то на мать, то на брата.[2316]
– Il devient impossible![2317] – сказал князь Василий[2318] и строго запретил брату с сестрой бывать вместе, исключая как в гостиной и столовой.
В ноябре князь Василий должен был ехать на ревизию[2319] и к князю Болконскому вместе с Анатолем, а 28 октября у него был вечер и ужин.
«Нынче дело сделано», – думал он за ужином при ярком свете восковых свечей, глядя на красавицу Hélène, улыбающуюся, блестящую, сидевшую рядом с столь же светлым Ріеrr’ом.
Вечер был не танцовальный.
– Annette позвать надо, да кого-нибудь из болтунов этих, чтоб ей не скучно было, – сказал князь Василий накануне своей жене. – Ну потом этих вертушек Ливиновых, еще там кого-нибудь для мебели.
– Одно, mon ami, что мы будем делать с Анатолем? – сказала княгиня. Анатоль приехал дня два назад в отпуск в Петербург. – Он наделает глупостей, хоть бы ты, mon ami…
– Ах, вечно вздор,[2320] – сердито сказал князь. – Я ему говорил, а главное позови Катеньку Пировскую. (Катенька Пировская была хорошенькая женщина в разводе с мужем, которую переставали принимать в обществе.)
– Что ты, mon ami, – сказала княгиня, – тогда нельзя звать Щетининых, они не поедут.
– Ну и не зови. Вот нужно. Нужно, чтоб Пьер решил, вот и всё.[2321]
– Да я понимаю, mon ami.
– Ну, а понимаешь, так и делай, как я сказал. Щетининых не нужно. – И, загибая по пальцам, князь Василий пересчитал шестнадцать человек гостей. Эти шестнадцать человек и сидели за ужином.
Княгиня, толстая, большая, смуглая женщина с бородавкой на левой стороне двойного подбородка, сидела на хозяйском месте, налево от нее сидела Annette и болтун, для нее приглашенный виконт. Подле виконта сидели[2322] еще дамы и мущины; всех было человек пятнадцать. И все знали, что героями ужина были Pierre и Hélène. Vicomte говорил о политике, но с завистью смотрел на эту пару и только думал.
Князь Василий, не садившийся за ужин, подсев боком к Анне Павловне, шутил о последней неудаче Марьи Викторовны, но всякую минуту взгляд его перебегал на Hélène и Pierr’a и он как будто говорил себе: «так, так» и продолжал шутить. Анна Павловна в середине разговора подмигнула князю Василию на парочку и продолжала. Старая княгиня матерински завистливо и радостно смотрела на дочь и ее будущего жениха.[2323]
Все гости, все люди прислуги смотрели каждую секунду на Hélène и Pierr’a. Как будто весь свет огней был сосредоточен на мраморных плечах Hélène и на grenouille étouffée [?][2324] блестящем ее платье и на очках Pierr’a, и на его коричневом фраке с бронзовыми пуговицами. Улыбка не сходила с лица Hélène, как и всегда, но теперь эта улыбка была оживленнее, благодаря яркому свету глаз, который сообщался ей через очки из глаз Pierr’a. На лице Пьера была тоже улыбка, счастливая, стыдливая улыбка. Pierre чувствовал, что он был центром всего, как то чувствовали все, и это положение стесняло его и веселило в те минуты, когда он мог думать о чем-нибудь другом, кроме как о лице, плечах и груди своей соседки. Как это сделалось, что зашло так далеко, он не знал. Он, кажется, ничего для этого не делал[2325] и ничего не делал особенного, он напротив избегал и вдруг вот он сидит за ужином рядом с Hélène.[2326] Все, хотя и скрывают, думают только о нем и о ней и ждут чего то. Так сильно ждут, так уверены, что что то от него будет, что он не чувствует себя в силах обмануть их. Да и к чему? Разве дурно назвать своею такую женщину, разве не счастие обнять ее… «Только совестно что то, неловко», думается ему, «глупо каким то триумфатором быть. Или это всегда так бывает в подобных случаях?» Но эти мысли только в редкие мгновения проблескивают в его голове. Большую часть времени он видит, чувствует, слышит и думает только: блестящие, прелестные глаза под бровями, эта шея, эти волосы. И странно, он чувствует, что он сам прекрасен, как и она, и часто на него, как затмение, находит впечатление, что им любуются.
<Около них говорят о последней новости войны, о[2327] занятии> Вены французами, о том, как император Александр посылал просить Бонапарта о помиловании города, и Анна Павловна возмущается этим.
«Что им за дело?» – думает Pierre.
– Вот Пьер получил письмо от Болконского, – говорит князь Василий.
– Что он вам пишет,[2328] граф? – спрашивает кто – то. (Пьера уж зовут[2329] граф.)
Пьер отвечает что-то и оглядывается на Hélène.
– Вы не любите André Болконского? – говорит он ей улыбаясь. Чему? Ее красоте.[2330]
Она улыбается.
– Я не люблю его, – говорит она.[2331]
«Она права, она во всем права», – думает Пьер,– «какая глубина в каждом слове. Сколько тут значения; или она сказала: я не люблю его, но люблю других, или она <сказала>: я никого не люблю, или она сказала: я умею любить, или всё вместе», – думает Pierre.
Когда расходились от ужина,[2332] князь Василий подошел и коротко обнял Пьера, поцеловал его и, подмигнув, удалился к другим гостям.
– Покорно благодарю, – сказал Пьер, не зная, что сказать, но уж князь удалился.
«Как это понять?» думал он.
