перед ним был Суворов[1560] (– Они всё боятся, что я им петухом запою, – раз при князе Андрее сказал Кутузов), знал, что назначение эрцгерцога Фердинанда командиром австрийской армии было только средство подчинить старшего чином Кутузова младшему чином Маку. И что австрийской армией командовал в действительности Мак, числящийся начальником штаба, а что номинально назначен эрцгерцог Фердинанд только для того, чтобы русское правительство не могло обидеться. Он знал даже un mot,[1561] сказанное в Вене и показавшееся почему то всем очень смешным по этому случаю. Когда говорили, какого эрцгерцога назначить, какой то дипломат сказал: un archiduc vaut l’autre[1562] и все повторяли это mot.>

Осенью начались военные действия. Австрийские войска, желая предупредить Бонапарта, выступили в Баварию, Бонапарте стянул свои войска из Булони к Германии, русские войска прошли всю Австрию и стягивались к Браунау, крепости, в которой находилась главная квартира, в пяти переходах сзади австрийских войск, находившихся в Ульме.

В начале октября 1805 года, фельдмаршалское, пышное и веселое житье Кутузова в Браунау не изменялось; русские войска подходили уже последние,[1563] а между тем разными путями доносились слухи о том, что австрийская армия Мака уже дралась с французами. Одни говорили, что была одержана победа, другие говорили, что армия[1564] разбита и отступает в Тироль, третьи, что армия перешла на левый берег Дуная.

8 октября[1565] пришел от Ульма генерал Канмеер; он знал, что сражение действительно было и что[1566] он и Ностиц с 18 000 человек отрезаны, но чем кончилось это сражение, никто не знал в штабе.[1567] <Князь Андрей> находился в тревоге любопытства.

9 октября приехал из Вены австрийский генерал, приближенное лицо императора Франца и член Гоф Кригсрата, с предписанием Кутузову итти на помощь Маку.[1568]

* № 23 (рук. № 64. T. I, ч. 2, гл. VI, VII).

и двигающиеся русские и вдалеке французские войска. Тушин с адъютантом стояли поодаль.

– Вишь[1569] пехотные солдатики то в городе как хлопочут, – говорил[1570] Багратион, указывая на[1571] черные точки солдат, которые, видимо с ношами, двигались из города к переправе, – всякий что нибудь да тащит.

– Вот волочет дверь, кажется, – говорил[1572] адъютант. – И на что ему, ска[жите], а так, чтоб французу не доставалось. Смотрите, смотрите направо от моста на острову…

– Вижу там дворец какой-то. Мы проезжали. Что за решетка, олени.

– Императорской кажется.

– Да, они проберут его,[1573] – сказал Багратион, видимо утешаясь этим видом. – Плохо не клади, – и выражаясь по молодецки военному, что так не шло к нему.

– А какое место прелестное. – сказал адъютант. – Посмотрите туда вон, около Дуная, вот где вода то, так повыше в соснах.

– Вижу, это монастырь августинской.

– Что то монахи теперь думают.

Генерал с свитским офицером разговаривал у другой пушки.

– Ежели здесь не держаться, – говорил Багратион, – я уж не знаю. Я здесь с корпусом две недели устою.

– Нельзя, князь, предполагать ничего, – отвечал свитский офицер, – когда наши фланги не обеспечены. Ежели они собьют Мерфельда из Штеера, нам нет отступления, нас в тылу будет река.

– В Вене перейти можно, – отвечал Багратион. – До Вены то какой путь отступления, – сказал он, указывая назад на гористые ущелья, по которым синел Дунай. – Тут он зубы поломает… Сколько до Вены то будет? – спросил он. Свитский офицер достал портфель и справился.

– Верст сто прямым путем, но в Вене перейти Дунай, мы очутимся в долине, а здесь или у Кремса, – он показал рукой на противуположный гористый лесной берег, – каждый уступ крепость…

– Я говорил. Я говорил, – сказал Багратион, впиваясь в трубку и глядя на мост. – Этот толстый чорт ничего не делает. Пехота не прошла, а гусары отступают. Они мне наделают. Так и есть! Видите. Он подвинул («он» Багратион разумел неприятеля). Он выстроит батарею. А дурак! Колокольцов, – крикнул он адъютанта, – скачи на переправу к полковнику Ор[?], чтоб гусары стояли на той стороне, пока пройдет вся пехота. Так и есть! – Эти слова сказал Багратион, отпуская трубку от глаза и сердито пожимая плечами. На той стороне показался один, другой дымок, третий из батарей неприятельских, которые видны были уж простым глазом. Они били по переправе. На переправе люди, толпившиеся на ней как муравьи, видимо оживленнее засуетились. Колонна неприятельской пехоты подвинулась вперед.[1574]

– Артиллерийский офицер, – сказал он, – пусти гранату.

– Прислуга к орудиям.[1575] Ваше сиятельство, – сказал Тушин, – прикажите подвинуться, а то не донесет. Но Багратион уже теперь[1576] был совсем другим человеком.

– Извольте делать, что приказывают.

Прислуга подбежала, послышались командные слова. Тушин, щурясь у прицела, долго наводил орудие, вывинч[ив]ая винт, наконец отбежал и скомандовал: – 1-е; металически зазвенело орудие, откатываясь. Через головы всех наших далеко перелетела и далеко, не долетев, граната дымком показала, что лопнула за рекою в поле. Багратион нахмурился, молча сел на лошадь и поехал вниз к переправе. Еще он не съехал вниз, как несколько выстрелов ненужных и безвредных пролетели над его головою, показывая, что, пользуясь его приказанием, артиллеристы от скуки забавлялись.

[Далее со слов: На мосту была невыносимая давка, кончая: хуже, как он мост зажжет. – близко к печатному тексту. Т. I, ч. 2, гл. VII.]

