и хорошо было, как и всегда бывает.
1812 года 18 мая штаб его полка стоял в Олтенице на берегу Дуная. Военных действий не было. С утра осмотрев прошедший баталион, он поехал верхом кататься, как он всегда делал. Проехав верст шесть, подъехал к молдаванской деревне Будшеты. Там был праздник.[3577] Народ сытый, отпоенный вином, южный, все в новых посконных рубахах сидели празд[нично]. Девки водили хороводы, на него посмотрели и продолжали играть. Напев веселый, мелодический, манерный. Одна цыганка с стоячими грудями из под посконной белой рубахи, рябая и счастливая. Цыган корявый, нарядный малый. Они смутились военного, прижались. Он купил им[3578] орехов – не взяли. Ему было весело. Он улыбался. Но грустно стало, что его боятся. Он был в том состоянии яркого наблюдения, которое было с ним на Аустерлицком поле, у Ростовых. Он въехал в лес. Молодая листва дубов. (Его парило, наконец и он распустился.) Тень и свет колыхали теплый, душистый воздух. Офицеры встретились и почтительно прошли. Он поехал в рощу. Офицеры думали, что он осматривает позицию, а он не знал, что с ним делается. Он отослал провожатого и поскорее уезжал, чтобы никто не видал его. Ему хотелось плакать.
«Есть же», думал он, «истина и любовь, и путь верный и счастливый в жизни.[3579] Где он, где он?» Он слез с лошади, сел на траву и заплакал. «Лес теплый, душистый. Цыганка с грудями. Небо высокое и сила жизни и любви, и Pierre, и человечество, Наташа. Да, Наташа – я люблю ее сильнее всего в мире. Я люблю тишину, природу, мысль». И вдруг, прежде он не знал, что с собою сделать, заторопился, встал и поехал веселый, счастливый домой. Приехав домой, он сел и написал две бумаги, одну на почтовом, другую на простом листе. Одно – было прошение об отставке, другая – письмо к графу Ростову, в котором он официально просил руки его дочери с вложенной запиской к Наташе, по французски.[3580] «Я вас люблю, вы это знаете. Я не смел предложить вам до сих пор свое разбитое сердце, но любовь к вам так оживила его, что я чувствую в себе силы посвятить всю жизнь твоему счастью.[3581] Я[3582] жду вашего ответа».
Как то, так и другое решение было самопожертвованием в понятии князя Андрея. Бросить службу, когда он был представлен в генералы и ему предлагаемо было место дежурного генерала, когда его репутация в войске была прекрасна,– это было лишнее и отречение от всего прошедшего, но тем более наслаждения доставляла ему мысль, что он бросит всё это, из за чего? Из за мысли, над которой, слушая ее от Pierr’a, он не раз смеялся, что война есть зло, в котором могут участвовать только тупые орудия, а не самостоятельно думающие люди. Для человечества он жертвовал этим. И всё это было в нем, но вдруг выпросилось наружу под впечатлением цыганки, покупавшей орехи, и теплой, колышащейся тени листвы; да будет так. Другое пожертвование было вступление в дрязги родства жизни. Ежели бы она, как цыганка, была бы тут, это не было самопожертвование: увезти ее и связать себя с ней навеки; но теперь его ужасало будущее, но он твердо решил пройти через всё. Через пошлость ее родных, через неудовольствие своего отца. Она представлялась ему плачущей и кокетничающей с Pierr’oм. «Нет, я не могу, не могу жить без нее». И цыганка в посконной рубахе связывалась со всеми этими решеньями.[3583]
У него обедали всегда несколько офицеров. Он считал нужным образовывать их. Был маленький двор.
Почтительно сели офицеры, замечая хороший дух нашего князя. Разговор о войне с французами. После обеда пришли пакеты. О ремонте фур. О производст[вах].
– Поздравляю вас, господа.
– Это вам обязаны, ваше сиятельство.
– Ну, а вам, князь?
– В генералы и назначение.
– Что ж вы нас оставите, – стараясь быть грустным, сказал баталионный командир.
– Я всё равно бы оставил, – сказал князь Андрей. – Потрудитесь отправить конверт. Извините. – Он стал читать письмо. Это было письмо Наташи. Он побледнел, прочтя это письмо,[3584] но продержал офицеров до вечера. Всю ночь он ходил по двору, глядя на комету, которая как будто разметалась и уперлась на одном месте, подняв кверху хвост. Князь Андрей с Аустерлицкого поля выучился смотреть на далекое небо, понимать его и находить в нем успокоение. «Да, и это было заблуждение», думал он, «как и прежние. Но что же правда, где же то, чего нужно моей душе, то, про что говорят мне эти звезды и эта остановившаяся, влепившаяся комета?»
* № 136 (рук. № 89. T. II, ч. 5, гл. VI—VII).
В начале февраля приехали Ростовы. Никогда Наташа не была[3585] так взволнована, так[3586] готова, зрела для любви и потому так женственно хороша, как в этот свой приезд в Москву. Перед отъездом своим из Оградного она видела сон, что князь Андрей встречает ее в гостиной и говорит: «Зачем вы едете? Я уже давно приехал». Наташа так страстно желала этого, так сильна была в ней потребность любить мущину не в одном воображении, так тяжело ей становилось ожидание своего жениха, что она, приехав в Москву, твердо была уверена, что сон ее сбудется и что она найдет уже в ней князя Андрея.
