Ему вдруг представилось, что всё теперь кончено, всё смешалось, всё разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого.

Оттого ли, что действительные условия, в которых находился Пьер, были слишком противуположны с его ходом мыслей, или оттого, что воспоминание о жене и сношения с ней всегда таким образом действовали на него, но Пьер сильнее, чем когда-нибудь, в это утро 29 августа пришел в это состояние спутанности и безнадежности.

Он, неестественно улыбаясь и что-то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то махал руками, возвращался назад и брался за книгу.[1657]

Жалкое на вид и смешное беспокойство овладело им, когда дворецкий в другой раз пришел доложить ему, что его ждут.

– Ах да, подожди… Нет… Я сейчас приду, – сказал он дворецкому; но, как только вышел дворецкий, он взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и спустился до первой площадки.

Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которой стоял Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней, вышел на двор и мимо угла дома за ворота. Никто не видал его. Но на улице кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себе устремленные взгляды, Пьер поступил, как страус, который прячет голову в куст с тем, чтобы его не видали. Он опустил голову и поспешно пошел по улице и[1658] повернул в переулок.[1659]

Пройдя шагов 500, он, тяжело дыша, остановился, оглядываясь.

«Ну, что ж, ушел и могу не воротиться. И кончено, и кончено!» сказал он себе. Навстречу ему ехал извозчик.

– Извозчик! – сказал Пьер, подходя к дрожкам.

– Куда прикажете?

– Куда? – сказал Пьер удивленно. – [1660]Это куда ведет переулок? – спросил он.

– Тут на[1661] Козиху, на Патриаршие пруды.[1662]

– На Патриаршие пруды, да, – сказал Пьер, садясь на дрожки.

– Туда что ли?

– Да, туда, туда, пожалуйста.

Оглядев хорошее платье и золотую цепочку толстого барина, извозчик[1663] поехал.

Трясясь на извозчике и беспрестанно оглядываясь назад, ожидая погони и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, оглядываясь вокруг себя, испытывал чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы. Ему вдруг, без видимой причины стало весело, легко и даже всё ясно.

Он ушел из дома без всякого определенного намерения, но по мере того, как он подвигался, цель его поступка яснее и яснее определялась в его голове.

«И ушел, и кончено. Только бы они не догнали меня», говорил он себе, улыбаясь. «Во-первых, я останусь в Москве и никуда не уеду», говорил он себе. «Останусь тайно, не под своим именем, а переодетым в мужицкое платье и присоединюсь к народу. Да, так и сделаю. Меня никто знать не будет, и я сделаю что-нибудь… удивительное, что-нибудь необыкновенное. 666… L’empereur Napoleon, l’russe Besuhof…. Французы войдут в Москву. Наполеон будет тут. Я буду в толпе народа. Он поравняется со мной. Я выдвинусь, у меня будет пистолет…»

– Смерть врагу человеческого рода, – проговорил он по-французски, вытягивая руку.

– Ничего, – отвечал он, улыбаясь, обратившемуся к нему извозчику.

«Я это и сделаю. А то, что они хотят, то пускай и делают. Пускай ищут меня. И зачем, – продолжал думать Пьер, – этот студент в Вене в 1809-м году хотел убить его кинжалом. Это была ошибка. Да, большая ошибка. Непременно пистолетом, который можно спрятать под полой кафтана.[1664]

И как мне на душе легко и радостно», беспрестанно повторял он сам себе. – Послушай, извозчик, – обратился он к кривому старичку, который, погоняя концами вожжей, трясся перед ним. – Где продают ружья и пистолеты? Есть здесь близко?

– Ну, уж этого, барин, не скажу. Должно, на Тверской, там магазины есть всякие. Или вам туда надо?

– Нет, мне не надо, я так. А где крестьянское платье продают, самое простое, вот такое? – Он тронул за армяк извозчика.

– Это у Китай-города продажа идет. Али бо на рынке, коли вам из старого надо.

– Да, да, да, из старого.

– Там всякого найдешь. Воскресные дни c головы до ног обмундируешься, там не то, что платье, там всё найдешь, что только твоей душеньке хоцца. Там не то, что платье, там что тебе только захоцца, аливрея, али из шубного, кних этих. Вот там другой раз этих пистолетов, ружейного – страсть. Нонче только разобрано всё. Всё на француза раскупили. А вы не бывали, барин? Что ж, это вам любопытно? Ну, а что, барин, правда это говорят, измена вышла, Москву отдать хотят?

– Да, правда, правда, – сказал Пьер. – Что же говорят?[1665]

– Нонче как наш брат заиграл, а пуще того ломовой: по три рубля, веришь ты богу, до обеда зарабатываю. Вот я с вами поехал без ряды, потому надо понимать человека. А то меня барыня рядила, до Мытищ 5 рублей давала, да нам не рука. Купец и господа из города тронулись.[1666] Нынче извощик дорог. Вот я без ряды поехал, а я бы меньше двух рублей и с мужика бы не взял.

Пьер, приблизившийся к извощику во время его разговоров о французе, теперь отдалился от него и[1667] стал ощупывать карманы. Денег с ним не было, ни кошелька, ни бумажника.[1668]

«Ну, как-нибудь, – подумал Пьер,[1669] – не станет же он уж очень просить… Что ж такое два рубля»… и он опять углубился в радостные мысли о том, как он тайно, инкогнито останется в Москве и для блага всего человечества совершит замышленное им дело.

