Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и m-me Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей свои наряды, только бы поскорее выжить ее от себя, и заказала приданое.

Вернувшись, она выгнала всех, кроме Наташи, из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.

– Ну,[3878] теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца. Я рада за тебя и его с таких лет знаю, – она указала на аршин от земли. Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Говорят, старик кнезь Николай об тебе слышать не хочет. Нравный старик. Оно, разумеется, если[3879] князь Андрей не дитя и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись, как надо.[3880] Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна, от застенчивости, а в сущности Наташе было неприятно, что кто-нибудь вмешивался в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее, должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.

– Ты видишь ли, я его давно знаю и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки колотовки, ну, уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. И она нынче приедет. Ты с ней обойдись. А завтра к нему поедем. Всё лучше, как твой-то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома и тебя полюбили. Так или нет. Ведь лучше будет?

– Лучше, – неохотно отвечала Наташа.

Княжна Марья перед обедом приехала к Марье Дмитриевне[3881] в то время, как Наташе примеривали платья от m-me Шальме. Наташа, увлеченная нарядами, рассеянная, вышла к своей будущей золовке. Они обе не понравились друг другу. Наташа с чувством оскорбленной гордости обращалась с княжной очень холодно и сдержанно, и оттого смущенная княжна представилась Наташе ненатуральной и глупой. Наташа представлялась княжне слишком тщеславной, мелочной и занятой собою. Княжна Марья не знала, что независимо от ее воли в суждении ее о характере своей невестки ее руководит и чувство зависти к счастью красивой, молодой и любимой девушки, и чувство ревности к любви брата. Наташа из чувства гордости не заговорила о своих отношениях к князю Андрею и ждала, что начнет княжна Марья. Княжна Марья в продолжение часа, который она пробыла с Наташей, собиралась заговорить об этом, но почему-то не решалась и только краснела всякий раз пятнами, как только начинала говорить о своем брате.

* № 157 (рук. № 88. T. II, ч. 5, гл. XV—XVI).

На другой день был обед у Безуховой. Пьера опять не было, но Анатоль был у сестры и сидел подле Наташи и говорил с ней с глазу на глаз после обеда. Вечером, когда вернулись домой, Соня пришла к Наташе, спрашивая ее о том, объяснил ли Анатоль, почему он не ездит в дом и не просит ее руки. Наташа опять рассердилась.

– Какие у тебя мысли гадкие, – заговорила она, – разумеется, разумеется.

– Ну, что же он сказал?

Наташа задумалась.

– Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему. —

Соня вздохнула.

– Но ты не отказала?

– Нет, отказала.[3882] Нынче я написала княжне Марье. С Болконским всё кончено… Ну, что тебе еще?

На другой день утром граф Илья Андреевич уезжал в подмосковную с откупщиком, который был намерен купить эту деревню. Он ехал на одни сутки и, прощаясь с дочерьми, потрепал по щеке Наташу и сказал:

– Ну, смотри ж, без меня вести себя хорошенько, не скучать. Бог даст, приедет еще до поста. Не долго осталось.

– Папенька, – сказала Наташа, вдруг вспыхнув.

– Что, ми…

– Нет, ничего, вы завтра приедете? – только сказала она. Но Соня заметила волнение Наташи при прощании с отцом, и это испугало ее и заставило еще внимательнее наблюдать за своей подругой.

Наташа весь этот день казалась на глаза Сони помешанной. Она всему смеялась. Отвечала невпопад и несколько раз начинала и не доканчивала разговоров.

Обедали в этот день дома и ездили утром только в магазины. На улице Соня видела два раза Курагина, ехавшего за каретой Ростовых, и дома под окном увидала его и заметила какой-то жест, сделанный ему Наташей.

После обеда она заметила прежнюю девушку, выжидавшую у двери и вошедшую вслед за выходом Сони. «Опять письмо», подумала Соня. «У них что-то затеяно, боже мой, будет поздно», думала она. «Говорить с Наташей нельзя, она точно сумасшедшая. Боже мой, что мне делать?» Соня написала письмо Пьеру, в котором писала: «Ваш друг Болконский просил меня обратиться к вам в случае несчастья. несчастье случилось. Наташа нынче, как она сказала мне, послала к княжне Болконской отказ князю Андрею, она безумно влюбилась в вашего beau – frère и ежели вы не приедете и не поможете мне, с ней случится великое несчастье». Она тайно послала письмо. Но посланный пришел с письмом, объявив, что граф уже третий день, как уехал в Тверь.

Было уже семь часов вечера. Наташа с потерянными, странными глазами[3883] прошла в свою комнату и заперлась в ней. Соня постучалась к ней, она не пустила ее. Марья Дмитриевна сидела в гостиной и вязала, братец читал. Гостей никого не было.

– Что вы, как зачумленные, от народа бегаете? – сказала она Соне. – Добро Наташа, все жениху письма пишет, а ты что?

– Марья Дмитриевна, у нас несчастье, мне вам надо сказать наедине…

– Что, платье разорвала?

– Ну, после дочитаешь П. И. Ну, что за важное дело? – сказала она, когда братец ушел.

– Марья Дмитриевна, Наташа отказала Болконскому, она влюблена в Курагина, она в тайной переписке, она сейчас получила от него письмо.[3884] – Соня зарыдала.

