Справа забегали уже французские егеря и сзади с горы спускались гренадеры; два ловко бежали впереди. Увидав егерей справа, Брыков остановился, и видно было, что была минута, в которую он не знал, что делать. «Ну пропали» – сказал один. И это ободрило его.
– Долохов, назад!
– Нет, я останусь.
– В[асилий] И[гнатьевич], – в это время сказал ему голос Долохова, – посылайте туда под гору хоть отделенье с унтер офицером, мы засядем в камнях. Ни одна шапка не перейдет речки. А вы валите.
* № 43 (рук. № 76. T. I, ч. 2, гл. XVI).
болезненный, щедушный и маленький артиллерийский офицер.
– Здравствуйте, Мих[аил] Зах[арович], – сказал артиллерист, подсаживаясь на бревно с видом изнуренного человека, который, находясь в беспокойстве, не знает, что с собой делать.
Белкин с уважительной учтивостью поздоровался и посторонился на бревне. Офицер этот был штабс-капитан Тушин, известный всем сослуживцам за тихого, смирного чудака, необыкновенного ума и учености и любящего выпить. Белкин, совершенно необразованный человек, видел в Тушине существо совершенно особенное, высшее по уму и учености, но жалкое по болезненной слабости тела,[1907] и добродушно жалел артиллериста.
Артиллерист в этот поход с свойственным ему чудачеством особенно полюбил Белкина, постоянно отъискивал его и зазывал к себе.[1908]
– Ну что? Видели французов? А я по правде вам скажу – трушу. Дело наше плохо.
– Э! ничего. Только сначала жутко, а то и забуд[ешь] то распоряди[ться].
– Да, вам хорошо.
* № 44 (рук. № 78. T. I, ч. 2, гл. XX).
От дыма он не видел ничего, кроме лица гренадера.[1909]
На лице его пропала улыбка – он видно понял всю торжественность минуты. Один страх,[1910] ужас смерти был на этом лице.[1911]
– А вот что надо с ним сделать,[1912] – мелькнуло в голове Долохова при виде этого выражения. И, хватаясь за штык ружья Долохова, вошедшего ему в бок ниже ребер, француз страшно раскрыл глаза и застонал.
– Не бери пленных, коли![1913] – кричал Долохов, выдергивая штык, и побежал дальше в лес.
– Наши, наши, – послышались крики.
Это была та неожиданная атака, которая заставила французов оставить лес и наших бегущих заставила возвратиться. Эта атака была описана в реляции, что храбрый 6-й егерский полк неоднократно пробивался на штык[ах].
* №45 (рук. №80. T. I, ч. 2, гл. XVI).
<Достигнув своей цели, т. е. приехав в отряд Багратиона, исполнив всё, что он считал своим долгом исполнить и[1914] под влиянием впечатления этого бодрого, оживленного лагеря и, главное, устав сердиться и волноваться, и съев купленную булку, князь Андрей не только совершенно успокоился, но как это всегда с ним бывало, из состояния раздражения и безнадежности, перешел в противоположное чувство.>
– Le православное n’a pas tout à fait mauvaise mine tout de mêne,[1915] – сказал он сам себе.
Он облокотился на одно из орудийи, <сняв перчатку, маленькой рукой лаская гладкий и холодный круг дула пушки, задумался. Он перенесся, как это часто бывает на войне, в совсем другой мир своего прошедшего. Он вспоминал чудака отца с его странными, резкими и умными речами, его сестра с своей кроткой набожностью и всеобщей любовью, и даже жена представлялась ему в том милом для него свете робкой преданности, в которой он любил ее. Он улыбался слегка, как милым детям, этим лицам, возникавшим в его воображении. Но в действительности в десяти шагах от него появилась фигура того самого офицера Ананьева, которого он видел без сапог у маркитанта <и он с той же улыбкой и с тем же чувством посмотрел на него. Ананьеву доложили солдаты, что адъютант стоит у орудий и офицер вышел, желая спросить, не нужно ли что адъютанту; но, подходя ближе, Ананьеву пришло в голову – не подумает ли адъютант, что он желает воспользоваться случаем сблизиться с штабным чиновником, и он, не доходя до князя Андрея, заробел и эта робость комически выразилась на робком и подвижном лице Ананьева. Он поднял руку было к козырьку, но потом раздумал и неловко почесал себе этой рукой нос в том месте, где он никогда не чешет[ся], потом повернулся прочь и опять повернулся назад, стараясь молодецки, по военному придержать рукой шпагу и, желая нахмуриться, сделал смешную гримасу. Князь Андрей, вспомнив его без запог и теперь, глядя на его неловкие движения, особенно смешные тем, что Ананьев видимо старался придавать себе воинственный вид, менее всего шедший к его наружности, князь Андрей смотрел на него с ласковой улыбкой снисхождения и первый поклонился ему. Капитан подошел,> они разговорились. Князь Андрей с удивлением заметил, что офицер этот, несмотря на свою смешную фигуру, говорил необыкновенно просто, умно, дельно (в его выражениях не было ничего того, что, называясь дурным тоном, было более всего противно Болконскому). Кроме того, звук голоса его был чрезвычайно нежен и приятен. <Смешно было в нем только то, что он неестественно хотел всё казаться рубакой и старым военным, на что он походил меньше всего. – Что ж не зайдете ли ко мне? – сказал Ананьев. – Я еще не обедал. Солдатских щей откушать. Князь Андрей дал rendez vous[1916] штаб офицеру на этой батарее, ожидая его, ему делать нечего было. Он согласился