от Кутузова с известием о этой победе послан к австрийскому двору, находившемуся в это время в Брюнне, так как Вена была уже в опасности от неприятеля. Назначение это уже была награда и обещало еще больших наград и почестей со стороны австрийского императора.[1625]
Левый берег Дуная был очищен французами, остатки их разбитых колонн перебирались ущельями на мост в Л[еобен] или на флотилию, которая перевозила их.
Пленных французов вели в Брюнн и везли трофеи. Они обгоняли обозы раненных, которых по десяти в одном форшпане везли моравы по каменистой гористой дороге из Кремса, где уже недоставало места. В полках, находившихся в деле, хоронили убитых и переформировывали роты. Команда, нарочно для того назначенная, хоронила французов и неизвестных в поле сражения. Солдаты многих полков оправились обувью, снятою с убитых, и многие щеголяли в французских башмаках. Тело Feldmarchal’a Smidt при к[оролевской] ген[еральной] кварт[ире], убитого под Дюренстейном, с почестями на почтовых отправлено в Брюнн. Жители, разбежавшиеся из селений верхнего и нижнего Леобена, Дюренстейна, разбежавшиеся в горы, возвращались, находя разрушенные пепелища там, где оставили богатые домы.
Брюнн, и в обыкновенное время большой, старинной, оживленный, более половины моравами населенный город, в ноябре 1805 года был особенно оживлен присутствием в нем австрийского двора, выехавшего из Вены, и военных, приезжавших из армии и живших в нем в постоянной службе при императоре.
2 ноября утром пришло известие о Кремской победе. У императора был торжественный прием. Военные и дипломаты цугами в парадных формах встречались по узким с высокими домами улицам. Накануне был первый снег. 2 ноября был ясный осенний день с утренним заморозком.[1626] После полдня снег оставался только кое где на крышах и в тени, всё стаяло и мокрые мостовые и нарядный народ блестел и шумел по улицам на ярком солнце.
– Tiens, mon cher Bilibine! Je n’aurais jamais cru que dans ce vilain trou morave on puisse s’installer aussi gentillement. Charmant![1627] – говорил[1628] тонкой,[1629] небольшой ростом и совершенно лысой черноватый человек лет сорока в придворном австрийском дипломатическом мундире, входя в кабинет русского дипломата Билибина и оглядывая вокруг себя изящное, роскошное и, видимо, до малейшей тонкости обдуманное, с коврами, мраморами, цветами и наклоненными картинами убранство комнаты. – Tiens, vous n’avez pas même oublié votre clavecin,[1630] – говорил он с тем выражением гладко выбритого, умного и твердого, сухого[1631] лица и тем тоном, который ясно показывал, что ничто не ускользало от наблюдения его небольших узких глаз и ничто вместе с тем не могло заставить его переменить то выражение этих глаз и постоянно слегка тонко улыбающегося изогнутого рта, которое было на нем в то время, как он вошел в комнату. Австрийской дипломат сел подле Билибина, сложив свои красивые, обтянутые, белые, с выступающими икрами, в чулках ноги и достал из жилета золотую табакерку.
– Que voulez vous, mon cher?[1632] – отвечал Билибин худой,[1633] с отвиснувшей везде кожей, жилистой человек с опустившимися мускулами болезненно желтого лица, переменяя свое лежачее, усталое положение на сидячее, но не менее изнуренное. – Que voulez vous, mon cher, je tâche de me rendre la vie douce autant que possible.[1634] И без этого наше положение так противно, так гадко, что ежели бы я был здоров, как вы, мне бы досадно и совестно на себя было, – сказал он по французски, как и происходил весь разговор. И слова, и голос, и лицо, и поза, и смысл речей Билибина выражали безвыходную тоску, безнадежность и апатию, но[1635] серые[1636] глаза, смотревшие из под сморщенного лба, выражали[1637] заботливость и внимание и напряжение ума. Линия лба и редких кривых бровей над глазами Билибина никогда не бывала спокойна и не имела никогда одной определенной прямой или полукруглой линии. То мешок кожи опускался над носом и брови поднимались кверху, то поднималась одна бровь в то время, как другая опускалась, то то же происходило с левой бровью, то вдруг опускались обе и вытягивался кверху мешок кожи над переносицей. То вся кожа над лбом, с коротко обстриженными с проседью волосами за ушами, двигалась на черепе. Видно было, что Билибин знал, что к нему заедут и что поэтому так спущена до половины была драпри и так изящно сверх батистовых манжет и манишки был накинут на него халат из турецкой шали.
Оба молча посмотрели друг на друга. И в глазах их перебежала та отражающаяся искра сознания того, что собеседник понимает меня и понимает, что я понимаю, что он понимает. У графа Штудена, австрийского дипломата, только больше подалась к углам губ постоянная улыбка на изогнутом рте, у Билибина вместо улыбки, как парик, поднялась вся кожа с стриженными волосами на лбу и черепе и дрогнула за ушами.[1638]
– Voyons,[1639] – сказал взгляд Билибина.
– Tenez ferme![1640] – сказал взгляд графа Студена. Граф Студен был человеком, начинавшим делать себе известность в дипломатическом мире. Билибин был уже известен, как замечательно тонкий дипломат, под видом усталости и болезненности умевший скрывать и выпытывать то, что ему нужно было скрыть или выпытать. Он понял теперь, что дело Студена заключалось в том, чтобы сондировать русский дипломатический terrain[1641] в отношении того, как посмотрит русское правительство на заключение мира, так как в случае войны столица Вена была в опасности. Перед ней уже стояла вся непобедимая армия Бонапарта. А защита заключалась только в тринадцати тысячах плохого войска. Кутузов же, поворотив за Дунай на соединение с Буксгевденом, не мог защитить столицу.
