людей, призвала еще Тихона.[959]
Несмотря на отговариванье[960] Дуняши, княжна Марья надела свою с длинными полями шляпу и пошла[961] к амбару, у которого собрались мужики. Именно потому, что они отговаривали ее,[962] княжна Марья с особенной радостью своими тяжелыми шагами, путаясь в юбке, пошла к деревне. Дрон, Дуняша и Михаил Иваныч шли за нею.[963]
«Какие тут могут быть расчеты, – думала княжна Марья, – надо всё отдать, только спасти этих несчастных людей, поверенных мне богом. Я им буду обещать месячину в подмосковной и квартиры, что бы это ни стоило нам; я уверена, André еще больше бы сделал на моем месте», думала она, подходя.
Толпа раскрылась полукругом, все сняли шапки, и оголились лысые, черные, рыжие и седые головы. Княжна Марья, опустив глаза, близко подошла к ним. Прямо против нее стоял старый, согнутый, седой мужик, опершись обеими руками на палку.
– Я пришла, я пришла, – начала княжна Марья, глядя невольно только на старого мужика и обращаясь к нему, – я пришла… мне Дрон сказал, что[964] вас разорила война. Это – наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уж опасно здесь и неприятель близко, потому что… я вам советую, мои друзья, и прошу вас собрать лучшее всё имущество и ехать со мной,[965] и все вместе поедем в подмосковную и там вам будет всё от меня. И вместе будем делить нужду и горе. Ежели вы хотите оставаться здесь, оставайтесь – это ваше дело, но я прошу вас от имени покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата и его сына и за себя – послушайтесь меня[966] и поедемте все вместе.[967]
Она помолчала.[968] Они молчали тоже, и никто не смотрел на нее.
– Теперь, ежели вам нужда, я велела раздать вам хлеба и всё, что мое, то ваше….
Опять она замолчала, и опять они молчали, и старик, стоявший перед нею, старательно избегал ее взгляда.
– Согласны вы?
Они молчали. Она оглянула эти 20 лиц, стоявшие в первом ряду, ни одни глаза не смотрели на нее, все избегали ее взгляда.
– Согласны вы?
– Да что ж, отвечайте, что ль? – сзади спросил голос Дронушки.
– Согласен ли ты? – в это же время спросила княжна у старика.
Он зашамкал губами.
– Как[969] люди, так и мы, – сердито отворачиваясь от взгляда княжны Марьи, которая ловила его взгляд. Наконец она[970] поймала его взгляд, и он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову, проговорил: – Чего соглашаться-то. Что ж нам всё бросать-то?
– Не согласны, – раздалось сзади. – Не <согласны>. Нет нашего согласия. Поезжай сама одна…
Княжна Марья начала говорить, что они, верно, не поняли ее, что обещается поселить их, вознаградить, но голос ее заглушили.[971] Рыжий мужик кричал больше всех сзади, и баба кричала что-то. Княжна Марья[972] взглянула в эти лица, опять ни одного взгляда она не могла поймать.[973] Ей стало странно и неловко. Она <шла> с намерением помочь им, облагодетельствовать тех мужиков, которые так преданы были ее семейству, и вдруг[974] эти самые мужики враждебно смотрели на нее. Она замолчала и, опустив голову, вышла из круга.[975]
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди, – послышались голоса в толпе. – Дома разори, да в кабалу и ступай. Как же! И хлеб, мол, отдам, – с ироническим хохотом проговорил старик с дубинкой.
В ночь приехал Алпатыч и привел две шестерни лошадей. Но на посылку его за Дроном ему ответили, что староста на сходке, которая опять собралась с раннего утра, и что он велел сказать: «пускай сам придет!» Через преданных ему людей, в особенности через Дуняшу, Алпатыч узнал, что не только мужики отказались дать подводы, но кричат все у кабака, что они не выпустят господ, потому что им объявлено, что их разорят, ежели они будут вывозиться.[976] Лошадей, однако, велели закладывать, и княжна Марья с бледным лицом[977] в дорожном платье сидела в зале.
Еще лошади не подъехали к крыльцу, как толпа мужиков приблизилась к господскому дому и остановилась на выгоне.[978]
От княжны Марьи скрывали враждебные намерения крестьян, но она, притворяясь даже для самой себя, что не знает, в чем дело, понимала свое положение. Яков Алпатыч с расстроенным и бледным [лицом], тоже в дорожном одеянии – панталоны в сапоги – вошел к ней и с осторожностью доложил, что, так как по дороге могут встретиться неприятели, то не угодно ли княжне написать записку к русскому воинскому начальнику в Яньково (за 15 верст) с тем, чтобы приехал конвой.
– Зная звание вашего сиятельства, не могут отказать.
Княжна Марья поняла, что конвой нужен для разогнания мужиков.
– Ни за что, ни за что, – с жаром и решительностью заговорила она, – вели подавать и поедем.
Яков Алпатыч сказал: слушаю-с и не уходил.
Княжна Марья ходила взад и вперед по комнате, изредка заглядывая в окно. Она знала, что и у ее свиты, у Лысогорских дворовых, были ружья, и ее более всего страшила мысль о кровопролитии.
– Для чего они тут стоят? – сказала княжна Марья самым простым голосом Алпатычу, указывая на толпу.
Яков Алпатыч замялся.
– Не могу знать. Вероятно, проститься желают, – сказал он.