Они приехали вечером. На другой день утром были посланы извещения Pierr’y, Анне Михайловне и Шеншину. На другой день утром прежде всех приехал Шиншин и рассказывал про московские новости. Главная новость была про то, что здесь теперь два молод[ые] человека, Долохов и Курагин, которые свели с ума всех московских барынь.[3587]
– Это те, что медведя связали? – сказал граф.
– Ну, тот самый, – отвечал Шиншин. – Да добро бы Курагин, ну, отец – известный человек, и точно – красавец писаный. Ну, а Долохов-то что. «Dolochoff le Persan»,[3588] таки прозвали барыни.
– Да откуда он взялся, – сказал граф, – ведь он пропал куда-то года три назад?
– Нашелся; оказывается, что он у какого-то владетельного князя был министром в Персии где-то, гарем там имел, убил брата шахова. Ну и с ума все сходят московские наши барыни. Dolochoff le Persan, да и кончено. А он шулер, вор. А у нас нет обеда без Долохова, на Долохова зовут – вот как.
– И что забавнее всего, – продолжал Шеншин. – Помните, Безухов с ним на дуэли дрался, теперь друзья закадычные. Первый гость и у него и у графини Безуховой.
– Разве она здесь? – спросил граф,
– Как же, на днях приехала. Муж от нее сбежал, она сюда за ним приехала. А хороша, очень хороша, я понимаю, что и…
«Что <мне> за дело до них», думала Наташа, рассеянно слушая.
– Андрей Болконский здесь? – спросила она.
– Старик здесь, а молодого увы нет, ma chère cousine,[3589] не с кем пококетничать, – отвечал Шиншин насмешливо, ласково улыбаясь.[3590]
Наташа даже не улыбнулась на ответ Шиншина, едва удержалась, чтобы не заплакать.
Потом приехала Анна Михайловна и объявила со слезами на глазах о своей радости: о женитьбе сына на Жюли.
– Главное, это такое сердце золотое. И так страстно мой Боря любит ее. С детства еще, – говорила состаревшаяся Анна Михайловна, повторяя фразу, которую она говорила всем, и не успевшая сообразить, что для Ростовых надо было изменить эту фразу.
Наташа вспыхнула, услыхав это известие, и, не сказав ни слова, встала и вышла. Но только что она вышла, она поняла, как неуместна была ее досада. Что ей было за дело до Бориса, когда она сама была невеста и кого же? Князя Андрея, самого лучшего человека в мире. Но всё таки ей было больно и досадно и еще более досадно то, что она выказала свою досаду.
Pierre, который должен был сообщить ей последние известия о Андрее, всё не приезжал. Он до поздней ночи прокутил накануне и потому встал только в третьем часу. К обеду и он приехал. Наташа, услыхав о его приезде,[3591] бегом побежала к нему из задних комнат, где она молча и задумчиво сидела до тех пор.
Увидав Наташу, Pierre покраснел, как ребенок, чувствуя, что он глупо краснеет.
– Ну, что? – говорила Наташа, удерживая руку, которую он у ней целовал, – есть письма? Милый граф. Все мне так противны, кроме вас. Есть? Давайте. – Наташа за руку повела Pierr’a к себе в комнату, не помня себя от радости.
– Скоро ли он приедет?
– Должно быть скоро, он пишет мне об паспорте для гувернера, которого он нашел.
– Покажите, покажите, – говорила Наташа, и Pierre[3592] подал ей письмо.[3593] Письмо было короткое, деловое, по-французски. Князь Андрей писал, что последнее его дело сделано. Швейцарец Chapelle, умный, образованный, идеальный instituteur,[3594] ехал с ним – нужно было достать ему паспорт. Письмо было деловое и сухое, как писал князь Андрей. Но Pierre по этому заключил, что он был в дороге.
– Ну, а еще? – спросила Наташа.
– Еще нет ничего, – улыбаясь сказал Pierre.
Наташа задумалась.
– Ну, пойдемте в гостиную.
Pierre еще сообщил ей о желании княжны Марьи видеться с ней, о том, что она приедет к Ростовым, и о том, что приятно бы было познакомиться с стариком, будущим beau pèr’ом.[3595] Наташа согласилась на всё, но была очень молчалива и сосредоточена.
На другой день Илья Андреич поехал с дочерью к князю.[3596] Наташа с страхом и неудовольствием замечала, что ее отец неохотно согласился на эту поездку и робел, входя в переднюю, и спрашивал, дома ли князь. Наташа заметила тоже, что после доклада о них произошло смятение между прислугой, что двое шептались о чем-то в зале, что к ним выбежала девушка и что только после этого доложили, что князь принять не может, а княжна просит к себе. Первая навстречу вышла m-lle Bourienne. Она особенно учтиво, но холодно встретила отца с дочерью и проводила их к княжне.[3597] Княжна с взволнованным, испуганным лицом и красными пятнами на лице встретила гостей, тщетно пытаясь казаться свободной и радушной. Кроме своей неопределимой антипатии и зависти к Наташе, княжна была взволнована еще тем, что при докладе о приезде Ростовых князь закричал, что ему их не нужно, что пусть княжна Марья принимает, если хочет, а чтоб к нему их не пускали.
Княжна Марья решилась принять Ростовых, но всякую минуту боялась, как бы князь не сделал какую-нибудь выходку. Княжна Марья знала о предполагаемом браке, Наташа знала, что княжна Марья знала это, но они ни раза о том не говорили.
– Ну, вот я вам, княжна милая, привез
