ответил:
Билибин улыбнулся, как будто говоря: «вот оно так и есть». Но улыбка его была очень приятна.
– Нет, оставим это, – сказал он. – Дайте руку. Он сделал ему знак пальцами.[1746]
– Нет, я не масон, – сказал Болконской.
– Это тем лучше.[1747] Но возвратимся опять к тому вопросу. Вы меня очень интересуете. Я вас давно знаю и у вас есть будущность. Зачем вы служите в военной службе?
– Затем, что раз я избрал эту карьеру, чувствую себя к ней способным, – отвечал князь Андрей без малейшего замешательства и не отклоняясь от такого анализа своих побуждений, которые для него все были логически ясны и последовательны. – Затем, что я честолюбив, затем, что я люблю славу…
– Хорошо, довольно. Вы – люди с[1748] принципами для меня очень интересны. Вы – военный потому, что это карьера?
– Да. И карьера, которую я люблю.
– Но ведь служить, это значит воевать, убивать людей. Зачем? Разве ваше спокойствие нарушено, разве вы не можете в Петербурге любить женщин и наслаждаться жизнью оттого, что Буонапарте[1749] завладел Генуей? Вы богаты, вы независимы, вы образованы.
Болконский смотрел на него, не понимая.
Князь Андрей имел один из тех умов[1750]
* №31 (рук. № 70. T. I, ч. 2, гл. XIV).
В то время, как давя друг друга, бежали обозы, и главнокомандующий прощался с князем Багратионом, отсылая его на верную погибель, войска, составлявшие отряд Багратиона, стояли в виду французских войск, не зная всей опасности своего положения и не думая о нем. Войска эти были так измучены своим ночным переходом 2-го и беспрестанными передвиженьями 3-го и 4-го числа, что одною мыслью и заботою их был отдых. После ночного перехода их поставили на Венско-цнаймской дороге лицом к ожидаемым французам, частью в городке Голабруне и деревне Шенграбене, частью совсем сзади в деревне Грунте и около нее в поле, лагерем. Едва они пришли, как все пехотные полки потребовали на работы укреплении. Не успели поесть каши, как австрийские гусары, стоявшие впереди, отошли назад, и весь отряд, оставшийся неожиданно без аванпостов, стал вновь перемещаться. По лагерю пронесся слух, что австрийцы изменили, и начальство должно было вмешаться для того, чтобы удержать солдат от побития камнями проходивших Гесен-кобургских гусаров.[1751] Войска видели, что Багратион проехал в Шенграбен, и стало известно, что все начальники были собраны на военный совет. Скоро после этого на месте ушедших австрийских гусар у Голабруна показались синие капоты французов. Багратион опять появился верхом между войск, адъютанты поскакали по разным направлениям и, не доев каши, солдаты строились, рассыпали цепь и отступали. Шенграбен очистили и за оврагом остановились. Дело не начиналось. Начальство ездило взад и вперед, и солдаты, и офицеры не имели ни времени отдохнуть, ни сварить каши. Целый день и целую ночь ожидали каждую минуту начала сражения. Мелкий дождик не переставал. На другой день к вечеру пронесся слух не только о перемирии, но и о мире, и 4-го числа, в тот самый день, как Lemarrois скакал с письмом к Мюрату, солдаты в первый раз сварили кашу. Люди отряда были так измучены, что для них было совершенно всё равно – мир ли или война, придется ли им драться одному против десяти или вовсе итти назад в Россию. Все желания их большинства были теперь направлены на одно… отдохнуть, обсушиться, согреться и поесть горячего.
В таком положении застало их то самое утро 4-го октября <в которое Мюрат получил грозное письмо Наполеона и атаковал тридцатью тысячами наш пятитысячный отряд.>
Местность на расстоянии шести верст в окружности, еще за два дня представлявшая вид спокойного благосостояния жителей, местность, оживленная заросшими садами деревнями, дорожками между полей, пасущимися стадами и жителями, – теперь была только военный лагерь с отовсюду дымящимися кострами, коновязями, глиной краснеющими земляными работами, зелеными ящиками, штыками, орудиями и рассыпанными по всему пространству серыми шинелями и нечистотами.
* № 32 (рук. № 71. T. I, ч. 2, гл. XIV—XVI).
В то время, как по Цнаймской дороге, давя друг друга, бежали обозы армии, войска, составлявшие отряд Багратиона, обреченные, по словам Кутузова, на верную погибель, стояли в боевом порядке перед Шенграбеном.
Шенграбен, большая деревня, которую накануне еще занимали русские, виднелся перед ними на горе на самом горизонте, в нем и вокруг него виднелись сплошные массы французов. Правее его, по дороге стояли французские, направленные на нас, орудия. От Шенграбена шел отлогий спуск и крутая гора, которую справа обходила столбовая дорога из Шенграбена в Грунт. Центр нашей позиции находился на этом, противуположном Шенграбену, возвышении. На нем стояла русская полевая батарея с снятыми с передков орудиями, направленными на Шенграбен. Вокруг батареи справа, слева и сзади располагались пехотные полки. Спереди под горой была только цепь стрелков. Далеко вправо, через большую дорогу, на другом возвышеньи виднелись еще пехотные полки и, на самом конце правого крыла у леса, стояли драгуны; влево, также на протяжении больше трех верст, тянулись войска – пехота, казаки и Павлоградские гусары. Сзади войск была мелкая речка и еще большее возвышение, на половине которого была занятая резервами деревня Грунт. Перед Грунтом сделаны были и теперь еще работались полевые укрепления. В лощине между Шенграбеном и первым возвышением были цепи. По лощину мы были дома, всё было наше, дальше начиналась та неведомая, неопределенная и страшная область – неприятеля.
