взял слева следующую бумагу, старательно отвернул загнувшийся уголок и передал адъютанту.
<В то время, как австрийский генерал таким образом проверял прошедшие стратегические действия, нисколько не подозревая той участи, которая уже постигла Мака и его армию, в соседней комнате, занимаемой ординарцами Кутузова, раздавались громкие голоса и перекатывающийся хохот.>[2026]
Толстый офицер, распустив мундир, особенно туго сжимавший его толстую, нежно белую шею, поджимая тучный живот, говорил, что он умрет с голода, если его слуга сейчас же не принесет ему завтракать.
Дверь в коридор была отворена. Ливрейный немец лакей главнокомандующего с подносом, на котором стоял прибор и дымящаяся котлетка, проходил мимо двери.
– Стой, стой, Готлиб, – поспешно вскочив со стула, прокричал толстый офицер, чрезвычайно легко по своей тяжести подходя к двери. Красивое толстое лицо его перестало смеяться и выражало заботливость.
– Ты это кому, австрийскому генералу? – сказал он, держась за тарелку и не спуская глаз с котлетки и нагибаясь <чтоб вдыхать> ее сочный запах. – Он еще у главнокомандующего?[2027]
– Нет, сейчас сошли, – отвечал Готлиб, улыбаясь.
– Он еще занят, ты вели сделать скорее другую, – продолжал толстяк, силой отнимая котлетку. – А я умираю есть хочу. Вели ты моему каналье скорее поворачиваться и нести нам всем завтракать. Да вели, голубчик, принести мой погребец с вином или лучше сам принеси и сам выпей, – прибавил он Готлибу, который, невольно согласившись, улыбаясь, расстилал салфетку на маленьком столике. Толстый офицер с сияющими глазами, ногами подвигая стул, близко нагнулся над котлетой, положив вокруг [руки], как будто обнимая ее, отрывая и сминая белый хлеб своими пухлыми пальцами с тем, чтобы его вместе с половиной котлетки сразу положить в свой румяный, огромный, красивый рот.
– Не дам, не дам, я наших союзников обижать не позволю, – заговорил корнет с строгим видом, ловко выхватывая из под руки толстого офицера тарелку.
– Хорошее и своевременное продовольствие войск и особенно генералов в военное время – первое дело, так и в арифметике сказано, – и он, ловко отвертываясь, передавал тарелку смеющемуся слуге.[2028]
– Возьми, Gotlieb, – сказал он, ударяя себя в грудь.[2029] – И я голоден, но я верен союзнику.
Но толстый офицер видимо не любил таких шуток в минуты, когда ему есть хотелось. Он не разделял общего смеха и, злобно нахмурившись, всем своим тучным телом так быстро и легко, как невозможно было ожидать, [бросился] на корнета, как перышко прижал его к себе одной рукой, вырвал тарелку и тотчас, близко наклонившись над ней, чавкая, стал огромные кусок за куском отправлять в свой увлажнившийся красивый рот.[2030]
Князь Андрей, сжав зубы, оглянулся, но, ничего не сказав, продолжал писать.
– А коли так, – сказал корнет, – насилие, мародерство, как[2031] честный русский офицер, чувствую себя обязанным довести до сведения его превосходительства. Eure Excellenz hat geruht sich eine Kotelette zu bestellen, und der barbarische Kosack frisst sie auf mit demselben Appetit, mit welchem er kleine Kinder verschluckt.[2032] Сейчас пойду.
Толстый офицер, утолив первый голод, улыбаясь, косился на корнета.
– А вот бы штука, пойти к нему в самом деле, – проговорил он, пережевывая своими, как жернова крепкими и, как эмаль, блестящими сплошными зубами.
– Ей богу, пойду скажу.
– Стой! держи его, ха, ха, ха! Он право пойдет.
– Да полноте же, господа, это несносно, – сказал Болконский, сердито оглядываясь. – Ежели вам делать нечего. Офицеры замолчали на минуту.[2033]
В это время около низких окон прогремел почтовый шез и прозвучал почтовой рожок почтальона. Все высунулись в окно посмотреть, кто это. Из шеза вышел высокий, сутуловатый старик военный с повязанной черным платком головой под фуражкой. На нем был мундир австрийского генерала.
