не сожалеть,[2380] князь. – Анатоль фыркнул от смеха.

– Ну, в мое время я из Парижа в Лысые Горы просился. Да нынче всё другое. Ну, пойдем ко мне. – Он взял князя Василия под руку и повел в кабинет.[2381]

В кабинете князь Василий с своей небрежностью сумел завести разговор о деле.

[Далее со слов: – Что же ты думаешь, – сердито сказал старый князь, – кончая: Как я счастлива теперь и как могу быть счастлива с таким другом и мужем. Неужели мужем? – близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. IV—V.]

И она оглядывала его грудь, руки, стан, но не смела взглянуть на лицо, чувствуя всё тот же взгляд, устремленный на нее.[2382] Ввечеру, когда после ужина стали расходиться, Анатоль поцеловал руку княжны. Она сама не знала, как у ней достало смелости, но она прямо взглянула на приблизившееся к ее близоруким глазам большое, прекрасное лицо. После княжны он подошел к руке m-lle Bourienne (это было неприлично, но он делал всё так уверенно и просто) и m-lle Bourienne вспыхнула и взглянула испуганно на княжну.[2383]

«О, милая», подумала княжна, «она боится, чтобы я не подумала, что она хочет нравиться ему».[2384] Она подошла к Bourienne и крепко ее поцеловала. Когда Анатоль подошел к руке маленькой княгини,[2385] она встала и отбежала от него.

– Non, non, non! quand votre père m’écrira que vous vous conduisez bien, je vous donnerai ma main à baiser, pas avant, —[2386] и, подняв пальчик и улыбаясь, она вышла из комнаты.[2387]

Все разошлись и, кроме Анатоля,[2388] который заснул тотчас же, как лег на постель, никто долго не спал эту ночь.

«Неужели он мой муж, именно этот чужой, красивый мущина?»[2389], – думала княжна Марья и страх, который никогда почти не приходил к ней, нашел на нее: она боялась оглянуться, ей чудилось, что кто-то стоит тут за ширмами и в темном углу. И этот кто-то был он – дьявол, и он – этот мущина с белым лбом[2390] и черными бровями и румяным ртом. Она позвонила[2391] горничную и попросила ее лечь в ее комнате.

M-lle Bourienne в этот вечер долго, улыбаясь своим мыслям, ходила по зимнему саду, тщетно ожидая кого-то.[2392]

Маленькая княгиня ворчала на горничную за то, что постель была не хороша. Нельзя было ей лечь ни на бок, ни на грудь. Всё было тяжело, неловко. И живот ее ей мешал, ей заметно было, что он мешал больше, чем когда нибудь именно нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время, когда этого не было и ей было весело. Теперь она досадовала и потому сердилась на горничную. Она сидела в кофточке и чепце на кресле. Катя, сонная, стояла перед ней молча, переступая с ноги на ногу.

– Как вам не совестно, ведь вы бы хоть пожалели? – говорила маленькая княгиня.

[Далее от слов: Старый князь тоже не спал… кончая: …qui j’ai toujours aimée, comme ma fille. – близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. V.]

Он отошел. Действительная слеза показалась на его глазу.[2393]

– Фр, фр, – фыркал князь. – Говори, да или нет, хочешь ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина. Ты говори: да или нет, – закричал он, – а потом я удерживаю за собой право сказать и свое мнение. Да, мое мнение и мою волю, – прибавил князь Николай Андреич, обращаясь к князю Василию и отвечая на его умоляющее выражение.[2394] Старый князь хотел оставить за собой возможность спасенья.[2395] – Да или нет? Ну?

– Mon père,[2396] ваша воля прежде всего.[2397]

– Да или нет.

– Моя воля, mon père, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, – сказала она, решительно взглянув своими прекрасными глазами на князя Василия и на отца.[2398]

– Вздор! глупости. Вздор, вздор, вздор, – нахмурившись закричал князь Николай Андреич, взял дочь за руку, притянул к себе и не поцеловал, но сделал ей больно руке. Она заплакала.

Князь Василий встал.

– Ma chère, je vous dirai, que c’est un moment que je n’oublierai jamais, jamais, mais ma bonne, est ce que vous ne nous donnerez pas un peu d’espérence de toucher ce coeur si bon, si généreux. Dites que peut être. L’avenir est si grand. Dites: peut être.[2399]

– Mon Prince,[2400] что я сказала – есть всё, что есть в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.

– Ну и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть,[2401] очень рад тебя видеть… Поди к себе, княжна, поди, – говорил старый князь.

