не понимая. Потом, вероятно вспомнив, что надо и Брыкову повиноваться, повернул к своей роте.[1764] Рота Долохова стояла в лесу и занималась рубкой дров. В береженом молодом дубняке слышался треск топоров и валимых деревьев. Костры дымились в нем и около костров с говором копошились солдаты.

Позади леса, в котором дымились костры, на возвышении стоял полковой командир полка, в котором служил Долохов, тот самый, который представляя полк Кутузову, за ним и вокруг него стояла свита офицеров полка и в том числе Жеребцов с своей вертлявой фигурой и высоко поднятыми плечами. Жеребцов был особенно учтив, внимателен и подобострастен перед генералом. Он беспрестанно наклонялся, поднимая руку к козырьку, и всеми силами видимо желая угодить генералу. Жеребцов был прислан от князя Багратиона с тем, чтобы[1765] получить рапорт. Опоздав уже для того, чтобы поспеть к обеду в Грунт, и заметив подле балагана полкового командира запах бульона и засученные, голые руки солдата повара, выставившего пирожки на доску, он решился обворожить полкового командира с тем, чтобы у него пообедать. Что тем заманчивее было для Жеребцова, что найти слабую сторону человека и поиграть, хотя бы и в отсутствии зрителей, составляло наслаждение для корнета.

Накануне генерал был призван в Грунт к князю Багратиону и участвовал на военном совете вместе [с] другими начальниками. Теперь он желал произвести такой же военный совет с своею свитою. Присутствие ординарца князя Багратиона еще более поощряло его к этому. Он был старший чином на левом фланге и пригласил на совет полкового командира Азовского полка и Павлоградского. Павлоградский не поехал, не признавая власть начальника левого фланга, но другие начальники явились, и человек двенадцать полковников, майоров и адъютантов сопутствовали генералу, когда он, хмурясь и вдавливая щеки на воротник мундира, подрагивающей походкой ходил осматривать «пазицию», как он говорил.

– Я полагаю, господа, – говорил он, щуря глаза, вглядываясь вперед, – что надо будет отступать на большую дорогу к лесу.

– Хоть и не мое дело, ваше превосходительство, – изгибаясь, с рукой к козырьку вмешался Жеребцов, – а я слышал, князь именно говорил к лесу.

– Что? Да, к лесу. – Все молчали, ожидая речи полкового командира, но видно было, ему нечего было сказать и он придумывал.

– И… я… думаю эшалонами… да, эшалонами, – повторил он с удовольствием.

– Странно, – сказал Жеребцов. – Как ваше превосходительство сходитесь с князем.

– Что? – строго спросил генерал.

– Он именно говорил эшалонами. Выразив еще несколько таких мыслей и вызвав одного разговорчивого маиора на изложение своих мнений, полковой командир остановился. Маиоры, полковники и адъютанты, с печальными лицами молча ходившие около него, стали откланиваться, желая поскорее пойти к себе отдохнуть и пообедать.

– Трудно управлять, – сказал Жеребцов с улыбкой сожаления. – Вы, я думаю, еще и не обедали, ваше превосходительство?

– Так пожалуйте, господа, – обратился полковой командир к батальон[ным] командир[ам], не отвечая Жеребцову.

– И я еще не обедал, ваше превосходительство. – Генерал строго посмотрел на него и приятно улыбнулся.

– Милости просим ко мне солдатской каши разделить.

После обеда у генерала Жеребцову нужно было заехать еще на крайний левый фланг к Павлоградскому полку с тем же приказанием. Павлоградские гусары стояли [?] далеко от французов. Впереди были линии коновязей, за коновязями костры, люди, поправее большой балаган полковника и кухня. Сзади виднелся уединенный дом, единственная крыша на всем пространстве, занимаемом гусарами. Перед домом стояли с раскрасневшимися лицами песенники эскадрона. Накануне привезены были кресты в эскадрон и навешены за Эмский мост N. Ростову, юнкеру Миронову и двум солдатам. У маркитанта были куплены вина и N. Ростов угощивал эскадрон, офицеров и солдат. В доме, пустом, разоренном[1766] и брошенном хозяевами, слышались крик и хохот. N. Ростов в расстегнутой куртке и без фуражки вышел из дома, старательно ступая по ступеням крыльца, завернул за угол. Жеребцов окликнул его, но Nicolas не услыхал его голоса. «Нет, лучше не заезжать теперь», и Жеребцов проехал мимо.

Ростов был пьян в первый раз в жизни. Он прильнул открытой головой к сырой холодной стене и ему казалось, что он умирает. Снизу поднималось, поднималось что то, выворачивалось, переворачивалось в голове и вот, вот казалось всё скроется. – Боже мой, я упаду. Не видит ли кто? – бормотал он. – Другие ничего. Отчего же я так болен? Да, болен. А, вот он, – говорил он, – оглядывая внизу крест на шнурках куртки, и тупая улыбка изменяла его бледное лицо. Но крест поднимался, опускался, убегал, выворачивался вместе с головой и со всем телом. Всё происходило, как во сне. «Зачем я выпил еще этот стакан?»[1767] и он тяжело вздыхал и грустно закатывал глаза.[1768] – Георгий, – говорил он. – Крест на груди, на храброй груди.[1769] – И он ласкал крест, потряхивая его. – Нет, не могу, умираю.

– Иди, Ростов, – послышался голос. – Где ты? Иди лодку петь. Ростов не отвечал.

– Господи, помилуй, господи, помилуй, – шептал он, изнывая.

А между тем, всё приближался адъютант Бонапарта, скакавший к Мюрату с приказанием атаковать и убить всех этих русских.

