и приехали в конце увертюры.
Театр был полон, увертюра уже кончалась, в партере и в ложах осторожно входящие поздно, яркий свет блистал на ярких туалетах. Наташа оправила платье, прошла в бенуар и села впереди, облокотив руку на бархат балюстрады и оглядывая залу.
Прическа à la grècque, открытое спереди платье на тонкой, но полной шее с жемчугами очень шло к ней.
– Посмотри, это Аленины.
– Да, а вон Петров идет.
– Да cousin Бестужевых.
– Ах, да.
– Как хороша Аленина.
– Ничего хорошего, – говорили Соня и отец с дочерью. И говорили оба как то особенно торжественно, – не так, как они говорили между собой дома. Они говорили так, что видно было, [что] кроме смысла их речей было еще что-то.
– [3666]Видишь Курагина? – сказала ей Соня, указывая на мущину, стоявшего у рампы в середине первого ряда.
– Да, и Долохов, – сказала Наташа. – Не мешай мне слушать…
Наташа слушала[3667] увертюру, но вместе с тем чувствовала, что она в блестящем освещении, что она хороша, и на нее смотрят и, не глядя ни на кого особенно, знала, кто и кто на нее смотрит, и сама смотрела на тех, кто интересовал ее. И невольно более всех обратили ее внимание два человека, обращавшие и внимание всей Москвы. Это были Анатоль Курагин и Долохов. Они оба стояли в самой середине театра, против суфлера, опершись задом на рампу, разглядывая публику, разговаривая и смеясь. Долохов с курчавыми волосами копной на голове, в персидском костюме, с раненной рукой в рукаве с завязочками, что-то говорил Анатолю Курагину. Курагин, гораздо выше его ростом, в адъютантском мундире стоял, тихо улыбаясь своим красивым лицом, небрежно слушая и оглядывая ложи.
Репутация Анатоля Курагина, его удивительных успехов с женщинами, несмотря на то, что старшие при Наташе старались не говорить о том, была известна Наташе, и он сам прежде интересовал ее;[3668] она внимательно посмотрела на него и опять отвернулась.
На сцене были ровные доски посередине, с боков стояли крашеные картоны зеленым, долженствовавшие представлять деревья, из-за картонов под лампами высовывались мущины в сертуках и девушки какие-то, позади был очень дурно нарисован какой-то город, такой, какие всегда бывают на театре и никогда не бывают в действительности. Наверху были протянуты полотна. На досках сидели какие-то барышни в красных корсажах и белых юбочках, а одна в шелковом белом платье сидела особо, и все они были одеты, как никогда в действительности и всегда на театре. И все они пели что-то. Потом в белом девица подошла к будочке и к ней подошел в шелковых в обтяжку панталонах (ноги толстые были) с пером и кинжалом и стал что-то ей доказывать, хватать за голую руку, перебирать пальцами по руке и петь. Наташа, как ни редко бывала в театре, знала, что всё это так будет, и не интересовалась тем, что было на сцене. Она вообще мало любила театр, а теперь после деревни и в том серьезном настроении, в котором она была, всё это ей было скучно и неинтересно. В одну из самых тихих минут, когда любовник в обтянутых панталонах перебирал пальцами руку девицы в белом платье, очевидно выжидая такта начать, скрипнула дверь партера и зазвучали шаги с легким поскрыпиванием сапог по ковру партера на той стороне, на которой была ложа Ростовых.
[Далее со слов: Hélène обернулась… кончая …и прошел в первые ряды. —близко к печатному тексту. T. II, ч. 5, гл. IX.]
Прошел первый акт,[3669] весь партер встал и перепутался, очень многие проходили мимо самой их ложи и кланялись. Анатоль, высокий, стройный, красивый, стоял в самой середине рампы и что-то оживленно доказывал толстому полковнику, очевидно, не думая о другом, все о ней, о Наташе. В середине рядов Наташа заметила большую толстую фигуру с очками, которая стояла, оглядывая наивно ложи. Это был Pierre. Встретившись глазами с Наташей, он кивнул ей, улыбаясь, головой. И в это же время Наташа увидала, что по направлению к Pierr’y шел Анатоль, как по кустам по толпе, раздвигая ее перед собою, и стал что-то говорить, глядя на ложу Ростовых. «Наверное, пари держу, просит Pierr’a, чтобы представить его нам», подумала Наташа. Но Наташа ошиблась[3670]: Анатоль вышел один из партера и опять вернулся только тогда, когда уж сели на места.
Проходя мимо их ложи,[3671] Анатоль небрежно повернул прямо к ней свою красивую голову, и ей показалось, что он улыбнулся. Потом она слышала его голос в ложе сестры, что-то шептавший ей.
Во втором акте были всё картоны, изображающие какие-то монументы, и дыра в полотне, изображающая луну, и абажуры ламп подняли и стали играть в басу трубы и контрабасы, и в черных мантиях стали ходить люди, и пришло много справа и слева, и стали опять махать руками, а в руках у них было что-то вроде кинжалов; потом прибежали еще какие-то и стали тащить ее прочь, но не утащили сразу, а она долго с ними пела, а потом уже ее утащили и за кулисами ударили три раза в кастрюльку, и все очень этого испугались и стали на колени и опять пели очень хорошую молитву.
Во время этого действия Наташа[3672] всякий раз, как взглядывала в партер, видела Анатоля Курагина, перекинувшего руку через спинку кресла, смотревшего на нее; ей становилось неприятно и беспокойно от этого взгляда.