– Да вам куда же, на[1670] Патриаршие надо? – спросил извощик, когда они проехали еще с полчаса. – Вот они самые и есть.

– Ах, это, – сказал Пьер, – а это какая улица? – спросил он, указывая на поперечную улицу с низенькими домиками, разбросанными между садиками.

– Да бог ее знает. Ей и названья нет. Кривой переулок зовут, а то тоже старая Козиха. Та вон Козиха настоящая, а это – Грузины, одно слово.[1671] Так вас куда ж везть?

– Нет, ты подальше еще, – сказал Пьер,[1672] – пожалуйста, еще дальше, я…

– Да куды ж дальше-то, – сказал извощик и, оглянувшись на седока,[1673] покачал головой.

– До Патриарших нанимал, значит и расчет подай, – сказал он, остановив лошадь.

– Вот видишь ли, – начал Пьер, – у меня здесь с собой денег… нет, а ты привези меня еще подальше, а потом…[1674]

– Так что ж ты садился, когда денег нет? Когда б я знал, я б с тобой за целковый рубль не поехал.

– Нет, да вот ты, пожалуйста… еще немного, а тут я… тебе часы отдам, – вдруг с радостью, вспомнив о часах, быстро сказал Пьер.

– Эх, народ, – сказал извощик, на что-то решившись, и опять погнал свою лошадь.

– Нет, ты, извощик, пожалуйста.

– Ваше сиятельство, граф! – послышался в это время Пьеру тонкий, женский голос. Он оглянулся и по пыльной, немощеной улице увидал шедшую[1675] красивую, худую 30-летнюю женщину[1676] в шерстяном зеленом платье и шелковом лиловом платке на голове.

– А я говорю: граф, я сейчас признала, – говорила, ямочками улыбаясь, женщина, подходя к Пьеру. Извощик остановил лошадь.

Пьер удивленными глазами смотрел на женщину, стараясь[1677] вспомнить, кто была эта знакомая женщина. Женщина, не умолкая, говорила.

– Хоть в каком экипаже ни будьте, а сейчас признала. Зачем, думаю, граф на таком извощике заехал, а как глянула, тотчас узнала. Наш, говорю, граф. Здравствуйте, ваше сиятельство, – сказала она с чуть заметным веселым упреком за то, что Пьер не узнавал ее. – Куда изволите?

– Ах, Ак… Аксюш… Аксинья… – сказал Пьер, вдруг узнав бывшую красавицу горничную княжон, которая лет 6 тому назад вышла замуж за бедного чиновника.

– Аксюшей звать извольте, ваше сиятельство, – сказала она, – я этой глупой гордости не имею. Куда изволите?

Пьер тяжело слез с дрожек.

– Ты где же? Откуда? – спросил он.

– Я-то? Вот домик наш, домой шла, ваше сиятельство, у Грузинской княжне была, они выехали, кое-что мне оставили, – сказала она, указывая на узел, который несла за ней кухарка. – Я, ваше сиятельство, хоть и не благородного рода, а с хорошими господами знакомство имею, только я никакой гордости не имею и напрасно так Евстигнеич, ваш дворецкий, обо мне понимали.

– Это твой дом? Аксюша, можно я к тебе пойду?

– Осчастливите, ваше сиятельство, милости прошу, сюда ступай, – сказала она извощику, указывая на свой домик, который был в 10 шагах, и направляясь к нему с Пьером.[1678]

– Ежели Евстигнеич на меня тогда сплели княжне, так бог их накажет. А я и не нуждаюсь, по милости божьей и вашей, а дай бог им. Я никогда интересанкой не была, и напрасно так обо мне понимают. Княжна сами тогда сказали: ты, Аксюша…[1679]

№ 210 (рук. № 95. T. III, ч. 3, гл. XVIII?).[1680]

– Эх, народ, – сказал извощик, на что-то решившись, и опять погнал свою лошадь.

«Гм, как странно! – думал Пьер, улыбаясь.[1681] – Ну, куда же я попаду? – задал он себе вопрос. – Да, в гостиницу, куда-нибудь подальше за город. Там я пошлю за деньгами. Да, это будет очень хорошо».

– Извощик, – начал было он, но в это время тонкий, женский голос окликнул Пьера. Он оглянулся и по пыльной, немощеной улице увидал шедшую красивую, худую 30-ти-летнюю женщину в шерстяном зеленом платье и шелковом, лиловом платке на голове, лицо которой показалось ему знакомо. Пьер тронул рукой спину извощика, и извощик остановился.

– А я говорю, граф, я сейчас признала, – говорила, ямочками улыбаясь, женщина, подходя к Пьеру.

Пьер смотрел на женщину, стараясь вспомнить, кто она была такая.

– Хоть в каком экипаже ни будьте, а сейчас признала. Зачем, думаю, граф на таком извощике заехал; а как глянула, тотчас узнала. Наш, говорю, граф. Здравствуйте, ваше сиятельство, – сказала она с чуть заметным веселым упреком за то, что Пьер не узнавал ее. – Куда изволите?..

– Ах! Ак… Аксюша… Аксинья, – сказал Пьер, вдруг узнав в этой женщине бывшую горничную княжон.

– Аксюшей звать извольте, ваше сиятельство, – сказала она. – Этой глупой гордости не имею.

– Здравствуй, здравствуй. Ну, прощай, прощай, поезжай. – Извощик тронул.[1682] – Постой, – вдруг сказал Пьер. – Ты где же? Откуда? – спросил он у женщины.

–