– Опять из Вены какая-нибудь шельма, – сказал толстый.
– Нет, разве не видишь, приехал не с той стороны, – сказал гусар.
– Это от эрцгерцога какой-нибудь.
– Смотри, Мария Терезия на шее и повязанная голова. Это из под Ульма.
– Всех они французов побьют, ничего нам не оставят.
Князь Андрей тоже, оставив писать, с любопытством посмотрел на выходившего из кареты приезжего.
– Сходи наверх в дежурную, узнай, – сказал Болконский Несвицкому.
– Пойдем, Жеребцов, – покорно сказал Несвитский и, сопутствуемый Жеребцовым, вышел из комнаты. Князь Андрей продолжал работать.
Несвитской легкой поступью внес свое тело по плоским ступеням лестницы наверх в приемную. Несколько человек военных, являвшихся в полной форме, ожидали очереди, дежурный адъютант стоял у окна; только что приехавший австрийский генерал с повязанной головой ходил взад и вперед по комнате.[2034]
– Кто это? – спросил Несвитской, подходя к адъютанту. Вся фигура и выражение лица генерала с повязкой была так поразительна[2035] своей важностью и вместе с тем тревожностью, что адъютант, не спускавший с него глаз, так же как и все, бывшие в комнате, понял тотчас, про кого спрашивал Несвитской.
– Не знаю, – сказал адъютант, – пошли доложить. Не назвал фамилии. По важному делу[2036] – из Ульма.[2037]
– Понять не могу, кто это? – шопотом сказал Несвитской. – Мундир генеральской и Мария Терезия. Да посмотри, лицо какое.[2038]
– Я тебе говорю – черная маска, – сказал Жеребцов.
Генерал с повязкой, чувствуя, что про него говорят, злобно оглянулся, хотел что то сказать, потом, как будто начиная петь, произвел звук, который тотчас же замолк… и потом улыбнулся и опять нахмурился. Адъютанты невольно замолчали и опустили глаза.[2039]
Адъютант вышел из двери и, подойдя к странному генералу, которого лицо при этом[2040] замерло, сказал, что главнокомандующий занят и желает знать фамилию. Губы старика при этом дернулись, задрожали так, что это движение можно было принять за начало улыбки или начало рыданья.
Он задумался, прокашлялся и опять замолчал. Адъютант ждал.
– Скажите, – сказал он вдруг, с отчаянной решительностью двигаясь вперед, – скажите: генерал фельдмаршал Мак, – сказал он; он начал эти слова тихо и кончил их слишком громким голосом. Адъютант с недоверием и ужасом посмотрел на старого генерала. Обстоятельство, что сам Мак, которого все предполагали в Ульме во главе командуемой им армии, один здесь, с повязанной головой, показалось ему столь необычайным, что он принял старика за сумашедшего. Старик не ответил на его взгляд, а, поспешно пригнув голову, как будто он ожидал удара,[2041] опять стал ходить по комнате.[2042]
Адъютант[2043] пожал плечами и пошел доложить.
Через две минуты дверь снова отворилась и из нее показалось[2044] лицо Кутузова, который,[2045] закрыв глаза, почтительным наклонением головы, очевидно относившимся к несчастию, принял австрийского главнокомандующего. Оба, молча, скрылись за затворенной дверью. Слух, уже распространенный в главной квартире, о разбитии австрийцев и о сдаче Маком всей австрийской армии на капитулацию, оказывался справедливым. В приемной комнате всё зашевелилось и зашептало.[2046]
–
Через полчаса всей главной квартире уже было известно бедствие, постигшее австрийцев при Ульме. Штабные сновали по дому, сообщая друг другу подробности. Князь Андрей, оставив работу, большими шагами ходил по комнате, в которой никого, кроме его, не было. По коридору послышались шаги, он рассеянно высунулся, чтоб узнать кто. С одной стороны шли Несвитской с Жеребцовым, с другой австрийский генерал член Гофкригсрата.