зайти в балаганчик капитана. Но он согласился не столько потому, что ему делать нечего было, сколько потому, что ему хотелось побыть и поговорить с этим человеком. Кроме того, что необыкновенно симпатичен был ему этот человек, его гордость редко давала ему случай просто, без задней мысли и расчета, по человечески стать обращаться с людьми, как он мог обращаться с этим неизвестным ему офицериком, которого он никогда вероятно не увидит и который даже не знает его фамилии. Что Михаил Иванович, архитектор, был для его отца, то был этот офицер для князя Андрея. Но теперь, как они не знали друг друга, для князя Андрея была свобода и простота маскарада. И чем реже допускала его гордость до этих наслаждений, тем больше он любил их. Ананьев командовал дивизионом – был начальник и потому в балагане он был один и балаган был построен хорошо. Ананьев не изъявил особенной радости при известии, что адъютант хочет удостоить его своим посещением, но и не выказал неудовольствия. – Что ж[?], пойдем, – сказал он. – Вот молодцы мне какой сгородили дворец, – сказал он со своей воинственной аффектацией, оглядывая свое жилье. – Прошу покорно. Вот так мы и живём. – Ну ка, Васюк; что в печи, то на стол мечи, – обратился он к денщику, такому же слабому, смешному и доброму человечку на вид, как и он сам. «Необъяснимо, отчего слуги так похожи даже наружностью на господ», подумал князь Андрей. Он отказался, однако, от обеда и сел на койку, сплетённую из сучьев и прикрытую войлоком, которая занимала половину шалаша. – Однако у вас книги какие то? – сказал он, заметив на столе связку книг и одну раскрытую на столе книгу.[1917] – Да, день долог. Нигде лучше не читается, как походами, – сказал Ананьев. Но тотчас же, как будто устыдясь этого мнения о книгах, постарался выказать свою воинственность. – Ну ка, Васюк, носогреечку, – обратился он к денщику. И получив коротенькую закуренную трубку из рук денщика, он закусил на бок чубук и стал воинственно пускать густые клубы дыма, глядя на князя Андрея, как будто говоря: видите, какой я счастливый молодец. Князь Андрей невольно улыбнулся. – Ну, как же вы это живете? – спросил он, как будто он расспрашивал китайца о его образе жизни.– Ну, как вы проводите время? С товарищами, я думаю, играете в карты или… – О нет. Товарищи у нас отличные, славные люди, – сказал Ананьев. – И не только у нас в артиллерии, а и в полку в нашем такие есть ротные капитаны – чудо какие люди. Вот есть у нас Белкин капитан из молодых – удивительный человек… Это перл. Ну, и присяга – молодцы. Ну, вот с ними и проводишь время. – Да, как проводить время? Карты, попойки, я думаю.[1918] – Нет, сойдемся, поговорим, посудим, в свайку играем, в шахматы – читаешь… «Ma parole d'honneur, je voudrais bien que beaucoup de mes camarades ayent des idées de cet individu»,[1919] – подумал князь Андрей и лицо его сделалось ласково приятное, когда он молча смотрел на Ананьева. Испытывая непривычное и веселое чувство для него маскарада, он продолжал интриговать своего собеседника. – Вот что скажите мне, – сказал он после нескольких минут молчания. – Скажите мне, как вы смотрите на войну, на ваши обязанности, на опасность, которой вы подвергаетесь? – То есть как? – спросил Ананьев. – Я странный хочу вам сделать вопрос. Вот видите ли. Жизнь для чело[века] дороже почти всего – не так ли? – говорил князь Андрей, стараясь сколько возможно низойти до простоты понимания своего собеседника. – Ну из чего солдаты, из чего вы[1920] рискуете жизнью в сражении?>
Ананьев слегка улыбнулся и улыбка его говорила, что он понимает, что он китайцем представляется этому адъютанту и что это отношение его к адъютанту не оскорбляет, а забавляет его.
– Живем – водку пьём, в свайку играли нынче утром. Пехотные офицеры заходят к нам. Ведь у нас, у артиллеристов, есть на чем свезти разную принадлежность.
– Но всё таки ваше артиллерийское общество гораздо выше стоит армейского, – сказал князь Андрей.
– Гм. Нет, всё одинакие люди, везде, не только в армии и артиллерии, но и цари амолияне [?] всё одни и те же,
– Вы однако философ, ну, так как же вы объясняете войну?
– Войну? Да, – Т[ушин] вылил в свой большой рот еще рюмку водки. – А вот как. По моему, разумеется. – Т[ушин], видимо лишенный долго удовольствия говорить с человеком, который бы был в состоянии понимать его, теперь вполне отдавался этому удовольствию.
– Война по моему есть крайняя степень неразумности человеческой, есть проявление самой бессмысленной стороны человеческой природы: люди, не имея на то никакой причины, убивают друг друга. Нарядятся большие, взрослые люди, кто в гренадера – мохнатую шапку наденет, кто в гусара, снурками разошьются, наберут пушек, ружей, лошадей и начнут бить друг друга и сами не знают зачем. Ведь это значит все сумашедшие. Как же при этом рассуждать? Вдруг он испугается, побежит, а вдруг разгорячится, вперед бросится. То пролетит пуля мимо, а то ударит в сам[ого] начальника, как же тут что-нибудь рассчитывать и разумно действовать? Напротив, надо как можно людей приблизить к животному, тогда только они будут годны для войны. Потеха.
– Как же вы служите
