так же невыгодно французам наступать в овраг и отступать за овраг, ежели мы их атакуем.

– Да, это очень интересно всё, – говорил он.[1461]

И действительно, он помнил, что ему страстно интересно было что-то, когда он ехал через Можайск, но казалось теперь уж, что интересно ему было не то, что он видел теперь. Интерес этот более относился к тому случайному слову доктора о подводах для будущих раненых, к виду поезда раненых, тащившихся на гору, и к виду бледно-желтых лиц, молившихся,[1462] встречая Смоленскую.

С флешь они через лес приехали на поляну на левый фланг, и тут Бенигсен еще более спутал понятия Pierr’а своим недовольством помещения левого фланга и корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.

Вся позиция Бородина представлялась Pierr’у следующим образом: передовая линия, несколько выгнутая вперед, простиралась на три версты от Горок до позиции Тучкова.[1463]

Выступающими пунктами справа налево были: 1) Бородино, 2) редут Раевского, 3) флеши, 4) оконечность левого фланга, леса, березняк в оглоблю, в котором стоял Тучков. Правый фланг был сильно защищен рекою Колочею, левый фланг был слабо защищен лесом, за которым была старая дорога, корпус Тучкова стоял почти под горой. Бенигсен нашел, что корпус этот стоит нехорошо (он не знал, что корпус этот поставлен нарочно в скрытом месте для засады),[1464] и приказал подвинуться ему вперед на версту расстояния.[1465] Pierr’у и всё это было еще более интересно,[1466] как он говорил.

Из Утицы Пьер распростился с Бенигсеном и его свитой и, по указанию Бориса, поехал назад отыскивать князя Андрея.[1467]

Проезжая мимо[1468] одной дружины, которая приготавливалась ужинать и, стоя перед котлами, сняв шапки, молилась на восток, Пьер остановился.

Эти обросшие, бородатые лица с строгими выражениями на лицах поразили его.

Ополченский офицер,[1469] красивый, усатый старик, подошел к мужикам и стал говорить им.

– Ребята, – сказал[1470] он. – Теперь поужинайте и тихо, смирно, чтобы ни ругаться, ни шуметь, ни песен не играть. Не такое время, ребята – чистое дело марш – надо теперь бога помнить, чтобы он нас подкрепил на завтрашний день. Мы хоть не солдаты, да сердце в нас русское – чистое дело марш – себя не осрамим.

И, окончив эту речь, офицер подошел к Пьеру, стоявшему подле своих дрожек на дороге.

Пьер спросил, где стоит Болконский. Офицер ответил ему.

– Доложу я вам, такой народ – чистое дело марш – что хочешь из него сделай. Важный народ, – сказал офицер, указывая на своих ополченцев, – и молодцы. Вы какой губернии? Рязанской? – он назвал свою фамилию. Это был дядюшка.

– Не думал служить – чистое дело марш – да уж как узлом к… так что ж делать-то – чистое дело марш[1471] – итак бы где на охоте убился, как в прошлом году, а то хоть на пользу отечества – чистое дело марш. Мое почтение, мое почтение.

* № 199 (рук. № 92. T. III, ч. 2, гл. XXVI—XXIX).

Как он и ожидал, в то время, как он завтракал с господином Боссе, удостоившимся этой чести, перед палаткой слышались восторженные клики «Vive l’Empereur»[1472] бесновавшейся гвардии при счастии видеть портрет римского короля, до которого никому не было никакого дела.

Выпив свою бутылку Chambertin[1473] и оживившись, Наполеон встал и велел подать лошадь для объезда позиции. Он пригласил[1474] к своей прогулке Fabvier’а и Beausset,[1475] любившего путешествовать.

– Votre majesté a trop de bonté,[1476] – сказал Beausset, который хотел спать и который не умел и боялся ездить верхом.[1477]

Когда Наполеон вышел из палатки, крики гвардейцев перед портретом его сына еще более усилились.

Наполеон нахмурился.

– Снимите его, – сказал он, – ему еще рано видеть поле сражения.

Боссе закрыл глаза и склонился долу, услышав эти великие исторические слова. Наполеон поехал на Бородинское поле. Русские войска видны были за[1478] оврагом в Бородине и у Семеновского.

Никаких не нужно было Наполеону делать распоряжений. Русские войска без всякой хитрости расположились на открытом поле, работая над укреплениями и ожидая сражения.[1479]

Маршал Даву, возвращаясь с рекогносцировки, которую он сделал в лесах на левом фланге русских, встретил Наполеона и предложил ему обойти с своим 40-т[ысячным] корпусом левое крыло русских[1480] и забросить их в cul de sac[1481] между Москвою и Колочей, сказал Даву с свойственной французам ясностью и решительностью. Предложение это, как стратегический маневр, одобряется всеми учеными тактиками, но Наполеон не согласился на это предложение, не потому, чтобы он избрал что-нибудь другое, более гениальное, как говорят историки, но потому, что он не хотел этого. Он велел обходить с правой стороны, обходить русских Понятовскому, шедшему всё время с правой стороны, а вице-королю с левой, а Даву в центре, то есть, одним словом, он не сделал никаких распоряжений, а велел войскам, как они стояли, итти на русских и стрелять в них.

Возвратившись домой, Наполеон, однако, продиктовал гениальные, как говорят, диспозиции[1482] Бертье. В длинных диспозициях сказано, что такая-то дивизия пойдет прежде под таким-то начальствованием, а такая-то после под таким-то начальствованием, и пушки будут стрелять туда же.