– Ей богу, скажу про котлетку… Пари… Бутылка шампанского, что объяснюсь, – сказал Жеребцов, когда генерал почти поравнялся с ним. Офицеры посторонились, чтоб дать дорогу. По широкому коридору было достаточно места для тех и других, но Жеребцов, отталкивая рукою толстого Несвитского, запыхавшимся голосом приговаривал: идут! идут! посторонитесь, дорогу! Пожалуйста, дорогу…
Генерал проходил с тем видом желания избавиться от утруждающих почестей, с которыми ходят в подобных случаях. На лице Жеребцова выразилась вдруг глупая улыбка радости, которую он, как будто, не мог удержать.
– Eure Exellenz![2047] – сказал он, выдвигаясь вперед и обращаясь к генералу. – Habe die Ehre zu gratulieren,[2048] – он наклонил голову и неловко, как дети, которые учатся танцовать, стал расшаркиваться то одной, то другой ногой. Генерал строго оглянулся на него, но, заметив серьезность глупой улыбки, не мог отказать в минутном внимании. Он прищурился, показывая, что слушает.
– Habe die Ehre zu gratulieren. Der General-Feldmarschall Mak ist angekommen. Ganz gesund. Nur einwenig[2049] тут зашибся, – прибавил он, сияя улыбкой и указывая на свою голову.
Генерал что-то пробурлил, нахмурился и пошел еще скорее.
– Gott, wie naiv![2050] – сказал он, отойдя несколько шагов.[2051]
Несвитской, сопутствуемый несмеющимся Жеребцовым, вбежал в дежурную комнату, едва удерживая внутренний, давивший его смех, и в дверях разразился громким хохотом.[2052]
Князь Андрей злобно посмотрел на них обоих, произвел звук фырканья, выражавший и озлобленье и презренье и, заложив руки назад (движением, напоминавшим его отца), стал ходить по комнате, глядя перед собой. Несмотря на то, что Несвитский находился в самых близких, товарищеских отношениях с князем Андреем, смех его утих при взгляде на это молодое, желтое и строгое лицо. Только когда Жеребцов вышел из комнаты и дверь за ним затворилась, князь Андрей обратился к Несвитскому. В голосе и в движеньи его губ заметно было едва сдерживаемое нервное раздражение.
– Ну, чему ты смеешься? Чему? – заговорил он. – Добро этому мальчишке смеяться. Как тебе не совестно? Как тебе, князю Несвитскому…
– Да помилуй, братец, ежели бы ты видел его рожу… – нерешительно смеясь, сказал Несвитской.
– И не понимаю, не понимаю, – сжимая свои маленькие кулаки и потрясая ими перед грудью, дрожащим, злым голосом говорил князь Андрей. – Не понимаю, как ты, порядочный человек, с именем и положеньем, можешь водиться с этим, бог знает кем, с мальчишкой, который готов лизать блюды у главнокомандующего и в носу ковырять. Un cuistre.[2053] И чему ж ты смеешься?…
– Vous voilà sur vos grands chevaux,[2054] – сказал Несвитской.
– Ты смеешься тому, что половина кампании проиграна, что все труды, все расчеты, всё пропало даром, – говорил он, всё более и более оживляясь. – Смеяться легко, а легко ли 40000 положить оружие и обесчестить себя. Я ненавижу австрийцев, и этого Мака, и всех эрцгерцогов, а мы еще не знаем, будем ли мы лучше их, а и между ними есть люди и честные, а всё лучше этого chénapan,[2055] из которого ты сделал своего блюдолиза. Всё погибло. Всё погибло. То, что случилось, доказывает только то, что мы имеем дело с великим полководцем. Теперь бог знает, что нас ожидает; а ты смеешься с этим шутом. А, что говорить! – прибавил он и энергически повернулся и стал опять ходить.
– Да, как ты хочешь, братец, это всё очень жалко, и всё, а всё таки смешно. Ежели бы ты…
– Ничего нет, – начал опять князь Андрей, не давая ему договорить. – Ничего, ничего смешного нет. Смешно, что 40 000 человек убито и ранено?
