этого времени почти все его силы души, вся его способность наблюдения сосредоточилась на этих ногах и этой боли. Он забыл[873] счет времени, забыл место, забывал свои опасения и надежды, он желал не думать о ней, думал только о этой боли. Когда и где это было, он не помнил, но одно событие поразило его: за повозками, в которых везли картины, и каретами, из которых одну он узнал свою, это принадлежало, как ему сказали, au prince d’Ettingen,[874] шли они, пленные.

Подле Pierr’а шел старый солдат, тот самый, который научил его подвязывать ноги и мазать их. Справа от Pierr’а шел солдат, француз молодой, с острым носом и черными, круглыми глазами. Старый русский солдат стал хрипеть и просился отдохнуть.

– Avancez![875] – кричал сзади caporal.

Pierre повел его под руку, сам хромая. У солдата болел живот. Он был желт.

– Dites lui vous autres, – сказал француз, – qui comprenez là bas, dites lui qu’on ne laisse personne en arrière. Il y a ordre de fusiller ceux qui restent.[876]

P[eirre] сказал это солдату.

– Один конец, – сказал солдат и упал назад, крестясь. – Прощайте, православные, – говорил он, крестясь и кланяясь. И, как корабль, уносила всё дальше и дальше Pierr’а окружавшая его толпа. А серый старик сидел на грязной дороге и всё кланялся. Pierre смотрел на старика и услыхал повелительный крик сержанта на того рядового с в[острым] н[осом], который шел справа.

– Исполняйте приказ, – крикнул сержант и толкнул за плечо молодого солдата. Солдат побежал сердито назад. Дорога за березками заворотила, и Pierre, оглядываясь, видел только дым выстрела, и потом бледный солдат и испуганный,[877] как будто он увидал привидение, прибежал и, ни на кого не глядя, пошел[878] на своем месте. Старика пристрелили, и так пристреливали многих из толпы в 200 человек, шедших с Pierr’ом. Но, как ни ужасно это было, Pierre не обвинял их. Им самим было так дурно, что едва ли бы некоторые не согласились быть на месте солдата. Лихорадочные, щелкая зубами, садились на краю дороги и оставались. Все разговоры, которые он слышал, шли о том, что положение их безвыходно, что они погибли, что стоит только казакам броситься, и ничего не останется. Несколько раз всё бросалось бежать от вида казака и иногда просто от ошибки. Pierre видел, как ели сырое лошадиное мясо. Но всё это Pierre видел, как во сне. Всё внимание его постоянно было направлено на свои больные ноги, но он всё шел, сам удивляясь себе и этой усиливаемости страдания и сносности страдания, вложенного в человека. Почти каждый вечер он говорил: «нынче кончено» и на другой день опять шел. Общее впечатление деморализации войск отразилось, как во сне, на Pierr’е во время этих переходов, число которых он не знал, но впечатление вдруг сгруппировалось в весьма простом в сущности, но его весьма поразившем, случае. На одном из переходов шли, жалуясь, около него три француза; вдруг послышались слова: «l’Empereur», всё подбодрилось, вытянулось, сдвинулось с дороги, и предшествуемая конвоем, шибко проехала карета, остановилась немного впереди. Генерал у окна, выслушав что-то, снял шляпу. Раздались отчаянно счастливые крики: – Vive l’Empereur! – и карета [проехала].

– Qu’a t’il dit?

– L’Empereur, l’Empereur,[879] – слышались со всех сторон ожившие голоса. Как будто и не было страдания. – En voila un qui. C’est un gaillard. Oh! le p[etit] c[aporal] qui ne se lesse pas marcher sur le pied,[880] – слышались восторженные, уверенные голоса. А всё было то же: тот же холод, голод и труд бесцельный, жестокий, и тот же страх, который не оставлял войска.

Ввечеру одного дня Pierr’а, которого все-таки отличали от других, офицеры пустили его к костру, и, угревшись, Pierre заснул. Спасение Pierr’а в эти тяжелые минуты была способность сильного, глубокого сна. Вдруг его разбудили. Но он потом не знал, было ли то наяву или во сне, что он видел. Его разбудили, и он увидал у костра французского офицера с знакомым, мало, что знакомым, но близким, с которым имел задушевные дела, лицом. Да, это был Долохов, но в форме французского улана. Он говорил с офицерами на отличном французском языке, рассказывая, как его послали отыскивать депо и он заехал навыворот. Он жаловался на беспорядок, и французский офицер вторил ему и рассказывал то, что Долохов, казалось, не слушал. Увидев поднявшуюся курчавую голову Pierr’а, Долохов не удивился, но слегка улыбнулся (по этой улыбке не могло быть сомнения – это был он) и небрежно спросил, указывая на Pierr’а: – [881] Cosaque? Ему ответили. Долохов закурил трубку и раскланялся с офицерами. Bonne nuit, messieurs.[882] – Он сел на лошадь и поехал. Pierre всё смотрел на него. Ночь была месячная, и далеко видно. Pierre видел с ужасом, но с утешением, что это сон, как он подъехал к часовым цепи и что-то говорил. «Слава богу, благополучно проехал», подумал Pierre, но в это время Долохов вдруг повернул назад и рысью подъехал к костру. Его улыбающееся, красивое лицо видно было в свете огня.

– Tiens, j’oublie, – он держал записку карандашом, – est ce qulqu’un de vous ne peut pas me dire ce qui veut dire en Russe:[883] Безухой,[884] будь готов с пленными, завтра я вас отобью. – И, не дожидаясь ответа, он повернул лошадь и поскакал.

