его. Он был красен, как всегда после попойки, но тверд языком и ногами и только икал. «Да, он прав, он прав», – думал Pierre, глядя на него. Pierre подошел и сел подле него.

– Вели ему уйти, – сказал он на лакея.

Лакей ушел.

– Я опять о том, – сказал Pierre. – Я бы желал знать…[3817]

– Зачем ты вмешиваешься? – сказал Анатоль, – я тебе не скажу и не покажу.

– Mon cher, j’en suis bien fâché, – сказал Pierre, – mais il faut que vous me donniez cette lettre, prime.[3818] – Он вырвал письмо, узнал почерк, скомкал, положил в рот и стал жевать. Анатоль хотел возражать, но не успел этого сделать и, заметив состояние Pierr’a, замолк. Pierre не дал ему договорить. – Je ne serais pas violent, ne craignez rien.[3819] – Он встал и[3820] взял[3821] на столе[3822] щипцы и стал судорожно гнуть и ломать их.

– Второе, il faut que vous partiez cette nuit même,[3823] – сказал, жуя бумагу и ломая.[3824]

– Mais, mon cher,[3825] – сказал Анатоль, но робко.

– Это очень неучтиво с моей стороны, но не отсюда, не из моего дома ты должен уехать, а из Москвы и нынче. Да, да. Третье, ты никогда ни слова не должен говорить о том, что было между тобой и этой несчастной… и не должен ей попадаться на глаза.

Анатоль, нахмурясь и опустив глаза, молчал. И взглянул, робко на Pierr’a.

– Ты добрый, честный малый, – вдруг[3826] дрожащим голосом заговорил Pierre, отвечая на этот робкий взгляд.[3827] – Это должно. И я не стану говорить, почему, но это должно, мой милый.[3828]

– Да отчего ты так? – сказал Анатоль.

– Отчего? – крикнул Pierre. – Отчего? Да кто она, девка, что ль? Это мерзость… Тебе забавляться, а тут несчастье дома.[3829] – Я тебя прошу.[3830] – Не слова, но тон убедил Анатоля. – Он робко взглядывал на Pierr’a.

– Да, да, – сказал он. – Я говорил Долохову. Это он подбил меня. Он хотел увезти ее. Я ему говорил, что потом…

– Мерзавец, – сказал Pierre. – Он… – и хотел что-то сказать еще, замолчал и начал сопеть носом, выкатившимися глазами уставясь на Анатолия. Анатоль знал его это состояние, знал его страшную физическую силу, отстранился от него.[3831]

Pierr’e всё сопел, как надуваемая волынка, и молчал.

– Это так, ты прав, – говорил Анатоль. – N’en parlons plus.[3832] И знай, mon cher, что ни для кого[3833] я не сделал бы этой жертвы. Я еду.

– Votre parole?[3834] – сказал Pierre.[3835]

– Ma parole.[3836]

Pierre вышел из комнаты и прислал с лакеем денег Анатолю на дорогу.

На другой день Анатоль взял отпуск и уехал в Петербург.[3837]

История Наташи с Анатолем сильно поразила Pierr’a. Кроме своей любви к Андрею, кроме больше чем дружбы к Наташе, кроме того странного стечения обстоятельств, которые заставляли его принимать постоянно участие в судьбе Наташи и его участие в его сватовстве, его поразила мысль, что он был виною этого столкновения, что он не предвидел того, что сделает Анатоль. Но мог ли он это предвидеть? В его понятии Наташа была такое высокое, неземное существо, отдавшее свою любовь лучшему человеку в мире – князю Андрею, и Анатоль, такое глупое, грубое, лживое животное.[3838]

Несколько дней после происшествия Pierre не был у Ростовых и усердно ездил в свет и особенно в сплетничье, т. е. самое большое общество. Там действительно с радостным сожалением говорили про Наташу, и Pierre со всей силой своего умения удивлялся тому, как могли выдумывать нелепости, не имевшие никакого основания, и спокойно рассказывал, как его beau frère влюбился в Ростову и как ему было отказано. Когда он в первый раз приехал к Ростовым, он особенно был весел с родными и с Наташей. Он не замечал, как будто, заплаканных глаз и исхудавшего лица и остался обедать. За обедом он во всеуслышание, не глядя на Наташу, рассказал, как по всей Москве говорят о том, что Анатоль делал предложенье Наташе и как она отказала ему, и Анатоль, убитый горем, уехал. Он не заметил ни как пошла при этом кровь носом у Наташи и она вышла из [-за] стола, ни как Соня умиленно, набожно за это смотрела на него. Он остался и вечер и приехал на другой день. И каждый день стал ездить к Ростовым.

С Наташей он был, как прежде, весел и шутлив, но с особенным оттенком робкой почтительности, которая бывает у нежных людей перед несчастьем. Наташа часто улыбалась ему сквозь слезы, которые, хотя глаза были сухи, как будто всегда были в ее глазах. Соня после Nicolas теперь больше всех в мире любила Pierr’a за добро, которое он делал ее другу, и потихоньку говорила ему это.

Он ничего не говорил с Наташей ни о Анатоле, ни о князе Андрее, он только много говорил с ней и стал привозить ей книги, между прочим любимую свою Nouvelle Héloïse, которую Наташа прочла с увлечением и стала судить о ней, говоря, что она не понимает, как Альбер мог любить Héloïse.

