Я, ваше сиятельство, по милости божьей и вашей ни в ком не нуждаюсь, слава богу, вот домик имею и корову, и не хуже других живем. Я никогда интересанкой не была, и напрасно так обо мне понимают. Я княжну видела, и они сказали…

– Ты ведь жената? – вдруг спросил Пьер.

– Замужем, ваше сиятельство, – улыбаясь ямочками, сказала Аксюша, – разве не изволите помнить? Мы у вас с мужем тогда были с поклоном.[1634]

Я ничего не горжусь, что я будто чиновница стала. Бывают и благородные хуже простых. Напрасно так обо мне думали…

– Ты что же, уезжаешь с мужем? – спросил Пьер.

– Нет, ваше сиятельство, куда ж ехать нам. Я думаю, тоже люди… А вы изволите?..

В это время они вошли в ворота маленького домика. Пьер остановился и взял ее за руку.

– Аксюша, поместишь ты меня у себя в доме, чтоб никто не знал? Я тебе заплачу за это, но только теперь у меня денег [нет.] Ты извощику отдай, но чтобы никто не знал.[1635]

– Ах, батюшка, ваше сиятельство, всей душой. Пожалуйте, осчастливьте. Я, ваше сиятельство, никогда не была и не буду интересанкой. Может, помните, какая Аксюша была, – сказала она с веселой кокетливостью. – Я всей душой рада.

– Ну, пойдем, – и Пьер большими шагами пошел с ней[1636] на крыльцо.

Аксюша, не переставая, говорила, рассказывала про то, как она живет с старухой матерью, с дочерью и мужем, о том, что муж большого ума человек, но ослаб и к вину склонен, что у нее знакомые благородные есть, что она к княжне Грузинской вхожа и что она всей душой рада, но что боится, как бы графу не показалось низко у нее жить.

– Только муж твой не рассказал бы, – сказал Пьер.

– Муж-то, Тимофеич, – смеясь, сказала она. – Он теперь, как ребенок малый, что я велю, то и будет. Ослаб человек, а большого ума. И генерал ихний говорил, что кабы он не пил так, этому человеку цены нет, и я бы с ним, говорит, в жизнь не расстался, а теперь ослаб.

Что же, ваше сиятельство, неужели правда, что так Москву и отдадут? Мы читали указ, так там сказано.

– Да, отдадут, – сказал Пьер.[1637]

– А я так сужу, ваше сиятельство, мое дело женское, что француз – всё одно люди, и только с ним обойтись, он и ничего. Всё обхожденье делу, потому что ежли грубость и необразованье… А благородные люди везде есть. Я и Листрату Евстигнеичу говорю. Вы, может, думаете, что я чего добиваюсь. Я ничем не нуждаюсь, а благодарю бога и вам желаю.[1638]

В середине разговора Аксиньи Ларивоновны вошел старичок в калошах на босу ногу и, строго оглядев Пьера, едва удостоил его поклона.

– Тимофеич, ваше сиятельство, – с робкой улыбкой сказала Аксинья Ларивоновна.[1639]

Тимофеич прокашлялся.

– Обедать пора, – сказал он строго и пошел в дверь.

– Большого ума был, – сказала Аксинья Ларивоновна, – а теперь ослаб, совсем ослаб.

* № 208 (рук. № 94. T. III, ч. 3, гл. XVIII).[1640]

Новая глава

[1641]Выходя с заднего крыльца, первое лицо, которое встретилось Пьеру, была худая, красивая и румяная 30-летняя женщина,[1642] одетая в розовое платье, с шелковым лиловым платочком на голове; взглянув на Пьера смеющимися черными глазами, женщина эта проговорила: – Здравствуйте, Петр Кирилыч, – и закрылась платочком. Это движенье руки, этот взгляд, эта улыбка, эти звуки голоса – всё вдруг воскресило в Пьере одно из лучших воспоминаний его молодости. Живо вспомнился Пьеру его первый приезд из-за границы к отцу в этот самый дом, из которого он бежал теперь. Живо вспомнилось ему это же лицо, эти же глаза, но тогда свежие,[1643] молодые, 16-тилетние и представлявшиеся Пьеру верхом красоты и поэзии. 16-тилетняя Аксюша была тогда только что привезена из деревни. Пьер встретил ее в коридоре и влюбился в нее. Он не понимал тогда, зачем была привезена эта Аксюша и какое было ее назначение в доме. Она числилась горничной княжны, но у нее была отдельная комната, и она ничего не делала. Пьер один раз провел всю ночь (это было весной) под окном ее комнаты. Она высунулась в окно, окликнула его и, узнав, что он тут только для того, чтобы ее видеть, позвала его в свою комнату.[1644] Войдя потихоньку в комнату Аксюши, Пьер, не помня себя от восторга, бросился к ней и, обнимая ее, стал уверять в своей любви. Совершенно неожиданно Аксюша оттолкнула его и заплакала.

– И вы тоже? – сказала она. И она рассказала Пьеру всё свое горе. Ее привезли из деревни к барину, она боялась его, она бежать хотела, ее поймали и воротили… Пьер тотчас ушел от нее и на другой день – неслыханная смелость – стал говорить своему отцу об Аксюше, прося, чтобы ее отпустили в деревню. Граф ударил сына и выгнал его вон из Москвы. Аксюша[1645] осталась в Москве и после болезни и смерти старого графа была в близких сношениях со многими богатыми молодыми людьми в Москве, нажила себе маленькое состояние, домик на Пресне и вышла замуж [за] отставного повытчика, старого и пьяного человека. В продолжение 12 лет, прошедших с того времени, Пьер раз 10 встречал Аксинью Ларивоновну (как ее звали теперь), и хотя разговор их ограничивался самыми простыми приветствиями, они чувствовали оба, что были чем-то тесно и честно связаны между собой. Хотя ни он, ни она никогда не вспоминали не увенчавшуюся успехом попытку Пьера, они оба чувствовали, что в одну из самых хороших минут своей жизни они сошлись в одном хорошем чувстве. И от этого-то, когда Пьер говаривал Аксинье, встречая в своем доме, куда она хаживала к своим родным: – Ну, как поживаешь, Аксюша? – и она отвечала: – Помаленьку, Петр Кирилыч, как вас бог милует?