Как только кончился акт, Элен B[esouchoff] встала, повернулась к ложе Ростова, пальчиком в перчатке поманила к себе старого графа и, не обращая внимания на вошедших к ней в ложу, начала, любезно улыбаясь, говорить с ним.
– Да познакомьте же меня с вашими прелестными дочерьми, – говорила она, – весь город про них кричит, а я их не знаю.
Наташа, краснея, присела ей. Ей приятно было знакомство и похвала этой блестящей красавицы.
– Я теперь тоже хочу сделаться москвичкой. И как вам не грех зарыть такие перлы в деревне? – Элен B[esouchoff] по справедливости имела репутацию обворожительной. Она могла говорить то, чего не думала, а в особенности лесть совершенно просто и натурально.
– Нет, милый граф, вы мне позвольте заняться вашими дочерьми. Я хоть теперь здесь не надолго и вы тоже. И я постараюсь повеселить ваших. К[нягиня] А[лена] В[асильевна] спросила о князе Андрее Болконском, тонко намекая этим, что она знала отношения его к ним, и попросила, чтобы ей лучше познакомиться, позволить одной из дочерей посидеть остальную часть спектакля в ее ложе, и Наташа перешла в ложу Элен В.
В третьем, акте был представлен дворец очень светло и картины, рыцари с бородками, особенно дурно нарисованные, так дурно, как только бывает на театре, и царица и царь, вероятно, которые оба очень дурно пели, пропели что-то по сторонам и сели на трон. Она была, тоже и он, в дурном платье и очень грустны. Но они сели. Справа вышли мущины с голыми ногами и женщины с голыми ногами и стали танцовать все вместе, кружиться, а потом скрипки заиграли, одна отошла на угол, поправила корсаж худыми руками и стала прыгать и скоро бить одна об одну толстыми ногами.
В это время Наташа заметила, что Анатоль смотрел в трубку на нее и хлопал и кричал. Потом один мущина стал в угол, заиграли громче в цимбалы и трубы, и один этот мущина с голыми ногами стал прыгать очень высоко (мущина этот был Duport, получавший шестьдесят тысяч рублей серебром за это искусство), семенить ногами, и все стали хлопать и кричать, и мущина стал глупо улыбаться и кланяться. Потом еще плясали другие, и потом опять один из царей закричал что-то под музыку, и стали петь. Но вдруг, само собой разумеется, сделалась буря, стали arpeggio уменьшенными септимами и хроматической гаммой играть, и все побежали и потащили опять кого-то.[3673]
Еще не успело всё это кончиться, как вдруг в ложе пахнуло холодом, отворилась дверь, и в ложу вошли Pierre и за ним, нагибаясь и стараясь не зацепить кого-нибудь, улыбаясь, вошел[3674] Анатоль. Наташа была рада Pierr’y и с той же радостной улыбкой обратилась к Курагину; когда Элен B[esouchoff] представила его, он подошел к Наташе, низко пригибая к ней свою надушенную голову и говоря, что он желал иметь удовольствие это еще с бала Нарышкиных 1810 года.
Анатоль Курагин говорил просто, весело и Наташу странно и приятно поразило, что не только ничего не было такого страшного в этом человеке, про которого так много рассказывали, но что, напротив, у него была самая наивно веселая и добродушная улыбка.
Анатоль Курагин рассказывал ей про карусель, который затевался в Москве, и просил ее принять в нем участие.
– Почему вы знаете?[3676]
– Пожалуйста, приезжайте, право, – говорил он.
*№ 142 (рук. № 89. T. II, ч. 5, гл. XI).
[3677] Долохов в это время был знаменитым и жил в Москве. История Долохова за это время была следующая. После выигрыша у Ростова Долохов открыл у себя[3678] организованный игорный дом, в который собирались все игроки московские, несмотря на то, что все говорили, что Долохов играет поддельными картами.[3679] Но, во-первых, неудобно было говорить ему, что он шулер. Был известен анекдот, что одному артиллерийскому полковнику, сказавшему ему, что он шулер, он, отведя его в сторону, спокойно ответил: «очень может быть, но я терпеть не могу, чтобы мне это говорили», и вызвал его. Во-вторых, он делал так, что люди, как сенаторы, имевшие голос в обществе, выигрывали часто у него, проигрывали же большей частью неизвестные молодые богатые люди. В 1807 году один молодой купец был объигран Долоховым на несколько десятков тысяч, и так [как] молодой купчик не знал изречения, что une dette de jeu est sacrée,[3680] то купчик, очнувшись на другой день от дурмана, подлитого ему в вино, с наивным здравым смыслом объявил, что он не заплатит, так как он обманом объигран. Тогда Долохов с особенным жестоким блеском глаз посмотрел на него, улыбка стала виднее, ничего не сказав купцу, кликнул людей, велел приготовить вексельной бумаги и селедки в пустую комнату и запер туда купца.[3681]
* № 143 (рук. № 89. T. II, ч. 5, гл. XI).
Долохов в нынешнем году только опять появился в Москве, из которой он пропал[3682] вскоре после того, как объиграл Ростова. Рассказывали, что в этом году он объиграл еще купца и когда купец объявил, очнувшись на другое утро, что он был опоен дурманом и платить не намерен, то Долохов, ничего не сказав купцу, кликнул людей, велел приготовить вексельной бумаги и
