холодную, мокрую дорогу подле огня. Юнкеру подложили шинель. Он глядел только на огонь, невольно прислушивался к звукам голосов вокруг себя и не мог еще думать. Так много странных воспоминаний и впечатлений носилось перед его воображением и теперь еще так много странного слышалось вокруг него, что он не мог понять всего, что с ним было.
Еще он всё находился в том странном состоянии почти спящего человека, действительное и воображаемое бестолково, непоследовательно соединилось в его представлении.
«Скинули Белкина с лафета», думал он, «отчего же мне всё не легче и всё меня давит что то», говорил он сам себе, вглядываясь в черный полог ночи, на аршин нависший над огнем. «Устала, нашвырялась Матвевна», думал он потом, глядя на колеса пушки, видневшейся в свете костра, «а я положил на нее юнкера. Зачем он не остался там, этот юнкер? Что ему стонать тут? Только темнее от него становится».[2233]
Ростов сел против огня и бессмысленно смотрел и слушал вокруг себя. Выломленная рука невыносимо ныла, лихорадочная дрожь трясла его и клонил сон, который был невозможен при такой мучительной боли. Тушин молча сидел по другую сторону огня, куря трубочку. Со всех сторон слышен был говор и видны были проходившие и подходившие.
Скоро к нему подъехал князь Андрей.
– Что ж разве неправда, я гово[рил], – сказал Тушин.
Князь Андрей записывал. Он кивнул головой.
– Ваших сколько орудий? – Тушин сказал ему.
Князь Андрей записал. «Нет, я не устал», думал он. «Я все могу. Могу найти смысл в этих толпах и мысль».
Долохов пришел: он презирал всех и не понимал страха и знал это.
Ростов боится, не сделал ли он худо и стыдно. Тушин фантазировал. Они не говорили друг с другом, перед ним[и] проходили тени.
Четыре различные сцены. Долохов скромничает и срамит офицеров. Офицеры пьяны. Как это всё нестра[шно].
Ростов с болью на перевязочном пункте. Воспоминание дома.
Князь Андрей в избе записывает, ему мелькает мысль, что Тушин прав, но он стремится разумом обнять всё.
Тушин фантазирует.>
* № 63 (рук. № 82. T. I, ч. 2, гл. XXI).
– Помилуйте, сударь, – говорил голос генерала, строгий и важный голос. – На что похоже, что батальону велено итти в хвосте колонны, а он обошел… я должен буду доложить о беспорядках, как вам угодно. – И генерал с адъютантами проезжали. Вслед за генералом из мрака выростал перед костром пехотный солдат[2234] и, закурив трубку у костра, высунув руки к огню и отворачивая лицо, присаживался на корточки.
– Ничего, ваше благородие? – говорил он, заметив[2235] Тушина и говоря ему ничего только потому, что он хотел, чтобы офицер ему сказал: «ничего, посушись».
– Вот отбился, ваше благородие, от роты и сам не знаю где. Бяда!
– Как же ты поднял? Вишь ловок.
– Не дерись, чорт! – послышались с другой стороны голоса двух солдат, и они, ругаясь и таща друг у друга что то из рук, прошли в свете костра.
– Эти немцы ловки, – говорил один офицер другому, – он за Амштетен поручика получил. Теперь увидишь, Анну дадут.[2236] Уж он… Э! огонек… Офицеры подошли.[2237] Солдат дал им место.[2238]
– Что не знаете, Подольский, 3-й батальон здесь или в деревне? – спросили офицеры.
– Не знаю.
– Братцы, хоть бы капельку водицы, – говорил раненный, подходя. – Ваше благородие, прикажите дать, что же, как собаке умирать.[2239]
Тушин велел дать воды раненному, он поплелся со стоном далее. Подошли два солдата, обнявшись. Один было пошатнулся и упал чуть не в огонь.
– Забрало, видно, – смеялся другой.
– Ваше благородие, огоньку в пехоту просят, – и солдаты, захватив горевшие сучья, красно светя, скрылись во мраке.[2240]
За этими солдатами показались другие. Их было четверо. Они несли что-то.
– Кончился, так что ж его носить, – говорил один из солдат. Они на шинели несли тело.
– Ну, всё лучше к сторонке положить, – говорил другой голос, – нехорошо, затопчат.
– Что это вы несете? – спросил[2241] Тушин.
– Солдатик помер, ваше благородие, – отвечали несущие и скрывались.[2242]
– Сделайте милость, капитан, – обращался ротный командир к[2243] Тушину, – прикажите крошечку тронуть только орудие, нам проехать только, – говорил ротный командир. – Как же это, братец ты мой, – обратился он к фелдвебелю, шедшему подле него, – ротное имущество так бросать. Разве так можно. Ты поди, отъищи.
Офицеры[2244] и солдат с повязанной головой подошли к костру.[2245] Один из офицеров рассказывал.[2246]
– Как я ударил на них, как крикнул.[2247] Нет, брат, плохи французы!
– Ну, будет хвастать, – сказал другой.[2248]
– Вот г-н Долохов так поработал, – сказал он, указывая на солдата.
– Да, теперь рассказов много будет, – сказал Долохов, – а там что то не видать было рассказчиков то самых.
