голоса молчали. Слышны были только ночные звуки.

– Соня! Соня! – Послышался опять голос Наташи. – Ну, как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Спит… – Она долго молчала и потом тихо, тихо начала петь какую то тихую мелодию, но, не допев ее, она остановилась. – Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – заговорила она почти со слезами досады в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало!

Соня проснулась и неохотно что то ответила.

– Нет, ты посмотри, что за луна. Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь. Так бы вот села на корточки – вот так, подхватила бы себя под коленки – туже – как можно туже – натужиться надо – и полетела бы туда. Наверно полетела.

– Полно, ты упадешь. Послышалась борьба и[3437] недовольный голос Сони. – Ведь второй час.

– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.

Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал ее иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.

– Ах, боже мой! боже мой! Что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать, так спать. – И захлопнула окно.

Первою мыслью князя Андрея на другой день, когда он проснулся в доме Ильи Андреевича, была эта девочка в желтом ситцевом платье, которая хотела, натужившись и подхватив себя под колена, улететь куда то с окна. Ему захотелось в первую минуту остаться обедать у Ростовых, чтобы ближе рассмотреть эту девочку, но, вполне очнувшись от сна, он тотчас же отогнал эту мысль.

«Хорошо бы это было», подумал он, презрительно улыбаясь над своей мыслью, «чтобы я,[3438] который решил сам с собою, что я ни для кого и ни для чего, ни даже для общего и полезного дела, не покину своей одинокой жизни, чтобы я находил удовольствие вести эту глупую деревенскую жизнь и рассматривать девочек в желтом платье».

Простившись только с одним графом и не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.

Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем месяц тому назад, всё было полно, тенисто и густо.

«Дуб теперь должен быть на правой стороне за поворотом», подумал князь Андрей. Целый день был жаркий, была где то гроза, но в роще только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени, правая – мокрая, глянцовитая, блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету, соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.[3439] На князя Андрея вдруг нашло беспричинное весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг, в одно и то же время, вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка в желтом платье, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, и опять высокое небо – всё это вспомнилось ему. «Да, здесь в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он?» Презрительный, суровый дуб, весь покрытый сочной, темной зеленью, млел, чуть колыхаясь, в лучах вечернего солнца; ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья,[3440] так что верить нельзя было, что этот старик произвел их.

«Нет, жизнь не кончена в 31 год», – вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей.[3441] «Я не могу оставаться в деревне.[3442] Мало того, что я знаю себе цену и люблю себя, надо, чтобы и все знали это: и Pierre, и эта девочка, которая отвернулась и побежала с своими сенными девушками и хотела улететь в небо.[3443] Надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтобы не жили они так, как эта девочка, независимо от моей жизни, чтобы на всех она отражалась и чтоб все[3444] они жили со мною вместе». Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург,[3445] придумал разумные причины этого решенья. Он даже не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, тогда как он столько уже сделал и столько мог сделать. Ему казалось ясно, что все его труды, все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу. Так явно думал и говорил сестре и отцу князь Андрей, но сущность всей его жизни составляли мысли неясные, неопределенные, невыразимые словом даже для самого себя, тайные, как преступление[3446] и связанные с воспоминанием о дубе. Все его практические и умственные работы были только наполнение пустого от жизни времени, а вопрос о дубе и связанные с ним мысли – была жизнь.

«Да, крепился», – улыбаясь думал князь Андрей про дуб, – «долго крепился, не выдержал как пригрело. Пригрело тепло солнца, не выдержал, размяк и послужил, чему смеялся. Да, да», говорил он, улыбаясь и слыша голос какой то женщины, молодой, красивой, энергической. Он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое красивое, сухое и задумчиво-умное лицо.

* № 116 (рук. № 88. Т. II, ч. 3, гл. XIX?).