– Ты бы сказал им, чтобы они шли.
– Слушаю-с.
Уж был 2-й час дня, мужики всё стояли на выгоне. Княжне Марье доносили, что они купили бочку водки и пьют.[979]
Было послано за священником, чтобы уговорить их. Из окна передней их видно было. Княжна Марья сидела в дорожном платье и ждала.
– Французы, французы! – вдруг закричала Дуняша, подбегая[980] к княжне Марье. Все бросились к окну, и действительно, к толпе мужиков подъехали[981] три кавалериста,[982] один на игреневой,[983] два на рыжих,[984] и остановились.
– [985]Всевышний перст! – сказал торжественно, поднимая руку и палец, Алпатыч. – Офицеры русской армии.
Действительно, два кавалериста были Ростов с Ильиным[986] и только что вернувшимся Лаврушкой, въезжали в Богучарово, находившееся последние три дня между двумя линиями неприятельских армий, так что также легко могли зайти туда русский арьергард, как и французский авангард. Из авангарда французского уже[987] приезжали посланные, привезли вперед фальшивых бумажек за провиант и объявили волю всем крепостным и требование, чтобы никто не вывозился, которое и смутило богучаровских мужиков.
Nicolas Ростов с <своим> эскадроном[988] остановился в 15 верстах в Янькове, но, не найдя достаточно фуража в Янькове и желая прогуляться в прекрасный летний день, поехал с Ильиным и[989] Лаврушкой поискать[990] побольше овса и сена в несколько даже опасное по тогдашнему положению армии Богучарово, – Nicolas Ростов был в самом веселом духе. Дорогой он расспрашивал Лаврушку о Наполеоне, заставлял его петь будто бы французскую песню, сами пели с Ильиным и смеялись мысли о том, как они повеселятся в богатом помещичьем доме в Богучарове, где должна быть большая дворня и хорошенькие девушки. Nicolas и не знал, и не думал о том, что это имение того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Они подъехали к бочке на выгоне и остановились. Мужики некоторые сняли шапки, смутившись, некоторые, смелее и поняв, что два офицера не опасны, некоторые же пьяные, не снимая шапок, продолжали свои разговоры и песни. Два старые, длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из толпы и оба, сняв шапки, с улыбкой,[991] качаясь и распевая какую-то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов.
– И одинакие какие, – сказал Ильин.
– Развесе-оо-ооо-лая бисе… бисе… – распевали мужики с счастливыми улыбками. Ростов подозвал мужика, который показался ему трезвее.
– Что, брат, есть овес и сено у господ ваших под[992] квитанции?
– Овса – страсть, – отвечал мужик. – Сена – бог весть.
– Ростов, – по-французски сказал Ильин, – смотри в барском доме прекрасного пола-то сколько. Смотри, смотри, это – моя, чур не отбивать, – прибавил он, заметив красневшую, но решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
– Наша будет, – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
– Что, моя красавица, нужно? – сказал он ей, улыбаясь.
– Княжна приказала узнать, какого вы полка и как ваши фамилии.
– Это – граф Ростов, эскадронный командир, а я – ваш покорный слуга. Да какая хорошенькая, – сказал он, взяв ее за подбородок.
– Ай, Ду… ню-шка-ааа, – всё распевали оба мужика, еще счастливее улыбаясь, глядя на[993] Ильина, разговаривающего с[994] девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Nicolas Алпатыч, еще издали[995] сняв свою шляпу. Он уже узнал его фамилию.
– Осмелюсь обеспокоить ваше сиятельство, – сказал он с почтительностью, но с оттенком пренебрежения к юности этого офицера. – Моя госпожа, дочь генерал-аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать…. Не угодно ли будет, – с[996] грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при…. – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади[997] так и носились около самого его, улыбаясь и еще радостнее распевая и приговаривая:
– А! Алпатыч. А? Яков Алпатыч. Важно?
Nicolas посмотрел на пьяных мужиков и улыбнулся.
– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом с заложенной рукой, указывая на стариков.
– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – Скажи, что сейчас буду, – сказал он Алпатычу и, приказав[998] Лаврушке разузнать о овсе и сене и отдав ему лошадь, пошел к дому.
– Так приволокнемся? – сказал он, подмигивая Ильину.
– Смотри, какая прелесть, – сказал Ильин, указывая на М-llе Bourienne, выглядывавшую из другого окна. – Этак и заночуешь. Только бы эта княжна прелестная дала бы котлеток, как вчера у городничего, а то подвело.
В таких веселых разговорах они вошли на крыльцо и в гостиную, где княжна в черном платье,[999] раскрасневшаяся и испуганная, встретила их.
Ильин, тотчас же решив, что в хозяйке дома мало интересного, поглядывал на щели дверей, из которых выглядывал, он наверное знал, глаз хорошенькой Дуняши. Nicolas, напротив, как только увидел княжну, ее глубокие, кроткие и грустные глаза и услыхал ее нежный голос, тотчас же весь переменился (хотя он и не вспомнил, что она была сестра князя Андрея), и в позе, в выражении лица его выразилась нежная почтительность и робкое участие. «Моя сестра, мать завтра могут быть в таком же положении», думал он, слушая ее робкий сначала, но простой рассказ.[1000] Она не говорила, что мужики ее не выпускают и не давали ей подвод, но говорила о том, что запоздала здесь
