мир заключен? – повторил [он] в четвертый раз.

– Ach, Gott.[1792] Честное слово принца Мюрата![1793]

– Хорошо. Но как же вы бросаете свой пост, генерал, и открываете наш фронт, генерал… – продолжал Багратион, видимо с трудом соображая и выражаясь. – Кто же будет отвечать за последствия, генерал? – И голос Багратиона не возвышался, не изменял интонации и те же бесстрастные, полузакрытые глаза смотрели прямо с обеих сторон коричневого носа на разгоравшегося австрийского генерала.

– Ежели бы мир не был заключен, я бы должен был умирать на своем посту, – сказал граф Ностиц, ударяя себя широкой кистью в высокую грудь. – А теперь я буду преступник, ежели я буду сражаться с французами после заключения мира. Я говорю. Мне сам принц Мюрат сказал и в доказательство привел, что французы перешли мост в Вене без боя. Разве это могло бы быть, ежели бы не было мира? – и граф Ностиц, торжествуя, молча посмотрел на Багратиона. Багратион соображал.

– Пошлите, тут адъютант главнокомандующего, – обратился он к ординарцу, – Болконский, кажется, что ездил в Брюнн. Он вчера из Брюнна и попал на наш аванпост, – обратился он к Ностицу.

Через несколько минут вошел князь Андрей. Багратион как будто забыл, зачем он его звал и, сделав усилие, сказал:

– Да вот ты из[1794] Брюнна едешь. Слыхал ты, заключен мир с Австрией или нет?

– Я не слыхал, чтобы был заключен, но слышал, что австрийское правительство желает.

– Как же французы перешли Венский мост, – спросил граф Ностиц.

Князь Андрей не отвечая, прищурившись, посмотрел на Ностица.

– Генерал говорит, что мир заключен и что австрийцы по уговору пропустили французов через мост.

– Я слышал, что мост взят обманом и что Ауерсперг за то отдан под суд. – Князь Андрей рассказал.

Ностиц повернулся на стуле, гремя саблей.

– Und was noch! Das wäre was famoses![1795] Этого не может быть, – сказал он.

Князь Андрей поджал губы и открыл глаза.

– Я не имею честь служить с вами и под вашим начальством и докладываю не вам. И потому не считаю за вами права обсуждать вслух мои слова, как начальнику, и как gentilhomme я вам говорю, что вы, а не я, говорите неправду. Я говорю, как слух, и слух этот правда, а вы говорите, как факт, и это ложь (– Ну, ну, не у места, князь, – сказал Б[агратион]) и, не дав сказать слова, он обратился к Багратиону.

– Угодно что нибудь еще приказать вашему сиятельству? – обратился он только к Багратиону. Багратион не ответил ему не от пренебрежения, но видимо от того, что всё внимание его было слишком занято тем ходом мыслей, которые он преследовал и которые касались графа Ностица.

– Что же вам сказал Мюрат, – спросил он у Ностица. – Ежели мир заключен с Австрией, что же будут делать русские войска, будут драться или нет?

– Русские войска заключат капитуляцию.

Неподвижное лицо Багратиона вдруг дрогнуло, нос поднялся, в глазах блеснул свет и рот слегка раскрылся в презрительную улыбку. Он встал.

– Генерал, я вам не приказываю отступать, а приказываю вернуться к своему посту.

– По соображениям, которые вам очевидно чужды, – отвечал Ностиц, вставая и официальным тоном, – я не могу этого сделать.

Багратион, не дожидаясь выхода Ностица, первый пошел к двери.

– Лошадь! Да ты, князь, поезжай со мной в цепь, мы все посмотрим, – обратился он к князю Андрею, – тогда поедешь, всё, живая грамота, расскажи Михаилу Иларионовичу.

Еще не успел Багратион сесть на лошадь, как ординарец пришел.

** № 35 (рук. № 73. T. I, ч. 2, гл. XVI).

[1796] Через пять минут Белкин вернулся в шалаш и был встречен молчаливым, радостным и полупьяным взглядом голубых глаз Тушина, который лежал и читал, попивая. С. О. заснул.

– Ну что разделил?

– Разделил.

Они помолчали.

–[1797] Хотите вина? Эй, Митька, подай вина.

– Да уж всего одна бутылка осталась, – послышался за палаткой голос деньщика.

– Да что ты, дурак, ведь П. И-чу.

– Ну, П. И. можно. А то кого не перебывало нынче, – опять сказал голос, и под угол палатки подлезла рука, доставая что то.

– Что это вы читаете?

– Старый Эвропейский вестник.

– А я хотел спросить у вас: я читал то там писана статья о бессмертии души. Так страшно даже сделалось.

– Гердера, да?

Они замолчали, стали играть, запивая вином. Тушин проиграл и сердился. Во время игры приходили офицеры, рассказывая, что австрийцы ушли, никого не оставив, но это никого не заняло сообщение.

– Да, да, да. Ну расскажите мне. Вы поняли, что пишет этот Гердер? – говорил Белкин, расставляя шахматы.

– Отлично, – отвечал Тушин про себя, – отлично – и опрокинул в большой рот стакан вина. – Ну, ходите.

– Да, что же, там он говорит, что из травы зверь делается, из зверя опять зверь; ну, а из человека что же сделается?