<Голос Наташи был замечен и в Петербурге. Она пела раз в обществе и баронесса Зальберг пригласила ее к себе, лелеяла и ухаживала за ней. На одном из музыкальных вечеров баронессы Зальберг был и Андрей на другой день после своего разочарования в Сперанском. Наташа пела и пела чрезвычайно хорошо. Князь Андрей стоял в толпе и не видал, кто поет, но, услыхав голос Наташи, он вспомнил что то весеннее, радостное, иное от всего того, что он испытывал в это свое пребывание в Петербурге. Он рассеянно не отвечал на слова хозяйки, подле которой он сидел, и слушал. – Кто это поет? – спросил он. – Это моя protégée, большой талант, – и баронесса опять начала говорить. Князь Андрей встал и подошел к клавикордам. У них стояла, судорожно перебирая рукой в перчатке по крыш[к]е клавикорд, та самая девочка в белом платке, которая с грибами бежала ему навстречу в Отрадном. Она была такая же румяная, с теми же блестящими глазами, с тем же выражением полной сосредоточенности в то, чем она была занята, и довольства собою, болезненно-завистливо действовавшего на душу князя Андрея. «Нет ей до меня дела. А я хочу ей быть нужен». И вся весна прошлого года с своими ощущениями надежд, чего-то лучшего, чем жизнь, мгновенно воскресла в его душе. «А было же это хорошее время!» подумал он. После пения Наташу окружили, и князь Андрей заметил, что как с дворовыми девушками она была самая бойкая и веселая, так здесь она была самая грациозная и милая светская барышня. Вся эта светская ненатуральность была в ней, но даже и эта ненатуральность была в ней мила и естественна. – Il faut que je vous fasse faire la connaissance de la petite Rostoff, elle est charmante malgré son papa,[3447] – сказала хозяйка князю Андрею. Но почему то, сам он не знал почему, князь Андрей отклонился от этой чести.>

* № 117 (рук. № 88. T. II, ч. 3, гл. XVIII, XXII).

На другой день утром Пьер, редко бывавший у князя Андрея, приехал к нему.

– Eh bien, on ne vous voit plus, mon cher,[3448] что вы зарылись. Все проекты? – говорил Пьер, как князю Андрею тотчас же почувствовалось, каким то неестественным, притворно небрежным тоном. Князь Андрей сейчас почувствовал, что Пьеру что то нужно от него, что он сбирается сказать что то и не может решиться.

Положение Пьера было бы смешно для князя Андрея, ежели бы оно не было так жалко. Мрачная складка на лбу Пьера не разглаживалась. Он говорил и о Государственном совете, и о последнем бале, и о своих работах, бестолково перескакивая с одного предмета разговора на другой. Князь Андрей сказал Пьеру о своем намерении выйти в отставку и ехать за границу, и это вывело Пьера из его запутанного состояния.

– Да, да, да, – заговорил он, хватая его за руку, – и прекрасно сделаете, вам давно пора. И знаете что? Я думал о вас, вам надо жениться. Непременно жениться.

– Отчего это вдруг? – улыбаясь спросил князь Андрей.

– Надо, надо и надо. Ну, да мы поговорим когда-нибудь. Вы не были еще у Ростовых? Они ждут вас, – сказал вдруг Пьер очевидно то, что намерен был сказать, и покраснел. – Поедем вместе.

Князю Андрею странно показалось это вмешательство и замешательство Пьера, но он не остановился на нем и охотно принял его приглашение ехать вместе к Ростовым, тем более, что этого требовала учтивость.

[Далее со слов: Наташа была в другом, чем вчера – синем платье, в котором она была еще лучше, чем вчера, кончая: Он только воображал ее себе и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. – близко к печатному тексту. T. II, ч. 3, гл. XVIII—XIX.]

Он обдумал в первый раз ясно свое положение, свою болезнь, происходящую от раны, и свои семейные отношения. Рана его раскрывалась каждую весну и доктора говорили ему, что он должен был провести лето на водах и зиму в теплом климате для того, чтобы совершенно излечиться.

«Как мог я пренебрегать этим до сих пор, когда мне предстоит еще столько жизни». Другое важное соображение, которое он теперь только сделал, касалось сына. Мальчик уже становился велик. «Как мог я его до сих пор оставлять на руках женщин? Во первых это вредно ему, а во вторых я сам не свободен. Я должен найти ему воспитателя такого, какие бывают в Швейцарии, и поручить его ему. Третье, ежели мысли мои не имели успеха, то вина в том мое малое образование. Мне надо учиться, видеться с учеными за границей. А я так много чувствую в себе молодости. И для всего этого ясно, что я должен выйти в отставку и ехать за границу. А потом… да, жизнь не кончилась, а только начинается, настоящая, сильная жизнь», – говорил он себе, как человек, проснувшийся после долгого сна, и самые разнородные, но простые радости жизни представлялись ему.[3449]

В <это утро к князю Андрею,