– Я бы[3839] мог, – сказал Pierre. (Наташе странно показалось, что Pierre говорит про себя, как про мужчину, который тоже мог любить и страдать. Он и для нее не имел пола.) – Я бы не мог, – сказал Pierre, – но мы раз[3840] говорили с[3841] одним моим другом, и решили, что любовь женщины очищает всё прошедшее, что прошедшее не его… – Он смотрел на Наташу через очки. Соня нарочно отошла. Она ждала объяснения и желала его.

Наташа вдруг заплакала.

– Петр Кириллович,[3842] – сказала она. – Зачем нам скрываться? Я знаю, про что вы говорите. Этого никогда, никогда не будет… не от него, а от меня. Я слишком его любила, чтобы[3843] заставить его страдать.

– Одно скажите мне, любили вы … – Он не знал, как назвать Анатоля, и краснел при одной мысли о нем, – любили вы этого дурного человека?

– Да, – сказала Наташа,[3844] – и не называйте его дурным, вы меня оскорбляете. Но я ничего, ничего не знаю, – теперь она опять заплакала, – ничего не понимаю.

– Не будем говорить, мой друг, – сказал Pierre, так странен вдруг для Наташи показался этот его кроткий, нежный, нянюшкин тон с ней. – Не будем говорить, мой друг, но об одном прошу вас, считайте меня своим другом и, ежели вам нужна помощь, совет, просто нужно будет излить свою душу кому-нибудь – не теперь, а когда у вас ясно будет в душе, вспомните обо мне.[3845] Он поцеловал ее руку и, достав платок из кармана фрака, стал протирать очки. Наташа была счастлива этой дружбой и приняла ее. Ей и в мысль не приходило, что Pierre тоже мужчина, что дружба эта могла перейти в другое. Это могло бы быть, но не с этим милым Pierr’ом. Она верно это чувствовала за себя, но не знала, что делалось в душе Pierr’a. Она оттого так чувствовала это, что та нравственная преграда между мужчиной и женщиной, отсутствие которой она так болезненно чувствовала с Анатолем, у Pierr’a была, казалось, непреодолимой. Pierre ездил каждый день к Ростовым, особенно последнее время, и оставил клуб и цыган.[3846]

Князь Андрей приехал не к Pierr’y, а остановился в гостинице и написал записку Pierr’y, прося его приехать к себе.

Pierre нашел его таким же, как всегда:[3847] он был несколько бледен и нахмурен. Он ходил взад и вперед по комнате, ожидая видимо. Он слабо улыбнулся, увидав Pierr’a, одним ртом. И поскорее перебил Pierr’a, чтобы не дать ему говорить шуточно и легко, когда предстояло совсем не легкое и не шуточное объяснение. Он провел его в[3848] заднюю комнату и затворил дверь.

– Я бы не заехал сюда (он так называл Москву), я еду[3849] к Кутузову в турецкую армию, но мне нужно передать тебе объяснения здесь на это письмо. – Он показал Pierr’y каракули Наташи на сером клочке бумаги. (Эти каракули дошли по назначению.) Было написано: «Вы мне сказали, что я свободна и чтоб написала вам, когда я полюблю. Я полюбила другого. Простите меня. Н. Ростова.»

Видно было, что письмо это написано было в минуту нравственной болезни, и лаконическая грубость его была тем извинительнее, но тем тяжелее.

– Прости меня, ежели я тебя утруждаю, но мне самому трудно, – голос его дрогнул. И, как будто рассердившись на эту слабость, он решительно и звонко, неприятно продолжал. – Я получил отказ от графини Ростовой и до меня дошли слухи о искании ее руки твоим шурином или тому подобное. Правда ли это? – Он потер себе лоб рукою. – Вот ее письма и портрет. – Он достал его со стола и, передавая Pierr’y, взглянул на него. Губа его задрожала, когда он передавал его.

– Отдай графине…

– Да… Нет… – сказал Pierre. – Вы не спокойны, Andre, я не могу говорить теперь с вами, у меня есть письмо к вам, вот оно, но я должен сказать вам прежде…

– Ах, я очень спокоен, позволь мне прочесть письмо. – Он сел, прочел и холодно, зло, неприятно, как его отец, усмехнулся.

– Я не знал, что это зашло так далеко, и г-н Анатоль Курагин не удостоил предложить своей руки графине Ростовой, – сказал Андрей. Он фыркнул носом несколько раз. – Ну, так, так, – сказал [он], – передай графине Ростовой,[3850] что я очень благодарю ее за хорошее воспоминание обо мне, что вполне разделяю ее чувства и желаю всего лучшего. Это неучтиво, но ты, милый друг, извини меня, я не сумею напи… – он не договорил, отвернулся.

– André, разве ты не можешь понять это увлечение девушки, это безумство? Но это такое прелестное, честное существо…

Князь Андрей перебил его. Он усмехнулся зло.

– Да, опять просить ее руки? Простить, быть великодушным и т. п.? Да, это очень благородно, но я не способен идти sur les brisées de…[3851] Ах да, еще дружбу. Где теперь находится… г-н? Где этот…[3852] Ну… и страшный свет блеснул в глазах князя Андрея.

– Уйди, Pierre, уйди, я умоляю тебя.

Pierre послушался его и ушел, ему слишком тяжело было и он видел, что не может помочь. Он вышел и велел ехать к Ростовым, сам не зная зачем, но он хотел только увидать Наташу, ничего не сказать ей и вернуться, как будто вид ее мог научить его, что делать. Но он не застал