Очень смешно, что 40 000 семейств оплакивают потери? 40 000 hommes massacrés et l’armée de nos alliés détruite et vous trouvez là le mot pour rire…… J’ai honte pour vous, mon cher! Mais je vous crois meilleur que vous ne vous faites. C’est bon pour un garçon de rien comme cet individu, dont vous vous êtes fait un ami, mais pas pour vous, pas pour vous.[2056]

– Мальчишкам только можно смеяться, – сказал князь Андрей по русски, заметив, что Жеребцов вошел в комнату, и подождал, не ответит ли что нибудь корнет. Но корнет ничего не ответил и князь Андрей вышел из комнаты.

– Видно похоже я его представлял на лошади, – сказал корнет и тотчас же, прищурив глаза и сделавшись слабым, представил князя Андрея. – Злющий какой! – прибавил он.[2057]

– В фельдмаршалы готовится, – сказал Несвитской.

[Далее со слов: Гусарский Павлоградский полк… кончая: – А, Телянов, здорово. Вздули меня вчера, – послышался голос Денисова. – близко к печатному тексту. T. I, ч. 2, гл. IV.]

<– Пройди туда, Ростов дома, – послышался из за дверей голос Денисова, всегда похожий на крик, и в комнату к Ростову вошел переведенный, как говорили за что то дурное, из гвардии поручик Телянов, офицер, не любимый в полку и только с Денисовым находивщийся, как и все, в товарищеских отношениях. Ростов видел этого офицера каждый день, так [как] он был в эскадроне Денисова, и каждый день при виде его он испытывал непреодолимое чувство отвращения, которое ничем не могло быть оправдано. Телянов был щеголеватый, тихий, учтивый маленький человечек, своими манерами весьма мало подходящий к гусарскому обществу. Ростов пожал протянутую ему влажную маленькую руку и опять невольно заметил неприятные, близко поставленные один от другого глаза, уклоняющиеся от взгляда и как будто что-то отъискивающие. – Ге ге, денег, пенензы барза куча, сколько, – сказал Телянин, всегда прибавлявший польские слова к своей речи. – Денисов просил счесть, – сказал Ростов. Уложив в кошелек деньги, Ростов кинул под подушку. – Хотите чаю?[2058] – Нет, трубочку можно? – отвечал Телянин. – А я сейчас приду, – сказал Ростов, не умевший скрывать своей антипатии и не чувствуя себя в силах оставаться с глазу на глаз с Теляниным, и вышел в сени. Усатый красавец вахмистр что то докладывал Денисову, с трубкой скорчившемуся на пороге. – Да, да, так и сделай, – хрипло приговаривал Денисов. – Что ушел от милого друга? – сказал он Ростову, намекая на отвращение Ростова к Телянину, над которым Денисов не раз смеялся. – Не могу, что хочешь, – отвечал Ростов и, чтоб не стеснять вахмистра, который здесь был подчиненным, тогда как по службе в эскадроне он был начальником, юнкер Ростов пошел на двор к хозяину немцу и его красавице дочери, которые укладывали яблоки под сараем. Только тогда, когда он увидал, что вахмистр вышел, Ростов вернулся в горницу. – Каролинка! – крикнул Денисов, подмигивая Ростову. – Славная девочка. – Ростов покраснел.[2059] Телянин, <сидя в грациозной позе> у окна и держа между пальцев трубку, находился, как показалось Ростову, в большем еще против обыкновенного волнении. – Нет, панночки – вот это женщины, – сказал он.[2060]

И глаза его перебежали с лица Ростова на свои ноги, на лицо Денисова и опять на свои ноги. – Польки кокетливее всех женщин в мире. – Он положил трубку, опять хотел взять ее и опять поставил.[2061]

Скоро Телянин вышел.

– Что за противное существо, – сказал Ростов.

– Нынче что то он был расстроен, – сказал Денисов. – Эй, водки! да поди, отдай вахмистру деньги за сено.

– Что ты запечалился, моя душа? – крикнул Денисов Ростову, который сидел, устремив глаза на угол стола в положении человека, который о чем-нибудь очень пристально думает или ни о чем не думает. – Эй, Никита, водки! Адмиральский час, да пойдем на коновязи. Ну об чем ты?

– За что я его не люблю? сам не знаю, а противен мне, – отвечал Ростов. – Как бы мне весело ни было, как его увижу, как в воду опущенный.

– Эх ты, моя барыня привередливая! Ну, что он тебе сделал? Так себе, дерьмо безвредное. Ты заметил, какой он нынче был испуганный, – сказал [Денисов].>

– Не люблю, – сказал Денисов, только что Телянин вышел. – И что приходил. Всё как то вертится. Самая гвардейская штучка, ни водки не пьет. Эй, Никита, водки. А Грачиком он тебя надул.

– Нет, что ж…

– Возьми Бедуина, всё равно мне и тот послужит, а тебе, как произведут…

Никита принес водку.

– Эй ты, чучела, пошли вахмистра, – крикнул Денисов, не отвечая, – надо ему деньги отдать, – прокричал Денисов Никите и подошел к постели, чтоб достать из под подушки деньги.

– Ростов, ты куда положил кошелек? – сказал он, не находя сразу денег.

– Под нижнюю подушку.

– Я под нижней и смотрю.

Денисов скинул обе подушки на пол. Кошелька не было.

– Вот чудо-то.

– Постой, ты не уронил ли? – сказал Ростов, по одной поднимая подушки и встряхивая их. Он скинул и стряхнул одеяло. Кошелька не было.

– Уж не забыл ли я?

* № 55 (рук. № 81. T. I, ч. 2, гл. VI).