«Мое призвание другое», думала про себя княжна Марья, «мое призвание быть одиноко несчастной, мое призвание быть счастливой другим счастьем, счастьем жертвовать собой для других. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастье бедной Caroline. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я всё сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чуждая, одна, без помощи и так страстно любит.»[2402]

[2403] Долго Ростовы не имели известий о Nicolas. Только в середине зимы графу было передано письмо, на котором он узнал руку сына.

[Далее со слов: Получив письмо, граф испуганно и поспешно… кончая: Ничего, мой друг. – близко к печатному тексту. T. I, ч. 3, гл. VI.]

– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я Борю не буду любить, коли не скажете, я не отстану, я знаю, что вы знаете. – Анна Михайловна покачала головой.

– Vous êtes fine mouche, mon enfant,[2404] – сказала она, – но, ради бога, будь осторожнее, ты знаешь, как это может поразить твою maman, – и она в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с обещанием не говорить никому.

– Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас побежала в детскую, призвала Соню и Петю и всё рассказала им. Наташа не последовала примеру Анны Михайловны, а с испуганным лицом вбежав к Соне, схватила ее за руку и, прошептав: – важный секрет! – потащила ее в детскую.

– Nicolas ранен, письмо, – проговорила она, торжествуя и радуясь силе впечатлений, которое она произведет. Соня вдруг побледнела, как платок, задрожала и упала бы, коли бы ее не схватила Наташа.[2405] Впечатление, произведенное известием, было сильнее, чем того ожидала Наташа. Она сама расплакалась, унимая и успокоивая своего друга.

– Вот видно, что все вы женщины плаксы, – сказал пузан Петя, однако сам испугавшийся больше всех при виде падающей Сони, – я так очень рад и право очень рад, что Nicolas так отличился. Все вы нюни.

Девочки засмеялись.

– А ведь у тебя была истерика настоящая, – сказала Наташа, видимо весьма этим гордая, – я думала, что только у старых могут быть истерики.

– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.

– Не читала, но она сказала, что всё прошло и что он уже офицер… – Петя, тоже молча, стал ходить по комнате.

– Кабы я был на месте Nicolas, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он вдруг, – такие они мерзкие! – Соне, видимо, не хотелось говорить, она даже не улыбнулась на слова Пети и, молча, продолжала задумчиво смотреть в темное окно.

– Я б их побил столько, что кучу из них [?], – продолжал Петя.

– Молчи, Петя, какой ты дурак.

Петя обиделся и все помолчали.

– Ты его помнишь? – вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась.

– Nicolas?

– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить? – с старательными жестами сказала Наташа, видимо желая придать своим словам самое серьезное значение.

– И я помню – Nicolas, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню.

– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.

– Не то, что не помню, – я знаю какой он, но не так помню, как Nicolas. Nicolas – я закрою глаза и помню, а Бориса – нет (Она закрыла глаза), – так нет ничего.

– Нет, я очень помню, – сказала Соня.

– А ты напишешь ему? – спросила Наташа.

Соня задумалась. Вопрос о том, как писать Nicolas, и нужно ли писать, и как писать был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненный герой, хорошо ли было с ее стороны напоминать ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее? «Пускай он делает, как хочет», думала она. «Мне довольно только любить его. А он может подумать, получив мое письмо, что я напоминаю ему что-нибудь».

– Не знаю, я думаю, коли он пишет, и я напишу, – радостно улыбаясь, сказала Соня.

– И тебе не стыдно будет писать ему?

– Нет, отчего? – сказала Соня, смеясь, сама не зная чему.

– А мне стыдно будет писать Борису. Я не буду писать.

– Да отчего же стыдно?

– Да так – я не знаю. Неловко, стыдно.

– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя Pierr’a), – а теперь влюблена в певца в этого – (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пения), – вот ей и стыдно.

– Ах, Петя, полно, как тебе не стыдно, мы все так рады, а ты ссоришься. Поговорим лучше про Nicolas.

– Петя, ты глуп, – сказала Наташа. – А нынче, как он был мил, прелесть, – обратилась она к Соне (говоря про учителя пенья). – Он мне сказал, что лучше моего голоса он не слыхал, и когда он поет, так у него на горле шишка делается – такая прелесть.

– Ах, Наташа, как ты можешь про кого-нибудь думать[2406] теперь? – сказала Соня.

– А я не знаю. Я сейчас думала, я, верно, не люблю Бориса. Так он милый, я его люблю, но не так, как ты. Я бы не сделалась истерика, как ты. Как же я его не помню? – Наташа закрыла глаза. – Не могу, не помню.

– Так неужели ты в Fezzoni влюблена? Ах, Наташа, какая ты смешная, – с упреком сказала Соня.

– Теперь в Фецони, а прежде в Pierr’a, а еще прежде в Бориса, –