п., что он под конец верил своей доброте и своему уму, тем более, что и всегда, в глубине души ему казалось, что он добрее и умнее[2279] почти всех людей, которых он встречал.[2280] Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались нежными и любящими. Столь сердитая, старшая из княжен после похорон пришла в комнату Pierr’a[2281] и, опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, сказала Pierr’y, что она очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь она не чувствует себя в праве ничего просить больше, как только того, чтобы ей позволено было, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила, в котором стольким пожертвовала. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Pierre взял ее за руку, просил успокоиться и не покидать никогда этого дома. И с той поры княжна стала вязать ему шарф, заботиться о его здоровьи и говорить ему, что она только боялась его и рада теперь, что он позволил ей любить себя.
– Сделай это для нее, mon cher, всё – таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны, и с тех пор старшая княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также добрее; в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой часто смущала Pierr’a[2282] своим смущением при виде Pierr’a.[2283] Вскоре после смерти отца [он] писал к князю Андрею. В коротком ответе своем из Брюнна князь Андрей писал ему, между прочим: «Трудно тебе будет теперь, мой милый,[2284] ясно смотреть, даже и поверх очков, на свет божий. Помни, что теперь всё, что есть низкого и грязного, будет окружать тебя, а всё благородное будет отстраняться».[2285] «Он бы этого не сказал, ежели бы он видел их доброту и искренность», – подумал Pierre.[2286] Pierr’y так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестествен[ным], ежели бы кто-нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его.[2287] Редко, редко он находил время почитать и подумать о любимых своих предметах: о идеях революции, и о Буонапарте, и о стратегии, которая теперь, следя за военными событиями, начинала страстно занимать его. В окружающих себя людях он не находил сочувствия к этим интересам.[2288]
[Далее со слов: Ему постоянно было некогда, кончая: мы с тобой сочтемся. – близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. I.]
То, что князь Василий называл «с рязанских», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя…[2289]
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера[2290] нежных, любящих[2291] людей окружала Пьера. Он не мог отказаться от места, скорее звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, и знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Pierre еще больше, чем в Москве,[2292] испытывал это чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося блага. Из прежнего холостого общества[2293] Pierr’a многих не было в Петербурге. Гвардия была в походе, Долохов разжалован и Анатоль в армии в провинции, и потому Pierr’y[2294] не удавалось проводить ночи, как он любил проводить их прежде. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно[2295] у князя Василья[2296] в обществе старой, толстой княгини и красавицы Hélène.[2297]
Анна Павловна Шерер более всех выказала Pierr’y перемену, происшедшую в общественном взгляде на него. Прежде, как и в неуместном разговоре, который завел у нее в гостиной Pierre о французской революции, он постоянно чувствовал, что говорит неловкости, что он неприлично, бестактно ведет себя, что Иполит скажет глупое слово и оно кстати, а его речи, кажущиеся ему умными пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко говорит, и эта роковая неловкость, испытываемая им в обществе Анны Павловны, вызывала его на отпор, особенно резкий разговор. «Всё равно», – думал он, «коли уж всё выходит неловко, так буду говорить всё». И так он доходил до таких разговоров, как про V[icomte]. Это было прежде. Но теперь напротив. Всё, что ни говорил он, всё выходило charmant.[2298] Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать и она, менажируя его скромность, воздерживалась от этого.[2299]
[Далее со слов: В начале зимы 1805 на 1806 год Pierre получил от Анны Павловны… кончая: …потом обратилась к Pierr’y с тем же приветствием и с тою же миной. – близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. I.]
В середине скучливого и спотыкающегося разговора Hélène оглянулась на Pierr’a и улыбнулась ему той улыбкой ясной, красивой, которой она улыбалась всем.[2300] Pierre так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он улыбнулся тоже из слабости и отвернулся.
