всемогущ, допустил до этого? Зачем начало зла царствует, когда бог милосерд и всемогущ? Он мог бы избавить свои творения от страданий. И худшего из всех страданий – страха смерти. Зачем же царствует зло и смерть, и страх смерти, когда душа бессмертна?» – думал он и опять его мысль, как свернувшийся винт, мучительно возвращалась назад к[2149] вопросу о том, что такое смерть и что может быть после нее. И опять он вздрагивал от ужаса смерти, которую он, ему казалось, предчувствовал. «Сказаться больным, отказаться и уехать», думал он, «какое бы это было счастие. Но уж поздно.[2150] И как я пойду, как я скажу это. Я не могу, не умею обмануть. Пойти к Белкину», сказал он сам себе, как будто стряхивая неотвязчивые мысли и, отойдя от орудий, пошел на своих неловких ногах в всхлипывающих сапогах, раскатываясь по грязи, направо под гору.

Белкин был молодой ротный командир 6-го егерского, любимец солдат и начальства.[2151] Ананьев узнал его во время похода[2152] и, сам не зная почему, полюбил его больше всех своих друзей.[2153] Он пошел по фронту пехоты.

В одной роте> большой толпой с жадными лицами стояли солдаты около ротных котлов и кашеваров. И, как стая голодных собак, поглядывали на кашу и друг на друга, ожидая прихода[2154] фелдвебеля, вероятно понесшего пробу в балаган ротного.[2155]

В другой роте, где, теснясь, стояли <солдаты> около рябого, широкоплечего фелдвебеля у ротной повозки, каптенармус нагибал лежавший на столе боченок с водкой и наливал в крышки манерок, которые поочередно подставляли солдаты роты. Фелдвебель торжественно и значительно смотрел на водку и на солдат, которые, щуточками стараясь скрыть свое волнение, теснились один за другим и с набожными лицами подносили, большей частью дрожащей рукой, ко рту крышки манерок; они выливали разом в рот вино и отходили с повеселевшими глазами, полоская обе стороны, обтирая губы рукавами шинелей.[2156]

21.

<Ананьев хотел итти в балаган ротного, когда к пьющим солдатам, с противуположной стороны от[2157] Ананьева, подошел красивый, стройный офицер. Это был Белкин. Он был человек лет двадцати восьми, высокий, стройной, во всей силе и сочности молодости, румяный, с улыбающимися глазами и крупными, ласковыми, румяными губами. В противуположность[2158] Ананьева, он был одет чисто, успел или съумел высушиться. В быстрой и легкой походке его видна была веселая и предприимчивая решительность. – Здорово, ребята! – проговорил он, не замечая Ананьева, звучным тенором ни громко, ни тихо, а в тон общих звуков. – Здравия желаем, ваше благородие! – прокричали человек двадцать. – Вот молодецкая душа, – проговорил про себя[2159] Ананьев, глядя на Белкина. – Его не мучают мои сомнения и страх. Но что бы я дал, чтобы знать – всё знать, что теперь в этой молодецкой душе. – Много ли рядов? – спросил улыбаясь Белкин (он всегда немного улыбался). Белкин говорил тоном человека, не любящего говорить много с подчиненными, но ожидающего положительного, ясного ответа. – Тринадцать, – отвечал фелдвебель. – Кого еще нет? Солдаты всё толпились и сзади засмеялись. Белкин оглянулся, всё улыбаясь. Но в рядах затихло и подходивший солдат имел набожное выражение, когда приблизился к чарке. – Соврасова, Петрова, Миронченка, – докладывал фелдвебель. – Миронченко точно заболел, в самую бурю, как деревню проходили, он придет, я ему сам вчера приказал остаться. А тот бестия Захарчук так балуется, я велел ему на повозку сесть, так нет, упал. Дрянь солдатишка. В это время подходил к водке узенький, тоненький, с ввалившейся грудью, жолтым лицом и жолтым, вострым, носиком молодой солдатик, казавшийся олицетворением голода и слабости. Но несмотря на жалость, возбуждаемую наружностью этого солдата, в собранном, как кисет ротике, в бегающих покорных глазах было что-то такое смешное, что фелдвебель, как бы прося позволения пошутить, посмотрел на ротного и, заметив на его лице улыбку, сказал:>

– Вот Митин наш не отстал, пришел вчерась, – говорил фелдвебель, улыбаясь и указывая на проходившего к водке подергивающегося востроносого, худого солдатика, – его всё Бондарчук за штык волок.