Несмотря на то, что с вчерашнего дня было перемирие и б[арон] Винценгероде <с белым значком проехал туда, за цепь, там всё казалось странно и[1752] непонятно. И тем страннее, непроницаемее и страшнее казалась эта черта, чем дальше от нее. Тем, которые смотрели из Грунта на Шенграбен и видели смутно только точки и полосы французов, тем казалось страшно и невозможно проникнуть туда, за эту черту; те, которые смотрели с возвышения, составлявшего середину позиции, те представляли себе возможность поспорить еще за эту черту; те же, которые лежали внизу в цепи на ружейный выстрел от французов, нисколько не сомневались в том, что коли велит начальство, так сейчас и пойдем вперед вон туда, за этот лужок к жневью, что на горе, вон туда, где эти французы сидят теперь. Военные люди[1753] чувствуют, как тяжело должно быть, раз поверив в конец войны, снова приниматься за дело и потому бессознательно никто не верил в мир, несмотря на перемирие и ходившие слухи. Прикажет начальство, назад пойдем, а прикажет, здесь постоим или вперед пойдем – оно знает.>
Хотя и говорят про пять, шесть тысяч войск – горсть храбрых и т. п., шесть тысяч войск не горсть, а очень, очень много народа, так много народа, что несмотря на то, что они сколь возможно более были сжато поставлены, шесть тысяч человек, бывшие у Багратиона, были растянуты на пространстве больше десяти верст в окружности. Передовая цепь, отделявшая их от французов, тянулась больше, чем на версту. Справа и слева цепи, неприятельская и наша, стояли друг от друга дальше пушечного выстрела, но по дороге в лощине, там, где проезжали парламентеры, они сошлись ближе ружейного выстрела, так что ясно могли видеть лица друг друга и переговариваться и, кроме солдат, занимавших цепь, с обеих сторон к этому месту сходилось много любопытных, которые, посмеиваясь, разглядывали странных и чуждых для них неприятелей.[1754]
[Далее со слов: С раннего утра, несмотря на запрещение… кончая: …обращенные, снятые с передков пушки. – близко к печатному тексту. T. I, ч. 2, гл. XV.]
<Зрителей разогнали. – Пропорол бы ему брюхо, – сказал Долохов, вскидывая ружье на плечо, и пошел прочь. Офицер, заведывавшиы в цепи, крикнул на Долохова: прочь из цепи. – Чего? – хмурясь, ответил Долохов. – Полноте, идите, – сказал Брыков. – Что вы какой нынче сердитой, Ваську своего избили. – Такой день, видно. Всё думали драться, а вот третий день стоим, ничего не делая. – Долохов находился в том состоянии озлобления, которое находило на него по временам. Произошло ли это от волненья, он напрасно готовился к сраженью второй день, или от голода, но он с утра был зол и в своей роте, где, с одной стороны щедростью, с другой – решительностью, он заставил уважать себя, его боялись нынче. Долохов был нынче в том сердитом, бешеном д[ухе], в к[отором] его бо[ялись]. Он избил до полусмерти[1755] солдата, который за деньги служил ему, и изругал юнкера за то, что тот тронул его собаку. Долохов еще ни разу не был в деле. Особенный несчастный случай отводил его от сражения во время всего похода – раз он был в командировке, другой раз он[1756] уезжал в город. Для него сраженье, кроме того, что он желал его, как удовольствия, вперед зная и говоря, что он будет первым и что из ста человек девяносто – трусы, и, как необходимость для того, чтобы быть произведенным. Он был все эти дни озлоблен, но в это утро дошел до бешенства, начавшегося над солдатом. – Коли не пойдем в дело, кому-нибудь кровь пу[щу].[1757] – Вы хоть и разжалованный, а будьте учтивы, – сказал цепной офицер. – Мне что? Ниже солдата не разжалуют. Распорю брюхо, кто меня тронет. – Полно, полно, Долохов, – сказал Брыков. Долохов замолчал: несмотря на бешенство, он, с свойственным ему тактом, знал, он зависит от Брыкова и, презирая его, покорялся ему. В цепи все говорили о близости сражения, в арьергарде было другое. Долохов, отходя от цепи, слышал этот хохот, но и в нем оно не утишило того желания подраться с французами, которое мучало его всё время отступления.>
– Ведь надо же мне это проклятое несчастие, – сказал Долохов своему ротному,[1758] шедшему подле него. – Три месяца в походе и ни разу не попасть в[1759] рукопашную.
– Э, батюшка! у нас говорят: ни от чего не отказывайся, никуда не напрашивайся.
– Да, вам хорошо, а мне ведь сермяга то надоела. Да и так хочется подраться, хочется. Так и пропорол бы брюхо[1760] кривоносому этому в синем то, что раскачивался так…[1761]
– И рад бы пропороть, да кусаются, – со вздохом отвечал ротный.
– Не укусят! Вы как хотите там судите. А я знаю, что все трусы. Из ста человек девяносто девять – трусы. Ведь я видел под Амштетеном.
– Посмотрим, посмотрим вас, гвардейцов, – спокойно-шутливо отвечал ротный. – Ну, однако, идите к своему месту, неравно генерал подъедет, – тихо прибавил он таким тоном, что видно, несмотря на всё любопытство, возбуждаемое в нем гвардейцем и его знанием французского языка,[1762] он не забывал своего дела.
Долохов оглянулся с удивлением,[1763] как будто