(Диспозиции эти, как и всегда, были исполнены только до тех пор, пока не начиналось сражение, то есть войска размещены в ночь, как сказано в диспозиции, но как скоро началось сражение, так всё делалось совсем иначе. Тем более, что пушки, которые должны были засыпать русские редуты, не хватили до них с того места, с которого велено было им стрелять.)[1483]

Диспозиция эта была, может быть, очень глубокомысленна и гениальна, но трудно предположить, чтобы она могла быть другая, ежели бы первому попавшемуся офицеру было поручено составить ее. Против каждой части русских войск, стоявших на виду, была направлена соответствующая часть французских войск, вот всё, что было в диспозиции. Но, как видно, Наполеон предоставил себе выказать всю гениальность своих тактических соображений во время сражения.

Потом он написал гениальный, как говорят, приказ, в котором сказано, что Наполеон, наконец, исполняет страстное желание армии быть убитой и раненой на 1/3 часть и, снисходя до их желания, дает сражение. Кроме того, предоставляет им утешение в том, что позднейшее потомство скажет о каждом из воинов: «да, он был в великой битве под Москвой».

Окончив эти великие дела, великий человек, показывая тем удивленному и сонному господину Боссе и другим, что силы его еще не истощены после таких великих усилий, прочел несколько депеш, касающихся внутреннего управления своими народами, сделал карандашом несколько отметок на полях бумаг и позвал к себе префекта дворца и своего доктора Корвизара.[1484]

Поговорив с Боссе о некоторых изменениях, которые он намеревался сделать в maison de l’Impératrice,[1485] и удивляя префекта своей памятливостью ко всем мелочам придворных отношений, он обратился к Корвизару с вопросом, придумал ли он что-нибудь против его насморка. Корвизар подал ему приготовленные пастильки в золотой табакерке, которые должны были успокоить его насморк.

– Я думаю, что un pounch сделает мне пользу, – сказал он.

Корвизар почтительно и утвердительно наклонился и император,[1486] выпив пунша, продолжал разговаривать. Он с удовольствием чувствовал, что чем ничтожнее был его разговор, чем меньше он относился к предстоящему сражению, тем более возрастал восторг Боссе и других перед всеобъемлющим могуществом его гения. Боссе почтительно выразил свое удивление перед спокойствием императора.

– [1487]Шахматы поставлены на свои места на шахматную доску. Игра начнется завтра, – сказал император и продолжал разговор о Париже. Он интересовался пустяками и шутил так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор в то время, как он засучивает руки и надевает фартук и больного привязывают к койке.

– Дело всё в моих руках и голове, ясно и определенно, когда надо будет приступить к делу, я сделаю его,[1488] как никто другой и[1489] совершенно, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению.

Окончив свой второй стакан пунша, его величество[1490] кивнул головой, и все удалились, кроме Раппа, дежурного адъютанта и ординарцев, стоявших всё [у] палатки.

– Что русские? – спросил он.

Ему сказали, что они двигаются и, судя по огням, стоят на тех же местах. Он одобрительно кивнул головой.

– C’est bien,[1491] – и он пошел почивать на свою железную, походную кровать, подле которой на столе были приготовлены вино и холодная пуларка.

В 3-м часу утра – еще было совершенно томно – Наполеон с падающим ему на лоб хохлом, с желтым, опухшим лицом и носом вышел, сморкаясь, из своей спальни и сел на складной стул в первом отделении палатки, в котором, дремля, сидел Рапп.

– Велите дать пуншу, – сказал он.

– Oui, sire,[1492] – сказал Рапп и вышел. Когда он вошел опять, Наполеон сидел перед столом, облокотившись на руки. Он взглянул на Раппа и опять сел в то же положение. Молчание продолжалось долго. Наполеон опять высморкался, громко и сердито,[1493] и откинулся на спинку стула.

– Eh bien, Rapp! Croyez-vous, que nous verrons des bonnes affaires aujourd’hui?[1494] – сказал он вдруг.

– Sans aucun doute, sir,[1495] – сказал Рапп и, помолчав немного, осмелился прибавить: – Nous avons épuisés toutes nos ressources, nous sommes obligés de vaincre.[1496]

Наполеон посмотрел на него, что он хотел сказать этим?

– La fortune est une franche courtisane, – сказал он. – Je le disais toujours et je commence à l’éprouver.[1497]

– Vous rappelez-vous, sire, ce que vous m’avez fait l’honneur de dire à Smolensk? Le vin est tiré, il faut le boire. Et il faut le boir, sir.[1498]

Воспоминание[1499] Смоленска, видимо, неприятно подействовало на Наполеона.[1500] Ему опять живо представилось то странное, похожее на то, которое испытывают люди в сновидениях впечатление, что рука его – его могущественная, как ему казалось, разрушавшая царства рука – поднималась с самого Немана для удара, долженствовавшего поразить врага и, как во сне, мягкая, бессильная, как подушка, не доставала врага, не попадала в него, не вредила ему, и это заколдованное бессилие возбуждало в нем сознание ужаса, который испытывает человек во сне, когда не в силах, удар его падает бессильно и мертво…

– Да, – сказал он, отвечая своим мыслям, – эта бедная армия очень уменьшилась и изнурена. Но гвардия цела и свежа. Она нетронута, Рапп?

Рапп ничего не отвечал.

– Дали ли сухари и рис в гвардию, как я приказывал нынче?

– Да, государь.

– Но выдан ли рис?

– Я передал ваше приказание, государь.

Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон приказал подать другой стакан Раппу и молча отпивал глотки из своей чашки.

– Нет движенья в русском лагере? – вдруг спросил Наполеон вставая и,