Марья Дмитриевна сидела неподвижно, нахмурившись, глядя перед собой.

– Хорошо, очень хорошо, – сказала она. – Это в моем доме. Хорошо уваженье. Ну, долго будешь хныкать. Утри. Утри. Ты читала письмо от этого?

– Читала.

– А кто переносил?

– Дуняша…

– Позвать Дуняшку ко мне, – крикнула Марья Дмитриевна. Через полчаса в руках Марьи Дмитриевны было письмо Наташи к Анатолю.[3885]

«В десять часов я буду у ворот» было написано в этом письме.

Марья Дмитриевна с письмом в руке вошла к Наташе и, безжалостно грубо называя ее, уличила ее и, не слушая ее, заперла ее на ключ и вышла.

–

В половине десятого у крыльца дома, занимаемого Долоховым, стояли две ямские, московские, щегольские тройки.[3886] Анатоль[3887] и Долохов сидели за[3888] столом, кончая обедать.

– Я тебе говорю: съешь и выпей, – сказал Долохов Анатолю, который ходил по комнате.

– Не могу, ma parole d’honneur,[3889] не могу, не хочется, – отвечал Анатоль,[3890] на мгновенье останавливаясь. – Отчего ж его нет до сих пор? – сказал он.

– Уж ты не хлопочи, если я взялся за дело,[3891] через четверть часа Мишка будет здесь и поп будет готов. Я тебе отвечаю за всё.

– Одно, – сказал Анатоль,[3892] – я право думаю, что отчего ж моя женитьба будет неправильна, нисколько не неправильнее всякой другой, кто знает, кто и как там меня обвенчали?[3893]

– Я тебе говорил, – сказал Долохов, – об этом никогда ни при ком говорить не надо…[3894] Я ничего не знаю и никогда не слыхал, обвенчан ты или нет, я знаю, что ты влюбился, родители там женили и мы увезли и обвенчали тебя, вот и всё. – Анатоль с счастливым и взволнованным лицом посмотрел на Долохова и ушел всё таки не спокоен.

– Эй, приехал Балага? – крикнул Долохов. Балагой звали знаменитого в то время троечного, тверского ямщика, стоявшего в Москве с своими тройками и служившего таким господам, как Анатоль и Долохов.

– Пошли его сюда.

Вошел краснолицый и красный, толстеющий ямщик щеголь, в синем кафтане, с здоровой улыбкой на лице.

– Здорово, Балага, – сказал Долохов, протягивая руку, которую полупочтительно, полутоварищески пожал ямщик.

– Здорово, батюшка Федор Иваныч. Здорово, ваше сиятельство,– сказал он выглянувшему Анатолю и он тоже пожал руку Курагина.

– Ну, садись, пей! – Долохов налил Балаге большой стакан мадеры и подал ему. Балага выпил всё и с приятной улыбкой.

– Ну, слушай, брат, вот теперь мне и князю службу надо верную сослужить.[3895] Надо в Клин до петухов поспеть и чтоб никакая погоня не догнала.

– Как ваш посол приказал.[3896] Я сам на своей тройке.

– То-то.

– Хотел молодца послать, да как посол сказал, сам оделся. Что же, когда ехать?

– Да вот[3897] через часик может.

– Как дорога будет, а то отчего же, – сказал Балага.– Доставляли же в Тверь в семь часов, те же лошади. Помнишь, в Рожество, – сказал Балага, обращаясь к Анатолю, – я молодых запрег, так шестьдесят верст звери летят, держать мочи нет, от мороза руки закоченели, бросил вожжи, говорю: держи Федор Иваныч, так после петухов из Москвы выехали, к заре в Твери были…

* № 158 (рук. № 88. T. II, ч. 5, гл. XVI, XVIII).

<Марья Дмитриевна с письмом в руке вошла к Наташе. – Мерзавка! – сказала она, показывая ей письмо. – Только для отца твоего не выкину тебя из дома. Ничего, ничего слушать не хочу. Жди, жди любовника. – Она оттолкнула от себя рыдающую Наташу, заперла ее на ключ и вышла. Через Дуняшу открылось, что кроме ее, дворник был подкуплен для того, чтобы нынче вечером, откликнувшись на свисток, пропустить людей к заднему крыльцу и выпустить их. Записка Наташи по приказанию Марьи Дмитриевны была послана по назначению, и дворник точно так же по свистку должен был впустить людей к девичьему крыльцу, но не выпускать их. Марья Дмитриевна, надев шубу, капор и теплые сапоги, с огромной палкой в руках вышла на заднее крыльцо и, приказав поставить себе кресло, села в него.>[3898]

Анатоль уже второй день жил у Долохова. Всё у них уже было готово для похищения Наташи и для тайного и недействительного венчания их <в селе по тверской дороге за сорок верст. В тайну были посвящены, кроме Долохова, отставной промотавшийся гусар, приживавший то у Анатоля, то у Долохова и прозванный Макаркой, и Иван Дмитриевич Хвостиков, худощавый болезненный человечек из приказных, товарищ и слуга Долохова по игре. Они двое должны были быть свидетелями при свадьбе. Расстриженный поп, подкупленный заранее, уже ожидал их третий день в селе Каменке в шестидесяти верстах по Тверской дороге. Оттуда молодые должны были ехать за сто двадцать