– Эк торопятся, – говорил третий, – что он за мостом то два холодные пустил, так уж и думают, что всех перебьет. Все эти разговоры, хотя и не расстроивали веселого расположения духа Несвицкого, однако и не побуждали его очень торопиться туда, где долетали холодные. Гусарскому полковнику он передал приказанье итти опять на ту сторону моста и уж видно было, как на нашей стороне моста стоял эскадрон павлоградцев, ожидая остановки пехоты, чтобы пройти.

Два офицера, выехав до половины моста, в толпе надрывались, прося и грозя пехотным, чтоб на минуту их пропустили. Несвицкому нужно было еще передать приказанье артиллерийскому полковнику, к[оторый] б[ыл] на той стороне, о зажигательных снарядах и он думал, не встретится ли полковник на мосту, чем искать там, где скорее разъедешься и где долетают холодные. Оттого он не торопился.

[Далее со слов: Но рассеянно оглянувшись под мост на течение вод Энса… кончая: Несвицкий нашел тут артиллерийского полковника и передал приказание, которое, как оказалось, уже было исполнено, поехал назад. – близко к печатному тексту. Т. І, ч. 2, гл. VII.] Васька Денисов, расчистив дорогу, стоя у въезда и небрежно сдерживая лошадь, которая, отделенная от своих, рвалась под ним, ожидал эскадрона, который, выждав пехоту, уж шумя копытами по мосту, как будто скакало несколько десятков лошадей, шагом на рыжих лошадях подвигался к нему.[1577] Васька Денисов был старшим офицером в эскадроне, а эскадроном командовал француз по фамилии, но русской по рождению и воспитанию, перешедший перед кампанией из гвардии – ротмистр Гардон.

Ротмистр с третьим офицером[1578], корнетом Теляниным, тоже из гвардии, но не перешедшим, а по слухам переведенным за что то в армию, ехали впереди.

Ротмистр был[1579] белый, чернобровый, румяный гусар с маленькими черными усиками, мягкими волосами и полными щеками. Он[1580] красиво[1581] сидел на своей замечательно породистой с шерстью гладкой, как атлас, лошади, из под женственно длинных ресниц не смотрел никуда особенно, был несколько женственен, но очень красив и, казалось, знал это. Под Теляниным лошадь была не хороша, вальтрап не нов и сам офицер по старательности, с которой он держал поводья и ноги, видимо был не ездок. Сам он был человек[1582] небольшой, худощавый, с молодым лицом и припомаженными волосами и усиками и одет с тем военным оттенком изящества, который для всякого опытного взгляда обличал в нем военного щеголя. Сабля у него была маленькая, галстук очень высок и из-за галстука виднелись отвороченные воротнички. Лицо его было миловидно и свежо, но как скоро он начинал говорить, по своему обыкновению весьма тихо и отрывочно, в лице этом выражалось что то преступно-слабое, неприятно действовавшее на того, с кем он говорил.[1583]

Проехав мост, он, очень бледный, подъехал ближе к эскадронному командиру.

– А я должно быть серьезно простудился, – сказал он тихо, тихо и бросая свои глаза в разные стороны.

– Всё болит голова? – сказал Гардон, не выражая ни участия, ни сомнения.

– Страшно. Насилу сижу на лошади. Я думаю, я слягу.

– Что ж, офицер есть, скажитесь полковому командиру. Что? – прибавил он, услыхав, что Телянин что то хотел сказать, но Телянин сказал, что ничего, и глаза его быстро перескакивали со всех предметов, окружавших ротмистра, не останавливаясь только на его лице.

– Нет, я так, я ничего. Да, нет, ах как болит.

За офицерами справа по три ехали гусары с своими бренчащими саблями, натянутыми задами, закрываемыми шинелями, и с шпорами и кожей обтянутыми, в посадку вывернутыми ногами.[1584] Эскадрон, проходя мост, обходил дожидавшуюся пехоту. Пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с досадой, завистью и насмешкой пропускали мимо себя чистых гусар. Гусары с высоты своих лошадей отшучивались.

– Ишь нарядные ребяты какие, только б на Подновинск, – говорил один пехотинец.

– Только на показ и водят, – говорил другой.

– Пехота, не пыли, – отвечал гусар.

– Прогонял бы их по грязи, как нас, снурки то б обтерлись. То был человек, а то как птица.

– То то б тебя, Митин, на коня б посадить, ловок бы был, – шутил ефрейтор над жалким, худым, скрючившимся от тяжести ранца солдатиком.

– Дубинку промеж ног возьми, вот тоби и конь буде, – отвечал хохол гусар. Пехотный офицер тоже не спуская глаз[1585]

* № 24 (рук. № 65. T. I, ч. 2, гл. XVIII—XXI).

Когда Багратион вернулся к авангарду, канонада гремела со всех сторон, перебиваемая трескотней ружей. Дым пороховой стлался низом, справа и слева виднелись колонны неприятеля. И спереди в том самом Шенграбене, где еще утром он завтракал и где подле него играли песком дети – перед Шенграбеном там; где варили кашу, чернела огромная масса неприятеля. Черта смерти лежала теперь между тем мирным селением, где играли дети, и случайным местом, ничем прежде не означенном, на котором стояли наши четыре орудия. К ним то и подъехал Багратион. От Кутузова Багратион ехал рысью, всё на той же любимой им сухоголовой кавказской лошади. Он не поскакал, как ждали этого его адъютанты. Он берег лошадь, предполагая, несмотря на поздний час, ей еще много работы. На лице его было написано серьезное спокойствие. Либо он всё понял и всё решил, либо он ничего не понимал, но всё таки решил.[1586] Решил, что двух смертей не бывать и что умирать надо прилично. Спокойствие,