вы знаете что? Масоны. Нет, вы не улыбайтесь, масонство это не религиозная, не обрядная секта, как и я думал, а масонство есть лучшее, единственное выражение лучших, вечных сторон человечества. – И он начал излагать Андрею масонство, как он понимал его, в чем едва ли согласились бы с ним его братья каменщики. Он говорил, что масонство есть учение мудрости, учение христианства, освободившегося от государственных и религиозных оков, учение, признающее в человеке первенствующими его способность[2972] совершенствования себя, помощь ближнему, искоренение всякого зла и распространение этого учения равенства, любви и знания.
– Да, это было бы хорошо, но это иллюминатство, которое преследуется правительствами, которое известно и потому бессильно.
– Я не знаю, что иллюминатство, что масонство,[2973] – заговорил Pierre, входя в состояние речистого восторга, в котором он забывался, – и знать не хочу. Я знаю, что это мои убеждения и в этих убеждениях я нахожу сочувствие единомышленников, которым нет числа[2974] в настоящем, нет числа в прошедшем и которым принадлежит будущее.
[Далее со слов: Только наше святое братство имеет действительный смысл в жизни… кончая: … робкое перед первенствующим другом лицо Pierr’a. – близко к печатному тексту. T. II, ч. 2, гл. XII.]
– Да, коли бы это так было, – сказал он.[2975] – Однако пойдем садиться. И выходя с парома, князь Андрей взглянул на высокое, чистое небо и в первый раз после Аустерлица увидал то высокое, вечное небо, которое он видел, лежа на Аустерлицком поле, исходя кровью и умирая. Увидав это небо, он вспомнил и весь тогдашний склад мыслей и удивился, как мог он потом, войдя в старую колею мелких забот жизни, забыть всё это. Pierre не убедил его. Все разумные доводы Pierr’a поражали его только своей холодностью, но любовное оживление Pierr’a, державшегося за свои убеждения, как за спасительную доску, его видимое