Тетушка говорила в это время о колекции табакерок, которая была у покойного отца Pierr’a, графа Безух[ого].[2301] Она открыла свою табакерку. К[няжна] Hélène попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это верно делано Винесом, – сказал Pierre, называя известного миниатюриста и нагибаясь к столу, чтоб взять в руку табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.[2302] Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Hélène позади ее. Hélène нагнулась вперед, чтобы дать место и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье.[2303] Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Pierr’y, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различил живую прелесть ее плеч и шеи, и в таком близком расстоянии от его рта, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться к ней. Pierre невольно нагнулся, испуганно отстранился и вдруг почувствовал себя в душистой и теплой атмосфере тела красавицы. Он слышал тепло ее тела, запах духов[2304] и слышал шелест ее корсета при дыхании. Он видел не ее, мраморную красавицу [?], составлявшую одно целое с платьем, как он видел и чувствовал прежде, но он вдруг увидал и почувствовал ее тело, которое было закрыто только одеждой. И раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к прежнему обману зрения [?]. Она оглянулась, взглянула прямо на него, блестя черными глазами, и улыбнулась.[2305] «Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна?», – как будто сказала она. «Вы не замечали, что я женщина. Да, я женщина[2306] и <женщина> которая может принадлежать всякому и вам даже».
Мало того, он в ту же минуту почувствовал, что Hélène не только могла быть, но должна быть его женой, что это не может быть иначе. Он знал это так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Pierre, вспыхнув, опустил глаза и снова хотел увидать ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он представлял себе ее прежде. Но он не мог уж этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, вновь увидать в ней дерево. Он смотрел и видел женщину, дрожавшую в платье, прикрыв[авшем ее].
Как это будет и когда, он не знал, не знал даже, хорошо ли это будет. Ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему-то, но он знал, что это будет.[2307]
* № 65 (рук. № 85. T. I, ч. 3, гл. I).
< – Anatole devient impossible![2308] – сказал он сам себе. Анатоль последнее время был переведен к отцу в дом. Ему было отказано в деньгах и во вторичной уплате его долгов.[2309] – Ну, так кормите и поите меня только вином, я пожалуй у вас буду жить, – грубо и весело сказал Анатоль. – Квартира, экипаж и обед у меня, а денег я не могу тебе давать больше, – сказал отец. – Вы сами меня прогоните, – сказал Анатоль. – Что? – и громко захохотал.[2310] Но отец не хотел сердиться. – Видишь ли, мой милый, – продолжал он, – [в свое время я рад] и шуткам, а теперь я не шучу. Состояния твоей матери нет больше, а я тебе не могу давать больше того, что предлагаю. – Так надо жениться. А? Что? – сказал Анатоль, для которого не было трудных вопросов в жизни. – Вот первое благоразумное слово, что я от тебя слышу. Я еду на ревизию, заеду в Москву и к себе в именье, Ты поедешь, со мной и мы будем у кнезь[2311] Николая Андреича. Его дочь тебе прекрасная партия. Женись, и тогда другое дело. Ты остепенишься, она, говорят, прекрасная девушка. – Верно очень плоха. А скоро вы поедете? – Скоро. – Ну, до тех пор дайте мне только сто червонцев. – Не могу, мой друг. – Не дадите?[2312] – грустно спросил Анатоль. – Ну, я займу. – Постой, я не договорил. Ежели же ты не женишься, не пойдет или вообще вы не сойдетесь, тогда поезжай в армию. Я уж просил Бенигсена, он тебя возьмет адъютантом. И за границей я тебе даю две тысячи в год и всё.[2313] Анатоль стал жить в доме отца. Первое время он был мрачен, молчалив, труден, как говорил отец, и особенно труден тем, что он не выходил из дома. За обедом он при сестре и матери говорил неприличные слова и напивался, ежели ставили достаточно вина, или молчал. По вечерам спал или ходил в девичью. Два попугая были им научены дурным словам и проданы. – Il est difficile à manier,[2314] – говорил отец на жалобы жены и утешал тем, что это скоро кончится. Князь Василий ждал только назначения на ревизию, чтоб ехать с сыном. Когда же он выговаривал сыну, Анатоль громко смеялся. – Уж лучше бы вы меня постригли в монастырь, – говорил сын. Но после недели мать перестала жаловаться. Анатоль также не выходил из дома, но был не виден и не слышен и целые дни проводил у сестры и даже поздно до половины ночи засиживался у нее. – Это неприлично, Анатоль, – сказала мать, войдя в спальню, дочери. Анатоль держал обнаженную, белую и полную руку сестры, когда вошла мать. Он, красный, с тем зверским, красивым выражением, которое любили в нем женщины, оглянулся на мать, и не выпустил руки сестры, которую он ласкал. – Вот еще! сестра! Что? – сказал он. – Ну, идите, идите, у нас дело. Идите ж, маменька. Прекрасные глаза княжны Hélène торжественно[2315] и счастливо смотрели