<Солдатская песня возбудительно военно действует на человека, и при звуках песни иначе говорится, иначе слушается и ходится военным людям, но еще более возбудительнее в этом смысле действуют звуки выстрелов, особенно из орудий. На всех лицах отразилось это настроение и более всех на лице маленького артиллерийского капитана. Лицо и фигура у него были вовсе не военные. Не было в нем той безразличности военного характера, которую мы привыкли соединять с военным – прямой, ловкой, усатый, загорелый. Напротив, капитан Тушин, с своей щедушностью сложенья, сутуловатостью, маленькими белыми ручками с обкусанными ногтями, выдвинутым вперед длинным подбородком, выдвинутым назад выпуклым затылком и большими, открытыми, нежными и умными голубыми глазами, имел оригинальный и свой особенный, вовсе не военный, вид. Глядя на него, всякому вспоминался мир мирный, ученый, художественный, общественный, для которого он, казалось, был сотворен, а отнюдь не военный. Но тем с большим старанием, казалось, капитан Тушин желал придать себе воинственный вид, притвориться военным. Он подперся рукой, неловко похмурился и подошел к генералу, принимая детски озабоченный и мрачный вид, и сказал: – Ваше превосходительство, прикажите, я спущу орудия. Мы с моими молодцами собьем эту батарею. Он так сказал это, как говорят дети, играющие в войну. Несмотря на то, что генерал был занят переправой, и он и свитский офицер не могли не улыбнуться, слушая и глядя на капитана Тушина, когда он произнес эти слова, и оба отвернулись. – Нет, не надо, капитан, – сказал генерал, как мог спокойнее, с тем, чтобы вывести капитана из этого тона игранья в войну.>

* № 56 (рук. № 81. T. I, ч. 2, гл. VIII?).

<Вечером эскадрон стал биваками на горе в чистом поле. Денисову, как эскадронному командиру, шалаш был построен прежде других. Когда смерклось и Денисов лег на свою сплетенную из сучьев койку, он хватился Ростова, которого не видно было с самого прихода на место эскадрона. – Никита! поди ты, старый чорт, сыщи своего барина, зови его глинтвейн пить. – Я их и так звал – не идут. Нездоровы они что ли. – Да где он? – На коновязи, сидят одни на сене. – Поди, зови его. Никита пошел. Ростов в темноте и вдалеке от костров, так что его не видно было, ходил взад и вперед по грязи, быстро останавливаясь и подергивая плечами. – Мне надо вперед броситься, когда они замялись, – говорил он сам себе. – Нет, я просто струсил. Нет, я должен сказать им… да. Гусары, сидевшие у костра, указали Никите, где ходил его барин. – Сейчас, сейчас приду. Что никого у нас нет? – Поручик сейчас пришли. – Тем лучше, – сказал сам себе Nicolas и, задыхаясь от волнения, таким скорым шагом, что Никита бежал за ним, пошел к балагану. – Невкусно бы было, – говорил в балагане, из которого светилась свечка, басистый голос два раза разжалованного старого усатого поручика. Nicolas был уверен, что это говорилось про него. – Какого ты чогта там делал? – закричал ему Денисов. Nicolas, не отвечая, сел на койку, сделанную для него, и два раза сбирался говорить и останавливался. Слезы стояли в его глазах. – Господа, я должен вам сказать… – начал он торжественно… – господа, ежели вы думаете обо мне что, то скажете мне… – Что ты, что? Поручик улыбался с лаской.>

* № 57 (рук. № 81. T. I, ч. 2, гл. IX, XII).

28 октября Ланн, которому поручено было преследовать русскую армию, писал своему императору и главнокомандующему: «Les russes fuient encore plus vite que nous ne les poursuivons; ces misérables ne s’arrêteront pas une fois pour combattre».[2062]

Так писал Ланн, в действительности же русские в числе 35,000 отступавшие перед 100,000-ною французскою армиею и три раза останавливавшиеся, чтобы драться с французами при Ламбахе, Амштетене и Мольке, <никак не предполагали, что они так бегут и что они такие misérables. Они, напротив, хвалились, получали награды и благодарности от своих начальников и от австрийского императора за свое отступление, особенно при Амштетене, где по словам самих французов: «Les russes déployèrent une rare bravoure et montrèrent un courage féroce: blessés, mutilés ils combattaient avec fureur jusqu'a ce qu'on les eu désarmés. Les prisonniers même attaquaient leur escorte».>[2063]

Под Кремсом русские остановились еще четвертый раз и разбили войска Мортье, взяли знамя, орудие и двух генералов. Это сражение, как и всегда бывает на войне, описано французами как самое для них славное дело, и русскими принято за блестящую победу.[2064]

Князь Андрей, находившийся во время этого сражения при убитом австрийском генерале Шмите, был отправлен к императору Францу с известием о победе. По каменистой, гористой дороге в Брюнн князь Андрей обогнал катафалк, в котором с конвоем гусар везли тело в двух шагах от него убитого Lieutenant Général Feldmarschal’а Шмита, и обозы фур, в которых, по десяти на одной, везли моравы русских, бледных и стонущих, перевязанных раненных. Их везли в Брюнн, так как большие гошпитали Кремса были уже все полны.[2065]

Австрийский император с двором и Гофкригсратом несколько дней как переехал в Брюны из Вены, положение которой становилось опасно. В утро 2-го ноября князь Андрей привез известие о кремской победе. Перед дворцом был развод, потом торжественный прием поздравлений и выход.[2066]

Сам император Франц, по своей склонности давать аудиенции, пожелал видеть молодого адъютанта, привезшего известие о последней победе,