скажу, мне кажется, между нами, что австрийские войска очень плохи, особенно те, которые у Ауерсберга, а сам Ауерсберг – вы его знаете, Билибин?
– Положение вот какое. – Студен нарисовал черту Дуная и двумя точками означил одно место, где стоял Кутузов при Кремсе, против Бернадота, другое ниже по теченью при Вене, где стоял Наполеон против Ауерсберга. От каждой из этих точек он провел две линии, соединяющие треугольник. Одну линию, ту,[1659] которая шла от Кремса, он продолжил неопределенно дальше. – Вот это путь отступления Кутузова и путь соединения его с Буксгевденом, по этой линии сверху, с северу, придут русские войска, но не прежде, как через месяц. Другая линия короче первой, заметьте – это путь, ведущий от моста в Вене наперерез Цнаймской дороги, ведущей Кутузова на соединение. Я спрашиваю, что бы было, ежели Бонапарт прорвал мост или построил другой и отрезал Кутузову отступление?
Князь Андрей подумал.
– Был бы[1660]
* № 27 (рук. № 68. T. I, ч. II, гл. XI—XII).
У многих людей бывает, что, при известной степени улыбки и смеха, в смехе появляется на устах выражение добродушного стыда. Как будто им стыдно, что им смешно. У Иполита это выражение стыда выражалось только в высшей степени хохота. Теперь оно показалось на нем потому, что он хохотал так, как никогда не видал его Андрей. Он понравился этим смехом над самим собой князю Андрею,[1661][который] глядя на него, сам засмеялся таким счастливо-веселым смехом, как он давно не смеялся.[1662]
– Il est charmant![1663] – сказал он, указывая на Иполита, и вышел.
Через четверть часа ехал на обед к Эстергази, где так же встречали и льстили ему, как и во дворце, как и у Билибина, потом в театр, где он забыл счет новых знакомств, всё самых важных людей Австрии, потом на вечер к княгине Шварценберг, где известная за самую обворожительную женщину Европы льстила ему и. ежели не оказывала предпочтения перед высшими лицами империи, то наравне с ними обращалась с ним. Поздно ночью Андрей лежал в постели и не мог заснуть от приятного волнения успеха нынешнего дня.[1664] Билибина не было дома.
То ему представлялся император Франц со всеми подробностями его лица и слышались лестные слова, сказанные ему, то княгиня Эстергази, у которой он провел вечер, то освещенные ложи театра и трубки женщин, обращенные на него. Тот сырой и холодный вечер, когда он верхом, рядом с убитым Шмитом, объезжал серые шинели солдат и в первый раз услыхал свист пуль, был далек от него, как будто это было десять лет назад. Яснее всего ему представлялись император и та женщина, у которой он провел вечер. Он вспомнил о своей жене и прощанье с нею, и это показалось ему так давно, что не верилось, чтобы это было. Однако он нахмурился при этой мысли.
«Одна, две счастливые минуты, – думал он, – и уже не я буду зависеть от счастья, а счастье от меня. Моя командировка сюда. Да.[1665] Меня узнали, оценили. Только быть достойным своего счастья. А это я всегда буду». И в его воображении восстал знакомый образ: маленькой человечек с орлиным носом и твердым ртом. Он вспомнил свое лицо и сравнил одно с другим. Потом он вспомнил всё, что знал из истории Наполеона: Тулонская осада, успех в салоне Богарне, назначение главнокомандующим.[1666]
«Ежели я испытал внутреннюю борьбу в ту минуту, как мы вышли из ущелья и пули засвистели около нас, то и Бонапарт должен был бы то же чувствовать в Тулоне»
– Une bagatelle,[1667] – повторил он с улыбкой свое слово, когда Лихтенфельс спросил его, был ли он ранен. Он повторял слова, сказанные ему и им императором. Император сказал, что он удивлен слышать от молодого офицера сужденье об общем ходе [дел.]
– Плохой солдат, который не хочет быть генералом. – Император улыбнулся.
«Отец всё это видит с мрачной, стариковской точки зрения», – думал он, «а император такой человек, которым можно руководить, можно, очень можно.[1668] Княгиня прямо говорила это. Мне дадут полк, положим, и я многое могу сделать. Ежели Бонапарте не командовал полком, а начал прямо с армии, то не может же повториться одно и то же в прошедшем двух людей,[1669] у него была своя, а у меня будет своя дорога. Кутузов стар, да Кутузов осторожен, но у него нет смелости соображений Бонапарта. Угадать Бонапарта и опрокинуть его замысел – вот приз, который поставлен мне», подумал он.[1670]
Еще он думал, думал и с улыбкой прошептал про себя: – Да, я бы запретил стрелять своим, когда бы под огнем увидал фигуру du petit caporal.[1671]
И ему вспомнились слова княгини Эстергази, говорившей, что патриотизм est petit,[1672] и что счастлив тот, кто понимает величие в враге, и ему вспомнилось ее милое, умное и нежно-слабое лицо. Он не мог заснуть. Восковая свеча горела у его изголовья на столике, на котором лежала раскрытая его тетрадь фортификации, которую он хотел читать, и читал каждый вечер. Глаза его смотрели задумчиво на огонь свечи, тонкие кости обнаженных кистей лежали на одеяле, красивые, сухие пальцы переминали воск, отломленный от поплывшей свечи.
По ковру соседней комнаты послышались шаги.
– У вас еще огонь, можно войти? – послышался голос Билибина за дверью, и вслед за тем вошла вся сморщенная, крупная, костлявая фигура русского дипломата в халате и с вздернувшимися надо лбом крупными шишками.
