этого то и действовал на людей так обворожительно ее голос, удержавший всю непосредственную свежесть, и страстность, и неожиданность, но все говорили, что очень жалко, что она так мало занимается>.[3251]
* № 103 (рук. № 89. T. II, ч. 3, гл. X, XI—XIII).
Nicolas продолжал служить в своем полку, стоявшем в Польше. И, получив известие о женитьбе сестры, прислал холодное поздравительное письмо и сам не приехал под предлогом дел службы.[3252] Вскоре после Тильзитского мира он приезжал в отпуск, и на своих домашних произвел впечатление большой происшедшей в нем перемены. Отец нашел его очень возмужавшим и остепенившимся. Денег он брал не много, в карты не играл и обещал еще года через два выйти в отставку, жениться и приехать в деревню хозяйничать.
– Теперь еще рано, дайте хоть до ротмистров дослужиться.
«Славный, славный малый», – говорил отец.
Графиня тоже была довольна сыном, но на ее материнские глаза ей заметно было, что Nicolas загрубел, и ей хотелось бы женить его. Но, намекнув раз о богатой невесте, именно о Жюли Корнаковой, она увидала, что сын этого не сделает. Она видела, что что то хуже стало в сыне, но не могла понять этого. Она испытывала в первый раз то материнское чувство, что радостно веришь в каждый шаг вперед своего детища, а не веришь в его такой же переход книзу, какой и сам испытываешь. Вера была вполне довольна братом, она одобряла его умеренность в расходах и степенность. Соня в этот приезд больше чем когда надеялась быть женой Nicolas, она <опять сблизилась с Nicolas>.[3253] Он ничего не говорил ей о любви и женитьбе, но был кроток, ласков и дружен с нею.
Соня всё так же верно любила его и обещала любить его, женился ли бы он на ней или на другой. Сонина любовь была так верна и так тверда, что Наташа говорила: «я даже не понимаю, как можно так любить: точно ты себе велела и уж не можешь изменить этого». Наташа одна была недовольна братом. Она охала на его приемы совершенно большого, на его бурую шею, на его манеру держать трубку между пальц[ев], всё дергала, тормошила его, вскакивала на него верхом и заставляла возить по комнатам[3254] и всё чего то как будто искала и не находила в нем.
– Что с тобой? – говорила она. – Ну? Ну! Где ты! – всё приставала она к нему, как бы докапываясь в нем того самого брильянта оживления, которого другие и не замечали, и который она один и любила в нем, и который заметно потускнел в последнее время.[3255]
Наташа, проживши в одиночестве последний год в деревне, составила себе обо всем свое очень определенное, и часто противное мнениям своих родных, понятие. В этот последний год в деревне было скучно, оттого что все, кроме ее и Сони, говорили только о том, что мало денег, что нельзя ехать в Москву, жалели о барышнях и каждый день слышали толки Веры о том, что в деревне очень трудно выйти замуж, что умрешь с тоски, что можно найти место в Петербурге и т. д.
Наташа редко вступала в эти разговоры и, ежели вступала, то озлобленно нападала на Веру и утверждала, что в деревне гораздо веселее, чем в Москве. Летом, действительно, Наташа устроила себе такую жизнь, что она, не притворяясь, говорила, что она чрезвычайно счастлива. Она вставала рано утром и с дворовыми девушками, и гувернанткой и Соней отправлялась за грибами, ягодами или орехами. Когда становилось жарко, она подходила к реке и там купалась в устроенной купальне. Наташа с радостной гордостью выучилась плавать.
Потом она пела, обедала и отправлялась одна, в сопровождении Митьки охотника, верхом в любимые места, поля и луга. С каждым днем она чувствовала, как она крепнет, полнеет, хорошеет и лучше и лучше плавает, ездит верхом и лучше поет. Она постоянно была счастлива в поле и вне дома. И когда за обедом или вечерним чаем она опять слышала те же толки о скуке в деревне и о бедности, она еще более чувствовала себя счастливой в поле, в лесу, верхом, в воде или в лунную ночь на своем окне. Она не была влюблена ни в кого и не чувствовала в этом никакой надобности. Соня участвовала в ее жизни, но в самые лучшие минуты Наташи она чувствовала, что Соня со всем ее желанием не могла поспеть за ней, как не могла поспеть в лесу, в воде, на лошади.
Один раз в жаркий июльский день, когда они с Соней, гувернанткой и семью девушками пришли к реке, к купальне, Наташа разделась, завязала голову белым платком и в одной рубашке села на передней лавочке на корточках и обхватила тонкими руками свои гибкие ноги, и глаза ее остановились на воде. Все уже давно были в воде, плескались, боялись, кричали. Девушки взывали ко всем, забывая в воде различие господ от дворовых.
– Ну, девки, ну, на ту сторону! – кричали они с тем гуртовым, девичьим ухарством, с которым купаются русские девушки. Наташа всё сидела и смотрела на воду и на противоположную березу. Она думала, серьезно думала в первый раз в своей жизни.