– Да, ведь вы заколдованный какой то, – сказал офицер, робко смеясь. – Троих собственноручно заколол, – сказал офицер, указывая на Долохова.
– Когда я колол, так вас не видал, – сказал опять Долохов.
Офицер обиделся, но видимо не смел противуречить. Они замолчали. Ростов с удивлением смотрел на этого солдата, так говорившего с офицером и заколовшего трех французов. Лицо Долохова выражало страданье и злобу. У него была сморщена переносица, он хмурился и вздрагивал.
– Ребята, – обратился он к солдатам, – золотой за крышку водки, у кого есть. – Ему принесли водки. Он выпил, посидел у костра и ушел.[2249]
[2250]«Зачем они. Кто они? Что им еще нужно?» думал Ростов, чувствуя себя одиноким, ненужным и чуждым всему, что было вокруг него.
Над[2251] Ростовым[2252] висел на аршин всё тот же черный полог сырой, холодной ночи[2253] и со всех сторон замыкал небольшой круг света замирающего костра.[2254] Всё так же ныло плечо, отзываясь во всем теле, и всё так же безнадежно казалось будущее. «Ведь был же я когда то здоров и дома, среди близких и любимых». Перед огнем[2255] сидел один какой то солдатик, грел голое, худое, желтое тело[2256] и кашлял.
Со всех сторон слышен был гул голосов и треск сырых дров и близкие звуки переставляемых в грязи лошадиных ног. Во мраке не текла теперь черная река, а, как после бури, укладывалось и трепетало мрачное море.[2257] Ростов заснул на мгновение, но боль тотчас же разбудила его. В этот короткий промежуток сна он видел и всю свою московскую жизнь, и все гусарские воспоминания, и атаку нынешнего дня, и одно, одно ужасно тяжелое он видел и теперь чувствовал, это то, что Телянин своей маленькой, влажной ручкой держал его за плечо и неотступно давил его плечо. Он отнимал руку, отдалялся, но опять рука Телянина давила, давила, давила. «Коли бы он хоть на минуту оставил меня». Он постарался заснуть с рукой Телянина на плече. И он спал, но этот сон был еще тяжеле бдения. Он открыл глаза. Огонь затухал, только часть головы и голое тело – теперь худые руки и грудь, виднелись на красном свете уголей и что то белое взмахивалось над огнем.[2258]
Это была рубаха, которую вытряхивал солдат.[2259]
Вглядываясь больше и больше в этого солдата и в его лицо,[2260] Ростов увидал, как это часто бывает в полусвете, как лицо этого солдата понемногу изменялось, изменялось, росло, вытягивалась его нижняя челюсть – над головой поднималось что то. Вместо волос на голове этого солдата была белая оборка круглого чепчика, завязанного над длинным старческим подбородком. И это было уже не лицо солдата, а лицо[2261] какой то странной женщины. Она страшно качалась и это страшное лицо вместе с рукой Телянина давило плечо.[2262] Но в это время посланный солдат на перевязочный пункт пришел разбудить Ростова, чтобы итти к лекарю.[2263]
–
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
* № 64 (рук. № 85. T. I, ч. 3, гл. I—V).
[2264] Князь Василий[2265] не обдумывал своих планов,[2266] еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете[2267] и сделавший привычку из[2268] этого успеха.[2269] У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы[2270] и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались.[2271] Он не говорил например: вот этот человек теперь в силе, я должен получить его доверие и дружбу и просить через него о выдаче мне единовременного пособия, или он не говорил себе:[2272] вот Pierre богат, я должен заманить его, женить на дочери и воспользоваться хоть косвенным путем его состоянием.
Но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался и при первой возможности без предготовления, естественно по инстинкту льстил, делался фамильярен и говорил о том, о чем нужно было просить.[2273] Пьер был у него под рукою в Москве, он настоял на том, чтобы молодой человек приехал в Петербург, занял у него тридцать тысяч и[2274] устроил для молодого человека назначение камер-юнкером, равнявшееся тогда чину статского советника, как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что это должно быть, делал всё то, что нужно было для того, чтобы женить Pierr’a на своей дочери. Ежели бы князь Василий приготовливал свои планы, он никогда бы не мог быть так естественен в обращении и так просто со всеми фамильярен. У него был инстинкт, влекущий его всегда к людям сильнее и богаче его, и инстинкт тоже, который указывал ему минуту, когда надо было пользоваться этими людьми.
После смерти своего отца Pierre,[2275] тотчас вслед за своим одиночеством и праздностью, почувствовал себя до такой степени окруженным и занятым, что ему только в постели удавалось оставаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги,[2276] ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главноуправляющего, ехать в имения и принимать то огромное число лиц, которые прежде не хотели знать о его существовании и которые теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные люди – деловые, родственники, знакомые, все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику – все они очевидно несомненно были убеждены[2277] в высоких достоинствах Pierr’a.[2278] Беспрестанно он слышал слова: «с вашей необыкновенной добротой», или «при вашем прекрасном сердце», или «вы так сами чисты, граф», или «при вашем уме», или «ежели [бы] он был так умен, как вы» и т.