<– Без Митина 5-ой роте нельзя быть, – сказал Белкин, глядя на жалкого вертлявого солдатика, который, закрыв в это время глаза, полоскал обе стороны рта водкой и пропускал ее сквозь свою вытянутую, с выступающим как у индюшки кадыком, шею. – Сладко? – спросил Белкин, подмигивая Митину. В рядах загрохотал одобрительный хохот. – Уж кажется так, ваше благородие… сладко, что и не знаю, как… значит, – тоненьким голоском пропустил, улыбаясь и подмигивая, Митин. – Василий Михайлыч! – всё улыбаясь радостно, сказал Белкин, увидав[2160] Ананьева. – Ну вот и вы к нам зашли! А я к вам хотел итти. Да что, батюшка, – подмигивая сказал Белкин, – вот молодцы мои коровку гуляющую подобрали, так нельзя ли, коли[2161] поход, на лафет положить? Мы и освежуем, и всё, а мясо пополам артиллеристам и нашим? – Что ж, ладно, – отвечал[2162] Ананьев,[2163] видимо подделываясь под беспечный и веселый тон Белкина, но тон его был очевидно неестественен. – Ну что вы, как? – прибавил он. – Да я что, молодцом. Брат ко мне прибыл. – Не на радость может прибыл, – сказал[2164] Ананьев. – Вона! – крикнул Белкин, – волка бояться, в лес не ходить. Что вы всё скучны, Василий Михалыч? Вот мне всё весело! Я думаю, много вы думаете. Учены много. Другой раз я и жалею, что плохо учен, а то и думаю, лучше так нашему брату.> Да куда же вы? – прибавил он, слегка трогая его под локоть. – Пойдемте ко мне. Посмотрите, какой балаган мне мои молодцы сгородили. Не хуже полкового командира.[2165] Ананьев, морщась, пошел рядом с Белкиным. В шалаше была койка и стол из плетня. На койке спал человек в солдатской шинели, на столе лежала фуражка и трубка. Белкин убрал всё это, подвинул барабан Тимохину и сам сел на кончик койки.

– Эй, барабан еще, – крикнул он. – Вот видите, – с гордостью оглядывая свое жилище, сказал Белкин. – Важно устроили.

В балагане было выскоблено, подметено и даже песком посыпано. На колышках акуратно висела одежда и шпага.

– Водочки не хотите ли? – сказал Белкин, доставая из под постели бутылку и чарку.

– Что ж это брат? – спросил[2166] Ананьев.

– Не выспался, – отвечал Белкин.

<Они помолчали>.

– Хороша книжечка, – сказал Белкин, – только я вас хотел спросить,[2167] – продолжал он, – что вы мне дали – я ведь читал.

– Какая это книжка? – спросил к[апитан] А[наньев]. Белкин показал ему Европейский Вестник 1804 г.

– Отделаешься, всё почитаешь. Славная книжечка.[2168]

– Вот что я вас хотел спросить, – сказал Белкин, улыбаясь и взявшись за книгу, – тут одна штука есть, я не понял. Вы, я чай, знаете? – он обратился к Т[имохину]. – Гердѐра статейка, я не понял.