– Так, так. Нет, нынче не поддамся, – отвечал Тушин.

– Так как же, растолкуйте, – опять спрашивал Белкин, ходя шашкой.

– Да ведь он говорит, что это лестница существ, по которой всё выше и выше существа, и что коли те не пропадают, так и, человек не пропадет, а душа его перейдет в другое.

– Да во что же она перейдет? Ведь то то и нужно знать, что будет там, буду ли я в раю или в аду. Ведь то и страшно. Белкин совсем остановился играть, видимо задумавшись. Тушин тоже отодвинулся.

– Как у нас в турецкой кампании юнкера убило подле меня. «П. Н. пропал я! » и умер. Я вот забыть не могу.[1798] Так ведь значит страшно. – Он замолчал и выпил.

– Нет, хорошо пишет Гердер, – говорил Тушин. – Я еще так думаю, что моя душа прежде была в черве, в лягушке, в птице, во всем была, теперь в человеке, а потом в ангеле будет, там в каком-нибудь.

– Да, да в каком ангеле? Этого то не знаешь, вот что скверно. Вы мне растолкуйте.

– Ну, вот он говорит, что организм…

– Это что такое?

– Ну всё живое, целое там, лошадь, червяк, француз, фелдвебель Марченко, всё организм один целый, сам за себя живет. Ну, организм всякой превращается в другой, высший организм и никогда не исчезает, так значит и человек не исчезнет и превратится в высший организм.

– Это так, ну да этот органист (он улыбнулся умно, приятно), органист этот превращается, да отчего же в высший? Это мне растолкуйте. Вон у нас быка выбросили, так в нем вот какие черви – жооолтые завелись. Так ведь эти то, органисты то, не какие нибудь высшие ангелы, а поганые самые органисты. И из нас то вот такие же поделаются. Вот меня убьют, да, а через недельку эти жолтые то и поедят.

Тушин задумался.

– Да, это так.

Белкин выпил еще и еще. Он никогда не напивался, сколько бы ни пил.

– А, вот что, – сказал Тушин. – Это отлично. Что ж вы думаете? Вы правы, зачем высшие? Чем мы лучше собак и этих органистов? Мы только называем их погаными. А может быть нам лучше будет, светлее, умнее, когда сделается из меня милион червей, трава сделается? И я всё буду жить и радоваться, и травой, и червем, а воздух сделается, и я воздухом буду радоваться и летать. Почем мы знаем, может лучше? Право лучше. – Глаза его блестели слезами. Белкин радовался, слушая его.

– Ведь вот что еще возьмите, – продолжал Тушин. – Отчего мы все любим всё: и траву, и козявку, и людей, другой раз даже и полк[овника] вашего? Бывало с вами, что лежишь в траве, и хочется травой сделаться, смотришь на облака или на воду, и так бы вот и сделался водой или облаком, и червяком даже хочется быть. Знаете, славный такой, тугой, вертится. Ведь это всё оттого, что мы были уже всем. Я всё думаю, что мы миллион мильонов лет уж жили и всем этим были.

– Да я вот вчера, как пришли мы, – сказал Белкин,[1799] – выпил водки согреться, да и лег там у роты, на спине заснул. И вдруг мне чудится, что стою я за дверью, и из-за двери прет что-то, а я держу, и что лезет это моя смерть. И нет у меня сил держать. Наперла, я упал и вижу, что умер, и так испугался, что проснулся. Проснулся. «Вишь ты, я не умер». Так обрадовался.

– Ну да, ну да, – радостно перебил Тушин, жадно вслушивавшийся. – Вот как хватит ядром в башку, глядь и проснешься, и нет ни Марченки, ни роты, ничего, а проснешься молодыми, здоровыми червями.

– Ну, а как заснешь да и не проснешься?

Он помолчал.

– Что будет, что будет, никто не знает.[1800]

Тушин молчал, глаза его сияли. Он не думал ни о себе, ни о Белкине.

– Вы знаете, я в ад не верю. Я и попу говорил. Это уж как хотите, – сказал Белкин. – Никто, видно, не знает, что там будет. Никто не знает.

– Ваше благородие,[1801] – сказал фелдвебель, вбегая. – Видимо – невидимо показалось, начальство понаехало.

– Вона, – сказал Белкин, заслышав выстрел, и выбежал из палатки.

Действительно, австрийские аванпосты отступили, и французы атаковали отряд Багратиона.

* № 36 (рук. № 75. T. I, ч. 2, гл. IX).

Князь Андрей Болконский до такой степени сильно чувствовал стыд на наше положение постоянного бегства во время этого отступления, так мучался им, что наш успех при Кремсе, в котором он участвовал, привел его в неудержимый восторг и в состояние счастия, которого [он] не хотел и не мог скрывать.

В его душе странно и нелогично, не мешая одно другому, соединялись два совершенно противуположные чувства – сильной гордости патриотической и сочувствия к общему делу войны и с другой стороны затаенного, но не менее сильного энтузиазма к герою того времени, к petit caporal,[1802] который на пирамидах начертал свое имя.

Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите и, в знак особой милости главнокомандующего, был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне.

В ночь сражения взволнованный, счастливый, но не усталый, верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером означало, кроме наград, важный шаг на пути к повышению.[1803]

Получив депеши, письма и поручения товарищей, князь Андрей