– Arretez![885] – крикнули офицеры, в цепи раздались выстрелы, но Pierre видел, как Долохов ускакал за цепь и скрылся в темноте.

На другой день была дневка в Шамшеве, и, действительно, ввечеру послышались выстрелы, мимо Pierr’а пробежали французы, и[886] первый вскакал в деревню Долохов. Навстречу ему бежал офицер с парламентерским белым платком. Французы сдались. Когда Pierre подошел к Долохову, он, сам не зная отчего, зарыдал в первый раз за время своего плена. Солдаты и казаки окружили Безухова и надавали ему платья и свели ночевать в избу, в которой ночевал генерал французский, а теперь Долохов. На другой день пленные проходили мимо подбоченившегося Долохова, громко болтая.

– Enfin d’une manière ou d’autre l’Empereur…[887] – сливались голоса.

Долохов строго смотрел на них, прекращая их говор словами: – Filez, filez……..[888]

Pierr’а направили в Тамбов, и, проезжая через город Козлов, 1-ый не тронутый войной, который он видел за два месяца, Pierre во второй раз заплакал от радости, увидав народ, идущий в церковь, нищих, калачника и купчиху в лиловом платочке и лисьей шубе, самодовольно, мирно переваливающуюся на паперти. Pierre никогда в жизни не забывал этого. В Козлове[889] Pierre нашел одно из писем Андрея, везде искавшего его, нашел деньги, дождался людей и вещей, и в конце октября он приехал в Тамбов.[890]

Князя Андрея уже не было там, он опять поехал в армию и догнал ее у Вильны.

–

Одно из 1-х лиц, которое он встретил там, был Nicolas. Nicolas, увидав Андрея, покраснел и страстно бросился обнимать его. Андрей понял, что это было больше, чем дружба.

– Я – счастливейший человек, – сказал Nicolas, – вот письмо от Marie, она обещает быть моею. А я приехал в штаб, чтобы проситься на 28 дней в отпуск: я два раза ранен, не выходя из фронта. А еще жду брата Петю, который партизанит с Денисовым.

Андрей пошел на квартиру Nicolas, и там долго обо всем рассказывалось друг другу. Андрей был твердо намерен проситься опять и только в полк. К вечеру приехал и Петя, не умолкая рассказывающий о славе России и Васьки Денисова, завоевавшего целый город, наказывавшего поляков, облагодетельствовавшего жидов, принимавшего депутации и заключавшего мир.

– У нас геройская фаланга. У нас – Тихон. – Он и слышать не хотел ни о какой другой службе. Но, к несчастью, это самое завоевание города, которым так счастлив был Петр, не понравилось немцу генералу, желавшему тоже завоевать этот город, и так как Денисов был под командой немца, то немец распек Денисова и отставил его от его геройской партии. Впрочем, это узнал Петя после, теперь же он был в полном: восторге и, не умолкая, рассказывал о том, как Наполеона прогнали, каковы мы – русские, и как особенно у нас – все герои…

Андрей и Nicolas радовались на Петю и заставляли его рассказывать. Утром оба новые родные пошли вместе к фельдмаршалу[891] просить каждый своего, и фельдмаршал был особенно милостив и согласился на то и на другое, но, видимо, хотел еще поласкать Андрея, но не успел, потому что в гостиную вошла панна Пшевоса[?] с дочерью, крестницей Кутузова. Когда он был губернатором в Вильне, пани была хорошенькой девочкой, и Кутузов, сузив глаза, пошел к ней навстречу и, взяв за щеки, поцеловал ее. Князь Андрей дернул за полу Nicolas и повел его вон.

– Будьте на смотру оба, – сказал Кутузов им в дверь.

– Слушаю, ваша светлость.

На другой день был смотр; после церемониального марша Кутузов подошел к гвардии и поздравил все войска с победой.[892]

– Из 500 [тысяч] нет никого, и Наполеон бежал. Благодарю вас, бог помог мне. Ты, Бонапарт, волк, ты сер, а я, брат, сед, – и Кутузов при этом снял свою без козырька фуражку с белой головы и нагнул волосами к фрунту эту голову….

– Ураа, аааа – загремело 100 тысяч голосов, и Кутузов, захлебываясь от слез, стал доставать платок. Nicolas стоял в свите между братом и князем Андреем. Петя орал неистово «ура», и слезы радости и гордости текли по его пухлым, детским щекам. Князь Андрей чуть заметно добродушно, насмешливо улыбался.

– Петруша, уж перестали, – сказал Nicolas.

– Что мне за дело, я умру от восторга, – кричал Петя и, взглянув на князя Андрея с его улыбкой, замолчал и остался недоволен своим будущим сватом.

–

Обе сватьбы сыграны были в один день в Отрадном, которое вновь оживилось и зацвело. Nicolas[893] уехал в полк и с полком вошел в Париж, где он вновь сошелся с Андреем.[894]

Во время их отсутствия Pierre, Наташа, графиня (теперь) Марья с племянником, старик, старуха и Соня прожили всё лето и зиму 13 года в Отрадном и там дождались возвращения Nicolas и Андрея.

Конец.

–

* № 184 (рук. № 91. T. III, ч. 2, гл. VІII-ХІV).[895]

Богучарово[896] не вполне хорошо было выбрано убежищем от французов. Правда, что здоровье старого князя было так слабо, что он не доехал бы до Москвы.[897]

Князь в Богучарове, несмотря на помощь доктора, оставался более двух недель всё в том же положении. Уж поговаривали о французах, в окрестностях показывались французы, и у соседа в 25