– Я от нашего посланника, – сказал он, – он посылал за мной.
<– Вы не хотите еще спать? – спросил он. Билибин велел себе принести халат и, зябко закутавшись и усевшись в покойное кресло у изголовья, сказал: – causons.[1673] Знаете ли вы, что новость, которую привез нам этот imbécile[1674] Курагин – справедлива. Мост перейден. – Вы это верно знаете? – Tenez![1675] – Он подал письмо князю Андрею. – Вот что пишут из Вены.>
Как только он услышал, что мост перейден и армия Кутузова находится в затруднительном положении, первая мысль, пришедшая ему, была та, что это была его осада Тулона, т. е. что он, как Бон[апарте] под Тулоном, здесь в первый раз будет иметь случай показать себя и сделает первый шаг на той дороге, на которой ждала его слава.
– Так зачем вы едете? Останьтесь. По крайней мере вы не будете отдавать своей шпаги французам или en grande compagnie.[1676]
– Еду затем, что[1677] [бы] этого не было.
– Вас или убьют или вы отдадите шпагу, обе альтернативы неприятные.[1678]
– Понимаете ли вы, – отвечал Болконский, – Кутузов – придворный старик, неспособный на геройскую защиту и на смелый шаг. Войско, которому раздаются такие награды, войско – офицеры c’est la lie de la société,[1679] генералы – бесполезные старики, солдаты – дикие и глупые звери, да, la chair à canon, bonne à employer dans les mains d’un grand capitaine,[1680] но не в руках <царедворца Кутузова.[1681]> Союзники – des traîtres.[1682] И против величайшего полководца, против нового Цезаря. Он всё предвидел, всё знал. Понимаете ли вы, что теперь минута всё покажет? До сих пор было дурно. Очень дурно.
– Ну, а как же эта победа Кремская? – спросил улыбаясь Билибин.
– Всё пустяки, нас было два против одного и то они бежали там у Милорадовича, и разве тех бы результатов могли мы достигнуть в этот день? Всё должно было быть взято, всё уничтожено.[1683]
– Ну, а Амштетенское дело?
– Да, – как бы неохотно признался князь Андрей, – но всё таки, что же мы, удержались разве? Нет, с старым человеком, который привык воевать с турками… А австрийцы везде бежали. Это еще хуже.
– Нет, или что-нибудь должно случиться необыкновенное, переворот. А так итти не может.[1684] Наше устройство никуда не годится.
– C’est ça, mon cher. Nous serons mackés.[1685]
– И это нельзя знать, – закричал пронзительно Болконский так, как кричал его отец. – В минуту опасности может выкажется дарованье, ежели только дадут ему дорогу.
Через час Болконский ехал к армии.
* № 28 (рук. № 68. Т I, ч. 2, гл. XI, XII).
<– Что-то делается невероятное. Tenez,[1686] – он подал письмо Андрею. Лицо Билибина было такое же, как всегда, но только как бы досада выражалась в нем. – Что такое? – спросил Андрей. – Grande nouvelle. Le pont de Vienne est enlevé, les français ont passé le Danube et vont occuper Znaim avant Koutousoff.[1687] Андрей только больше открыл глаза и не то ужас, не то гнев выразился на его лице. – Mon cher, nous sommes mackés, comme à Ulm,[1688] – заключил Билибин, вставляя свое mot,[1689] состоящее в том, что поступок Ауерсперга так же нелеп и необъясним, как и Мака, и что иначе нельзя определить этого поступка, как сделав глагол из слова Мак. Лицо его просияло, за ухом шевельнулась вся шапка волос и все складки и морщины мгновенно книзу сбежали с его лица. Князь Андрей стал читать и лицо его невольно улыбнулось. – Mais c’est une trahison incroyable,[1690] – сказал[1691] он. – Eh, mon cher, il y a trahison et demi trahison et quart de trahison. Quand le jeu est mauvais, on tire son épingle, voilà tout.[1692] – Но были ли тайные переговоры австрийцев с французами? – Затем они тайные, чтоб мы их не знали, а впрочем il ne faut jurer de rien.[1693] Андрей встал и стал одеваться. – Что вы?[1694] – Я сейчас еду. – Князь Андрей вышел и распорядился отъездом.[1695] Билибин, завернувшись в халат, уютно сидел в большом кресле. – Садитесь, causons,[1696] – сказал он, – dieu sait,[1697] когда увидимся. Savez vous, je vous admire et vous êtes une énigme pour moi.[1698] Зачем вы едете? – Затем, чтобы сделать мой долг. – Зачем со мной эти большие слова, nous savons de quoi il retourne.[1699] Ну что же вы думаете об этом деле? – В военном отношении – Ульм. – Ведь это при Лихтенфельсе прекрасно, но между нами… Выпутается из этого Кутузов? – Я ничего не знаю. Я знаю, что наше положенье[1700] дурно, – холодно[1701] сказал Болконский.>
* № 29 (рук. № 69. T. I, ч. 2. гл. XI, XII).
чтоб воспользоваться всем и когда всё делается легко. Князь Андрей был в таком дне и чувствовал это.
– Ну, а чтож вы думаете про Маака?
– Il est coffré le pauvre homme, vous savez,[1702] – прокричал ему Л[ихтенфельс]. Князь Андрей пожал плечами и сделал французский жест губами, останавливаясь в двери.
– Покойный Schmitt был прекрасный офицер и это большая потеря, хотя ему слишком много приписывают в последнем деле.