– Слава богу.

– Слава богу – лучше всего… – когда она говорила эти простые слова, глаза их встречались, и в этом взгляде говорилось другое:

«Знаю, знаю, что ты – хороший человек, помню: душа-человек», говорил ее взгляд.

«Знаю, помню, какую чистую радость борьбы и торжества над собой ты доставила мне, знаю, как в душе твоей, чем бы она ни была засорена теперь, живы были чистейшая любовь к добродетели», говорил он.

Теперь, когда 2-го сентября Аксинья Ларивоновна пришла из своего дома проведать своячен, как она называла дам Безухова, и узнать, нельзя ли чем воспользоваться, и когда Пьер встретил ее – это помимо их светского положения внутреннее близкое отношение между собой выразилось сильнее, чем когда-нибудь. Как будто увидав поднявшегося, давно оплаканного, любимого мертвеца, они с радостным удивлением остановились друг против друга.

В том настроении, в котором он находился, для Пьера не было человека, которого ему было радостнее видеть, чем Аксинью Ларивоновну. Он поражен был тем счастием, которое посылало ее именно теперь. Она первая начала говорить.

– А вот прибежала своячен проведать, – сказала она. – Что же не едете, ваше сиятельство?

– А ты? – спросил Пьер.

– Как ехать-то, Петр Кирилыч, с моим дураком (она так всегда называла мужа), разве с ним сговоришь. – Она засмеялась. – Мушкетон достал и так пьян – страсть, перебью всех один, да и всё. Да что, Петр Кирилыч, бог не выдаст – свинья не съест. Видно, по грехам нашим.

– Да, да, да, да, да, да, – вдруг, схватив ее за руку и блестя глазами, заговорил Пьер. – Да, да, да, да. Поди сюда, Аксинья. – Он ввел ее в пустые сени. – Послушай, Аксюша, сделай мне дружбу. Я останусь. Я должен остаться. Я видел во сне, что ко мне пришел старец и сказал… нет, что говорить…

Аксинья умными, ласково улыбающимися глазами смотрела на Пьера.

– Я останусь, но, понимаешь, в своем доме мне нельзя оставаться под своим именем… Возьми меня к себе…

– Всё такие же вы чудаки, – качая головой, сказала Аксинья, но на лице ее не было улыбки, и Пьер знал, что по той нравственной связи, которая с давнего времени установилась между ними, она вполне так, как он хотел, понимала его намерение и тот смысл, который он ему приписывал.[1646]

Аксинья принадлежала к[1647] тем характерам, которые быстро понимают и, не рассуждая, быстро действуют по инстинкту.

– Что ж я, вы знаете, – ее взгляд подтверждал ее слова, – я душой, истинной душой рада. Уж коли оставаться, то, известно, не в графском сане: срама одного что? Я выйду за угол, подожду вас.

– Я сейчас приду, – сказал Пьер встретившемуся ему на заднем крыльце лакею, и вышел вслед за Аксиньей из ворот на улицу, в переулок,[1648] и через полчаса Пьер был у Аксиньи Ларивоновны в ее доме на Пресне. Аксинья Ларивоновна отвела Пьеру две комнатки, которые занимали выехавшие жильцы, и Пьер поселился в них.[1649] Приятное чувство того, что он сжег свои корабли,[1650] вырвался, наконец, из сетей, опутывавших его со всех сторон, что ему ничего не нужно, кроме маленькой комнатки с еранями <и> короткой постели с стеганым одеялом, детски радовало его. Домашние Аксиньи Ларивоновны состояли из ее мужа, маленького, сгорбленного, униженно кланяющегося человека, всегда пьяного или просящего вина, ее самой, кухарки – старой мрачной бабы Арины и мальчика, исполнявшего должность дворника.

3-го [?] числа Пьер не выходил, напился чаю с Аксиньей Ларивоновной,[1651] наряжался в кафтан, который ему достала и перешивала по его росту. На другой день он пошел в своем новом костюме пошел[1652] ходить по Москве и встретил Ростовых, которых не узнал. В этот вечер Аксинья Ларивоновна сходила в дом Безухого и[1653] достала там нужные Пьеру книги и принесла ему.

№ 209 (рук. № 94. T. III, ч. 3, гл. XVIII).[1654]

XVIII

[1655]В последние дни августа, с Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, события действительности и сновидения смешивались в душе Пьера. Сновидения казались ему так же значительны, как действительность, и действительные события так же случайны и странны, как сновидения.

Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву, полный сновидений, составлявших продолжение его сна в Можайске, он вдруг почувствовал себя окруженным действительностью, казавшейся ему страннее его снов. Много разных лиц ожидало его в приемной. В числе их был чиновник графа Растопчина, приехавший узнать, уехал ли и когда уезжает Пьер, и еще француз,[1656] доверенное лицо Элен, приехавший с письмом к Пьеру из Петербурга. Узнав про присутствие в приемной этих двух лиц, на Пьера нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был предаваться.