и в красном шелковом архалуке пил чай из стакана, на другой постели спал Топоров, который уж рано поднялся и ушел шляться[1414] в город и к полковому командиру.
<– Bonjour, mon cher Rostoff.[1415] Здравствуй, милый, хочешь чаю? – обратился, как всегда красивый, расчесанный Гардон к входившему юнкеру. – Ну что, где ты ночевал? Эй, чаю Ростову. – Ничего, нам отвели славную квартеру, а у тебя дворец,– отвечал Ростов. – Можешь себе представить, – рассказывал Гардон между разговором. – Вчера рано еще было, мы и пошли с Топоровым по городу. Тут нам сказали лучший трактир «Zum goldenen Adler»,[1416] подсел к нам какой то шустер. Ваське (Топорова звали Васькой друзья и товарищи), Ваське ведь всё нужно пронюхать. Узнал, что тут игорный дом. Пойдем, да пойдем, посмотрим. Он там какую то Амалию зацепил, немца чуть не прибил какого то. По своему веселился, – говорил Гардон с красивой и слабой улыбкой, – а я сдуру стал играть, выиграл сначала, да и спустил всё до чиста. Два золотых осталось. Да и того, кажется, нет. Эй, Никитин, – прибавил Гардон, обращаясь к деньщику, который только подал чай Ростову. – Дай ка сюда кошелек из под подушки. – Гардону лень было перейти два шага до своей постели. – Чтож, возьми у меня, – сказал Ростов. – Вот это[1417] эскадронные фуражные, – говорил Гардон, высыпая на стол с полсотни империалов. У него все деньги всегда бывали вместе и он ничего не записывал. – Должно быть привезут жалованье к[1418] воскресенью. А у тебя сколько? – Золотых десять есть, возьми, – отвечал Ростов, краснея, как всегда краснеют молодые люди, говоря об деньгах, и, чтоб делать что нибудь, укладывая стопочками золотые и считая их. Он счел[1419] четыре стопочки ровных, два новых осталось на пятую стопочку и четыре старых белесых золотых он наложил на ту же кучку. – Да, я возьму. Кто там? – обратился Гардон к дверям другой комнаты, из которой слышались по паркету шаги толстых сапог с бренчаньем шпор. – Вахмистр, – сказал Никитин. – Ростов, сочти, голубчик, и брось пожалуйста кошелек под подушку, – сказал Гардон, вставая, – да не уходи. Я сейчас отпущу его да и[1420] пойдем лошадь посмотрим. Ростов слыхал еще дома, как опасны бывают люди в полку, берущие взаймы и большей частью без отдачи, и как у всех, очень молодых людей, не имеющих опыта для того, чтобы знать, где надо и где не надо иметь недоверия, ему мелькнула дурная мысль о своем эскадронном командире, которого он, однако, очень любил и уважал. Вслед за дурной мыслью пришел стыд, он покраснел[1421] и стал стыдить себя. В три месяца, которые он пробыл в полку, он[1422] встречал только честных, благородных людей, вполне рыцарей. Его все любили, положение его – юнкера, которое могло бы быть так неловко, было так приятно. Ему отводили квартеры офицерские, обедал он в офицерском обществе, от тяжелых назначений, несмотря на то, что он отчаянно требовал, чтоб его равняли с унтер офицерами, его отменяли. Полковой командир, старый, атлетического сложения служака-немец, известный своей храбростью и грубостью, с ним был всегда учтив. Гардон, свой эскадронный командир, при первом же знакомстве выпил с ним на ты и держал себя товарищем. Топоров был искренним другом, так казалось Ростову, один только миловидный и комильфотный офицер их эскадрона, переведенный из гвардии, был неприятен Ростову. Другие офицеры полка и полковой адъютант все обращались с ним ласково, учтиво и доброжелательно. И ему могла войти в голову такая мысль. Ему было стыдно на себя и досадно. Похаживая по комнате, чувствуя краску в лице и делая невольные жесты сам с собою, Ростов прислушивался невольно к разговору вахмистра с Гардоном. Видно было, что вахмистр всё делал и придумывал и Гардон только соглашался <и поддакивал и выдавал деньги. – Здравствуйте, Телянов, пройдите туда, там Ростов, – сказал голос Гардона и тот самый миловидный, переведенный из гвардии за что-то поручик, которого не любил Ростов, вошел, раскачиваясь, в комнату. Ростов его видел всякой день и всякой день не мог не удивляться этому тонкому, комильфотному щегольству, которое было во всей одежде этого офицера. Какие были шпоры тоненькие, серебряные, как спущены по модному рейтузы, как висели наперед эполеты, как зачесаны волосы! Ростов не раз думал, глядя на него, что как его произведут в офицеры, ему надо будет многое заимствовать из манеры одеваться Телянова. Но всякой раз тоже, как Ростов наблюдал щегольство Телянова, он испытывал то же неприятное чувство, когда пожимал мягкую и влажную, нежмущую руку поручика и замечал, как сероватые, очень близко один от другого поставленные, глаза Телянова[1423] уклонялись от взгляда и беспрестанно бегали с предмета на предмет, как будто всё отъискивая и вот вот готовые успокоиться и снова принимавшиеся бегать и метаться. Ростов не умел скрывать своих антипатий или имел достаточно силы, чтобы выказывать их. Сказав несколько слов с Теляновым, он всыпал золотые в кошелек, бросил его под подушку и, не желая тяготиться разговором с поручиком, вышел в ту комнату, где был вахмистр. Вахмистр, усатый красавец, оглянулся на юнкера с выраженьем насмешки, как показалось Ростову. «На[1424] дежурство, мол,[1425] не любите, а с господами пировать… Не прикажете ли Макаренко послать», – что то под видом доклада внушал он Гардону. – Да, да. Что ушел от нашего милого друга? – сказал он Ростову, под именем нашего милого друга разумея Телянова, которого и он не любил. – Не могу, – отвечал Ростов и, чтоб не стеснять больше вахмистра, который здесь был подчиненным эскадронного командира, с которым Ростов был приятель, а в эскадроне был почти начальник Ростова, чтоб не стеснять его, он вышел дальше, прошелся по всем комнатам и снова вернулся к Телянову. Телянов сидел в грациозной позе, облокотившись на стол, с трубкой между пальцев.