Hélène засмеялась, и опять неисчерпаемая глубина мысли чувствовалась для Pierr’a в ее смехе.
Гости стали разъезжаться. Vicomte, Анна Павловна выходили,[2333] смеясь о анекдоте, который рассказ[ал] князь Василий о том, [как] в Государственном совете Сергей Кузьмич Вязьмитинов от слез не мог дочесть рескрипт и остался при: «Сергей Кузьмич… Сергей Кузьмич… Сергей Кузьмич…»
– C’est charmant.[2334] – И в то же мгновение, заметив, что
– Кажется, я могу вас поздравить,[2335] – и она мигнула на Pierr’a.
Vicomte уезжал грустный.
«Что толковать с старыми девами о Наполеоне», думал он, «ничего <толку>, а вот счастье»,[2336] и он вздохнув взглянул в амфиладе комнат на проходившую, улыбающуюся парочку. Даже старик генерал и тот сердито обратился к своей жене, которая спросила у него, что его нога. «Эка старая карга, тоже нежничает», подумал он. «Вот Элена Васильевна вот так жена будет, она и в пятьдесят лет будет красавица, не такая, как эта».[2337]
Гости уехали. Старая княгиня мучалась завистью. Она сердито прошла два раза мимо Pierr’a и Hélène, они не заметили ее. Князь Василий вернулся от проводов гостей. «Что ж, поболтали, поужинали?[2338] Сергей Кузьмич c’est charmant».
Он засмеялся. Pierre видел, что он притворяется, будто думает об этом анекдоте. Он думал, как и все, только о нем и Hélène, и князь Василий видел, что Pierre знает, что он притворяется, но так надо.[2339]
– Ты посиди, Петя, – сказал князь Василий всё так же небрежно. Он ударил его по плечу. – Что Леля моя, – он ущипнул за щеку дочь.[2340]
– Погоди, не туши, – сказал он лакею, на ципочках вошедшему тушить свечи. Лакей <тоже чувствовал>. «Эх, господская жизнь то», думал лакей, тоже с завистью глядя на Пьера.
Князь Василий ушел. Pierre остался с глазу на глаз с Hélène и опять ему чувствовалось больше, чем прежде, что ему стыдно своего счастья. «Хорошо всё это, прелестно, но не для меня это всё», ему казалось, как будто тут подле Hélène он занимал чье нибудь другое место. Как будто внутренний голос говорил ему: «У тебя есть другие радости, кроме этих, а эти радости предоставь тем, у которых нет тех радостей, которые есть у тебя». А радости эти, казалось, были большие. Весь вечер, ужин эти чувствуемые ими взгляды всех привели их в такое торжественное положение, что простые речи не говорились – совестно было. Он[и] молчал[и]. Pierre смотрел на поднимающуюся и опускающуюся белую грудь и молчал; он взглянул в лицо. Лицо Hélène зарумянилось, глаза[2341] прямо смотрели в глаза Пьера.[2342] Ее рука поднялась и опустилась на руку Пьера.
– Ах, снимите эти… – проговорила Hélène, улыбаясь и пригибаясь к нему и указывая на очки. Пьер снял очки и его глаза были[2343] больше, чем когда-нибудь блестящи и испуганны, как и вообще бывают глаза у людей, снявших очки.
Hélène смотрела вопросительно.
Pierre испуганно взял ее руку и нагнулся над ней. Он дрожал, что она отнимет ее, но она вдруг быстрым движением головы интерсептировала его губы и свела их с своими и прижалась к нему. Лицо ее стало стра[шно] égaré[2344] и неприятно, но было поздно. Pierre хотел сказать что то, но рыданья готовы были заглушить[2345] [?]
* № 66 (рук. № 85. T. I, ч. 3, гл. VII).
< – Ну, что? Но Pierre всё не говорил ничего. Ему всё казалось, что как контрабанда возможно ему это счастье, но серьезно он не должен сметь думать о нем. Князь Василий вышел своей развязной походкой. – А ты здесь, Пьер, – сказал он. – Ну что, моя душа. – Он опять поцеловал его дурно пахучим ртом. – Да, – грустно сказал он. Но Pierre ничего не сказал. – Да, пойду старухе скажу. – Он прошел в гостиную к жене, которая нахмуренная сидела в гостиной.[2346] – Что же, mon ami, они целуются и он ничего не говорит, он такой. – Гм, – сказал князь Василий и, зевая, [?] посидел, побил коленку. – А и то спать пора. Пойдем, благословим их. – Да как же, mon ami, ведь он не изъяснился? Князь Василий встал, еще в гостиной принял радостно-торжественную улыбку и с этой улыбкой на лице вышел в гостиную. Он не знал, не видел и не хотел видеть – отодвинулись ли они или нет друг от друга. Он подошел скорыми шагами. Лицо его было так торжественно, что Pierre встал. – Ну, мой друг, жена мне всё сказала. Что же, я любил твоего отца и тебя люблю. Я бы себя обманывал, ежели бы сказал, что я не рад. Я очень рад за тебя и за нее. Она будет тебе хорошая жена, это верно. Поди сюда, – голос его задрожал, он обнял Pierr’a, поцеловал его дурно пахучим ртом и долго держал его. – Да, душа моя. Бог да благословит вас. Pierre был обручен, а через пять недель обвенчан. Во всё это время Pierre ни минуты не оставался один. Он боялся одиночества, он был с невестой или в магазинах или в гостях. Она его любила, он видел это и верил в это. Сам он ее любил – он это чувствовал, но всё какой то голос говорил ему, что обладание этой женщиной в распределении благ провидением