<И он с приемами человека, непривычного обращаться с книгами, моча палец, перевернул несколько страниц и остановился на заглавии. Держа палец над заглавием, он, весело улыбаясь, передал книгу[2169] Ананьеву. «Человек сотворен в ожидании бессмертия», прочел он, ударяя несколько на о. – Что же вы не поняли? – спросил[2170] Ананьев и в первый раз в целый день улыбнулся – кроткой, спокойной и умной улыбкой. Только в этом мире мысли он был вполне собою. – Да вы то всё знаете. А я вот и читал, да не понял. Вот эта, сначала Дюшесса Дозамбри и Кавалер Фериоль, – эту понял. А эту читал, читал, будто поймешь что, и опять нет, так и бросил, думаю спрошу у Василия Михайлыча. – Да это[2171] очень просто, – сказал[2172] Ананьев,[2173] – тут, видите ли, он говорит, что ничто в мире не умирает, т. е. не уничтожается, а всё живет, только переходя из одного вида в другой. Всё выше и выше. Белкин слушал и улыбался, но видно было, что он не улыбался тому, что он слышал, а тому, что происходило в его душе. – Вот он говорит, – Тимохин стал читать:>

«Взгляните теперь на животных, они питаются соками растений. Слон один уже есть гроб тысячи прозябений, но гроб живой, действующий. Поглощая их, он некоторым образом превращает их в животных, и так вот еще организмы низшего разряда, которые достигают состояния новой и полнейшей жизни».

– Он говорит, что трава перейдет в животное, а животное в человека, а человек в ангела, в какое-нибудь высшее существо, – объяснял[2174] Ананьев. – Он говорит, что коли ни трава, ни зверь не умирает, а переходит в другие существа, так тем паче душа человеческая, которая важнее этого всего, не может умереть, а тоже должна перейти в какое-нибудь другое существо…

<– Так, так,> – сказал <Белкин.>

– Вот видите ли, он говорит, – <Ананьев>[2175] стал опять читать.

И чем дальше он читал, тем более дрожал его голос.[2176]

«И когда последний сон, сон смерти, овладеет нашим скорбным телом, тогда, подобно как обыкновенный сон освежает и обновляет в нас источник жизни, умеряет не в меру ускоренное движение, так ровно и сон смерти заживляет в нас некоторые язвы, коих жизнь исцелить была не в силах: доставит нам отдохновение после трудов жизни, приготовляет душу к радостному пробуждению, к рассвету обновленной юности».[2177]

– Это так, – сказал[2178] Белкин, которому видимо сообщилось, хотя и не смысл слов, но волнение Т[имохина].

– Ай да Гердѐр.[2179] И правда другой раз сидишь, сидишь и подумаешь: вот живем, живем, хвать тебя по затылку и капут,[2180] как Сафронова нашего.

– А то вот хорошо, – сказал Белкин.[2181] – О черкашанках пишет какой-то. – Он стал читать, едва удерживаясь от смеха, которого он видимо сам стыдился, но не мог удержать. «Черкашанки славятся красотой и заслуживают сию славу от удивительной белизны…»[2182]

В это время в воздухе пронесся приятный звук дальнего выстрела и вслед за тем послышался близко свист, быстрее и слышнее, слышнее и быстрее, и ядро, как будто не договорив всего, что нужно было, с нечеловеческой силой взрывая брызги, шлепнулось в землю недалеко от балагана. Как будто ахнула земля от этого страшного удара.

Всё замолчало и ждало. Раздался дальний выстрел из неприятельской пушки. Т[имохин] побледнел и нижняя губа его задрожала. Он хотел выговорить что то, но не мог.[2183]

– Вона! – весело проговорил Белкин и выбежал из шалаша.

– А думали, что нынче не будет сраженья, – сказал Т[имохин], догоняя его и успевший оправиться.

– [2184] В ружье! – крикнул он.[2185]

Т[имохин], всё еще морщась, шел на свою батарею, раскатываясь по грязи неловкими ногами.[2186]

Через четверть часа, во время которого князь Андрей отъискивал князя Багратиона, стрельба усилилась в центре против батареи Тушина, где слышались боль[ше] пушечные выстрелы, и на