[1426] – Мне говорили, граф, – и глаза его с лица Ростова перебежали на дверь, с двери на свои ноги, – что мы будем стоять в Вене, – с ног они опять перебежали на лицо Ростова и, как будто испугавшись, спрятались на своих руках. – Это очень хорошо. Женщины. Des femmes charmantes…[1427] Пратер… Я слышал, что венские женщины лучше полек. Польки кокетливы и заманчивы, но les viennoises[1428] беззаботнее, веселее. – И глаза всё не могли найти места успокоенья. «Вот как вдруг разговорился», подумал про себя Ростов. «Это с ним редко случается». Когда, отпустив вахмистра, вернулся Гардон, разговор стал общим, но ни Гардон, ни Ростов не скрывали Телянову, что он лишний.[1429] Телянов застегнул пуговки перчаток и вышел. Гардон с Ростовым пошли к клавикордам, которые особенну получают прелесть для походных людей, не видящих их иногда по году.[1430] Гардон имел слабость петь очень дурно и очень кривляясь, полагая, что пенье его неотразимо действует на женщин. Он спел Ростову свои романсы[1431] и немецкую песню и мигнул Ростову на дверь в хозяйскую половину. Ростов начал вторить, потом сам сел за клавикорды и начал вспоминать из опер и песни, стал играть и петь один, и из дверей соседней комнаты послышались женские шаги и шопот любопытных хозяев. – А я то при тебе пел, – сказал Гардон, – ты совсем артист. Из Joconde помнишь?[1432] – Так они засиделись до завтрака. Перед завтраком Гардон вспомнил, что вахмистру нужно послать деньги.>
Он подошел к своей постели и поднял подушку, чтоб взять кошелек.
– Ростов! Ты положил деньги?
– Положил под нижнюю подушку.
– Я под нижней и смотрю. – Он всю подушку скинул на пол, кошелька не было.
– Постой, ты не уронил ли? – Они осмотрели под нижней, под верхней, под одеялом, под постелью. Нигде не было. – Никитин. Я тут положил кошелек. Где он?
– Где положили, там и должен быть.
– Да нету.
– Я и не входил в комнату.
– Правда, – отвечал Ростов, – только я один был здесь.
– Ростов, ты взял? Ты не школьничаешь ли? – сказал Гардон, обращаясь к Nicolas, который[1433] бледный, как полотно, перекидывал подушки и не дышал.[1434] Он остановился, взглянул на Гардона и тотчас опустил глаза. – Я один был в этой комнате, – прошептал он.
Гардон с недоумением и молча еще раз посмотрел на него и тоже отвернулся.
Nicolas молчал, оттого что видимо не мог говорить, лицо его выражало[1435] страданье и он отворотился от взгляда Гардона.
– Кому же взять? – говорил Никитин, в десятый раз перекидывая подушки, – только и были, что они, – сказал он, указывая на Ростова, который, опустив глаза, стоял посереди комнаты, – да поручик были…. У Ростова, как будто вся кровь, бывшая заперта где то внизу ниже горла, вдруг прорвалась и брызнула в лицо. Глаза его налились кровью, он ударил об земь подушку и схватил Никитина за руку.
– Ты помнишь, никого не было, кроме меня и поручика? Верно?
– Никого – с.
– Гардон, ты не брал их, это верно? – обратился он смело к эскадронному командиру, который старался улыбнуться и не мог и начинал видимо бояться.
– Да нет, – сказал он. – Хорош я буду, у меня ни копейки нет.
– Ну, я через час приду, – сказал Ростов, собираясь уходить. – Я знаю, где эти деньги.
– Ради бога, – испуганно сказал Гардон, хватая его за руку. – Что ты хочешь? Это не может быть.
– Я тебе говорю… – Они понимали уж друг друга.
– Я тебе говорю, не делай этого, ты с ума сошел, я тебе говорю, это не может быть, – говорил Гардон, бледнея. – Пускай пропадут, я тебя прошу. Я тебе не велю этого делать, – говорил он, но, несмотря на смысл его слов, выраженье его слабого, красивого, женственного лица ясно показывало, что он не может помешать Ростову сделать то, что он задумал. Ростов вырвал у него руку, помолчал и злобно, как будто Гардон был величайший враг его.
– Ты не понимаешь, что ты говоришь. Так я вор? Больше никто не был.
– Ах, боже мой! Боже мой! Уж лучше бы они пропали. Это не может быть.
Он, Ростов, не слушая его, уже сбегал с лестницы и расспрашивал у гусаров, не видал ли кто поручика. Через четверть часа Ростов по указаниям людей нашел поручика у[1436] маркитанта за маленьким столиком.[1437] Перед ним стояла бутылка с венгерским. Ростов сел недалеко за такой же маленькой столик и, когда[1438] маркитант спросил у него,[1439] что нужно, то Ростов сказал «ничего» таким тихим, внутренним, бешеным голосом и