«Зачем же ехать в Москву? Отчего же не жить всегда здесь? Разве здесь не хорошо? Ах, как хорошо! И как я довольна и счастлива! И потом, они все говорят, что мы бедны. Как же мы бедны, когда у нас столько земли, людей, домов. Вон Настя, у ней ничего нет, кроме этого розового платья, а она как мила, и как весела, и какая коса чудесная. Как же мы бедные? Зачем же нам столько учителей, и музыкантов, и два шута? всё это не нужно. Папаша всем доволен, и мама тоже, и я тоже. Продать всё лишнее и жить с двумя девушками в одном флигеле и как будет весело! Непременно пойду и скажу это папа», решила она сама с собой. В это время вихрь, поднимая пыль на пашне, пробежал по полю, по дороге к реке и понесся по реке, рябя воду, и прямо набежал на лицо плывущей Насти. Настя испугалась, задохнулась, потом засмеялась, и Наташа смеясь убежала в купальню и бросилась в воду. Вернувшись с купанья, Наташа, повязанная платком, загорелая, веселая[3256] вбежала к отцу и серьезно и внушительно рассказала ему свою философию, как она назвала ее. Отец, смеясь, поцеловал ее и презрительно ласково сказал, что хорошо бы было, коли бы всё так легко делалось. Но Наташа не скоро сдалась. Она чувствовала, что несмотря на то, что она девочка, а он старик, она говорит правду.
– Да отчего же нельзя? – говорила она. – Ну, долги. Ну, так давай жить так, чтоб проживать вдвое меньше. – Наташа не поверила презрительно ласковой улыбке отца и шуткам матери, она знала, что она говорит правду, и с этих пор стала думать, верить своим мыслям и обо всем иметь свои суждения. В Петербурге она не одобряла искательства места отца и говорила, что всё это глупости, что они и так богаты. Женитьбу Берга она очень одобряла, потому что Вера нам не пара.
Она была рада однако случаю веселиться в Петербурге. Но несмотря на то, что она готова была всегда жить в деревне, она в Петербурге недовольна была тем образом жизни, который вели ее родные. Всё ей казалось не так, не достаточно comme il faut, провинциально. Почему она знала, как надо было жить в высшем обществе, но чутье ее указывало ей верно и ее чувство изящества и тщеславия оскорблялось тем, что комнаты были убраны не так, лакеи грязные, карета старинная, стол не так накрывается. Она одевалась не только сама, но и одевала старую графиню, отдавшуюся совершенно в ее власть, и одевала прекрасно. Все те мелкие приемы манер и туалета, которые составляют оттенок высшего общества, она угадала сейчас же и в несколько смешном в Петербурге, провинциально-московском доме Ростовых Наташа поражала своей безупречностью манер самого высшего и элегантного общества.
Ей было шестнадцать лет; одни говорили, что она очень хороша, другие говорили, что она только мила, говорили, что она пустая, что она кокетка, что она избалована, но все говорили, что она очень мила.
В месяц однако после приезда Ростовых в Петербург богатыми [?] женихами Наташе было сделано два предложения, из которых одно было очень выгодно, но она отказала обоим. Наташа так смеялась, так весело кокетничала, что людям наблюдательным никогда бы и в голову не пришло сделать ей самой предложение. Она казалась не от мира сего. Странно было подумать, чтобы она вдруг захотела выбрать себе одного мужа, который в халате ходил при ней, из всех этих сотен людей, которые все были ее мужьями, когда она того хотела. Все готовы были за ней ухаживать, поднимать ей платок, танцовать с одной ею и писать ей стихи в альбом. Она другого назначения не допускала в мущинах. И чем больше было таких, тем было лучше.[3257] Pierre сразу был оценен Наташей и не столько потому, что она воображала себе когда то, что она влюблена в него,[3258] и не столько потому, что она сразу причислила его к людям самого высшего общества, сколько потому, что он был умнее и проще всех других людей. Узнав, что он масон, она расспрашивала его о том, что это такое, и когда он сказал ей в общих чертах цель масонства, она большими глазами долго смотрела на него и сказала, что это прекрасно.
Когда он уехал, старая графиня спросила ее, о чем они так горячо говорили.
– Знаю, знаю, что он фармазон, – сказала графиня.
– Franc-maçon, maman, – поправила Наташа.
В отношении мущин у ней было чувство, похожее на чувство распорядителя охоты, оглядывающего ружья – заряжены ли они? Заряжено, курок действует, есть порох на полках – хорошо. Так ждите, когда я захочу сделать залп из всех ружей или выберу одно. А надо, чтобы все были заряжены.
Наташе было шестнадцать лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор[3259] она ни разу не видела Бориса.
Перед Соней и с матерью она, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, было ребячество, про которое не стоило и говорить и которое