– Que pensez vous de cette échauffourée de Durenstein que nous sommes sensés – accepter comme une grande victoire?[1642] – спросил граф Студен.
– Tout cela ne nous rend pas votre Vienne chérie. Ah. Cependant [ce]la nous
– L’affaire ne se décide pas par la poudre à canon, mais par ceux qui l’ont inventé, – отвечал Студен, улыбаясь и нюхая. – Mais Vienne ne tiendra pas.[1644]
– Avez vous reçu le courrier de Berlin?[1645] – спросил Билибин, не отвечая на замечание о том, что Вена не может держаться.
– Non, mais voyez, la mort du pauvre Schmidt a été péniblement ressenti. Nous n’avons personne pour le remplacer. L’archiduc Ferdinand…[1646]
– Un archiduc vaut l’auire n’est ce pas?[1647] – сказал Билибин, смеясь и намекая на слова, сказанные кем то в Вене в то время, как для того только, чтобы помирить желания русского правительства о назначении Кутузова, как старшего чином, главнокомандующим и желания австрийского правительства назначения Мака, младшего чином, – фельдмаршалом был сделан эрцгерцог Фердинанд, молодой и ничего не обещавший человек. Тогда то было сказано в дипломатическом кругу «archiduc vaut l’autre» и было всеми повторяемо.
Оба сдержанно посмеялись.
– Mais voyez vous, on m’a parlé de l’impossibilité où se trouve Auersberg (начальник военной крепости Вены) de tenir contre les français. Et puis qui sait si cette affaire de Кремс n’est pas le moment avantageux pour en profiter et traiter avec avantage.[1648]
– Je suppose que le P. R. n’est pas de cette opinion, – отвечал Билибин, под именем Р. разумея нашего посланника. – Et je suppose qu’il n’accepterait pas les ouvertures qu’on lui ferait à ce sujet avant d’avoir reçu des nouveaux ordres de son maître.[1649]
– Oh, non, vous vous méprenez sur mes intentions, – отвечал поспешно улыбаясь Студен, но взглядом своим давая чувствовать, что Билибин понял его. – Il ne peut être question de paix pour le moment, mais c’est tout de même fâcheux que l’absence de l’empereur Alexandre nous empoche de profiter de la position avantageuse dans laquelle nous pose celte affaire et de prévenir peut être de plus grands désastres. Qui sait ce qui pourrait arriver à notre armée si le pont de Vienne était forcé et si Bonaparte tournant Koutouzoff lui eût couper la retraite.[1650]
– C’est peu probable, – отвечал Билибин, переводя разговор на частный предмет. – Si cela arrivait, je ne regrette que nos charmantes soirées de Vienne et mon petit pavillon. Ma parole, on dirait que je suis viennois tant j’aime cette chère Vienne. La soldatesque à Vienne! J’ai la chair de poule rien que d’y penser.[1651]
– A, милый друг, – сказал он по русски, но тонко складывая губы, обращаясь к князю Андрею Болконскому, который в полной форме с подвязанной рукой и светлым веселым лицом входил по мягкому ковру комнаты. Князь Андрей и Билибин были одного высшего петербургского общества и потому приятели.
– Обедаете у меня? В Вене я бы вас принял лучше, но что же делать? A la guerre, comme à la guerre.[1652] – Граф Студен – князь Болконский, – поспешил он познакомить. – Граф, обедайте тоже.
– Нет, не могу.
– Ну, mon cher, – обратился он к князю Андрею, – je vous félicite avec un succès écrasant. On ne parle que de vous. Toutes nos dames…[1653]
– Mon cher, le seul succès que j’apprécie c’est d’avoir été le porteur de bonnes nouvelles,[1654] – сказал князь Андрей, считая себя обязанным говорить так перед австрийским дипломатом.
– Le prince a eu de la chance, – вставил Студен. – Avoir été à une carnage comme celui d’avant hier et en être échappé qu’avec cette jolie blessure. Souffrez vous?[1655]
– Non, c’est peu de chose,[1656] – отвечал князь Андрей.
– Он всегда счастлив в женщинах и на войне, – продолжал Билибин. – Помните Кити? – намекая на какой то женский успех его в Петербурге. – Я часто думаю, отчего это какого нибудь Брюхова ранят в нос или в брюхо, а такого блестящего адъютанта, как наш милый князь, непременно в руку и лошадь убьют. Убили под тобой лошадь?
– Ранили. Ну скажите, господа, какие ваши дипломатические новости, разумеется то, что нам, непосвященным, можно сказать, – сказал он, улыбаясь.
– Мы ваши новости военные хотим знать, мы сидим два pékins[1657] и рассуждаем о войне, – сказал Студен, наводя разговор опять на свою тему. – Мы сейчас рассуждали о том, возможен ли переход Бонапартом Дуная при Вене и какие от того могут быть последствия. Вы, как военный человек, можете просветить нас.
– Я прежде, как правдивый человек, – улыбаясь сказал Андрей,[1658] – признаюсь, что я не знаю хорошенько местности Дуная при Вене и не знаю австрийских войск.
– Ну вот я вам