В то же время в арьергарде подле Грунта в одних рубахах работали солдаты, выкидывая красную глину на вал будущего укрепления и тащ[а] фашины. В самой же разоренной деревне Грунте все дома были наполнены начальством и штабными, по всем улицам толпились обозы, со всех сторон солдаты тащили, кто сени [?], кто двери, кто заборы и на площади была раскинута палатка маркитанта. У маркитанта сидели офицеры с красными и истомленными лицами и пили. Один[1770] из офицеров, закутавшись в шинель по уши, дрожал всем телом. Его била лихорадка и он не мог согреться глинтвейном.[1771] «Бог с ними со всеми, с походами», – думал он, «вот с утра не могу согреться, а скажись больным, подумают – трушу».

– Что получили? – спрашивал другой офицер у казначея, шедшего с узлом золотых. – Мне за треть вперед, полковник обещал.

– Там увидим, приходите в полк.

– Стыдно вам, стыдно, господа, – говорил дежурный штаб-офицер, входя под палатку маркитанта, – извольте итти к своим местам, князь приказал. – Некоторые находили удовлетворительные ответы и оставались, другие шли. Офицер в лихорадке пошел к своему месту.> На горе впереди Грунта[1772] в одной пехотной роте собралась толпа около песенников. Солдаты стояли кружком и с присвистом пели плясовую песню и в середине их[1773] плясал молодой рекрут, выделывая ногами и ртом уродливо быстро невозможное. Чрез плечи друг друга солдаты с одобрением смотрели на пляшущего.

– Пройдись, ну, Макатюк, ну же, – говорили старому с медалью и крестом эфрейтору, пихая его в круг.

– Да я так не могу, как он.

– Да ну.

Макатюк вышел в круг в шинели, с мотавшимися на ней орденами, внакидку и с руками в карманах, и прошелся по кругу шагом, чуть встряхивая плечами и прищуря глаз, поглядывая кругом всё равно на кого, хотя обращение [?], казалось, имело в виду какого [то] одного приятеля, с которым он этим взглядом вспоминал штуку. Он остановился посередине и то он плясал. Плясал больше быстроногого рекрута, одной противуположностью своей неподвижности с удалью песни. Вдруг он повернулся, вспрыгнул, сел на корточки, сделал два раза ногами, поднялся, перевернулся и, не останавливаясь и отталкивая останавливающих, пошел вон из круга.

– Ну, вас совсем, пущай молодые ребята пляшут, пойти ружье почистить.

письмо Мюрату.>

На самом крайнем правом фланге в то же время в одном из эскадронов драгун между коновязями слышался крик, но крик не песни, не смеха, не многих людей, а крик одного человека, болезненный, страждущий, испуганный и всё-таки еще притворный крик. Два драгуна, раздевшись для ловкости, взмахивали над головой и в такт били длинными розгами по до половины обнаженному телу солдата, наказываемого за воровство. Солдаты с остановившимися выражениями лиц стояли кругом (им велено было). Один офицер, толстый майор, нахмуривши[1774] одутловое лицо, переваливаясь назад в грязной шинели, ходил взад и вперед и, не обращая внимания на крик и не переставая, говорил:

– Солдату позорно украсть, солдат должен быть честен, благороден и храбр, а коли у своего брата украл, так в нем чести нет, это мерзавец. Еще, еще. И всё слышались удары и притворный и отчаянный крик. Лошади на коновязи косились на лежащего солдата. Одна взбрыкнула и все всполошились. Унтер офицер крикнул.

– Еще, еще, – говорил майор. Молодой офицер отошел от коновязи (ему велено было тоже тут быть) и оглядывался на наказываемого. На лице его выражалось больше страдания, чем на лице наказываемого. «Нет, не могу». Он зажал уши и убежал к своему месту. Через две минуты наказанный с товарищами сидел у костра и не давал своей трубки покурить просившему у него товарищу.

<В то же время на возвышении, составляв[шем] артиллерийский парк, у орудий, снятых с передков и направленных против французов, стоял невысокий артиллерийский офицер лет тридцати, с впалыми щеками, нависшим лбом и умными, добрыми глазами. Он ушел от своих товарищей и подчиненных (он был старший офицер в батарее), чтоб быть одному и, рассеянно лаская ровный круг гладкой меди дула орудия, стоял задумавшись. Он вздрагивал и оглядывался. Офицера мучал страх, непреодолимый страх смерти и страданий, страх сражения. «Я подлец, – говорил он сам себе, – подлец. А подлец, так пускай убьют. Больше ничего не стою. Да, не могу. Не могу. Нет, еще хуже быть одному. Пойти к Белкину. Ох, Белкин, и за что я его люблю, а никого не люблю, как Белкина. Когда с ним, мне легче.»>[1775]

* № 33 (рук. № 71. Т. І, ч. 2, гл. XV?).

<Долохов не ходил на работы, но ротный требовал, чтобы он был на своем месте. Он вошел в лес и подошел к костру, у которого сидела аристократия роты – фелдвебель, каптенармус и два солдата. – Что, судырь, видали хранцузов, – сказал фелдвебель, выставляя обе руки перед огонь и оттягивая жарившееся лицо. – Нутка табачку на трубочку, – попросил каптенармус.[1776] Пришел ротный, спросил фелдвебеля, встал и пошел. Долохов не отвечал и лицо его приняло такое злое выражение, что солдаты,[1777] посмотрев на него, переглянулись и стали разговаривать между собой. Они знали[1778] уж характер судыря, который иногда такие истории рассказывал, что вся рота собиралась слушать и ни за что давал по три рубля на водку, а иногда не говорил ни слова, делался зверем[1779] и ни за что готов был избить человека. Ротная шавка Мухтарка, виляя хвостом, подошла к костру. –