Он воображал себя героем.
– Ce qu’elle dit? —проговорил он. – Elle m’apporte ma fille que je viens de sauver de flammes, – проговорил он. – Adieu![1902] – И он решительным торжественным шагом пошел между французами.
[Далее от слов: Разъезд французов был кончая: учреждена гауптвахта почти совпадает с печатным текстом. Т. III, ч. 3, гл. XXXIV.]
II. ВАРИАНТЫ ИЗ НАБОРНЫХ РУКОПИСЕЙ
* № 222 (T. III, ч. 1, гл. XX).
Наташа все время чтения сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Pierr’а.[1903]
– Очень, очень хорошо, – сказал граф задумчиво,[1904] когда кончилось чтение.[1905] – А вы что думаете, граф? – обратился он к Безухову.
– Я думаю, что наступили страшные и странные времена,[1906] что предстоит нам – страшное и великое.
* № 223 (T. III, ч. 1, гл. XX).
<– Жалко, что я – не Петя, а то меня вы посылаете, – сказал Pierre. – Вас – разумеется. Да вы и пойдете. – Ни за что, – отвечал Pierre и, увидав[1907] удивленно недоверчивое[1908] лицо Наташи, продолжал: – Удивляюсь, за что вы обо мне такого хорошего мнения, – сказал он. – По-вашему, я могу всё хорошее сделать и всё знаю… – Да, да, всё,[1909] – сказала Наташа. Пьеру было это слишком приятно, он поспешил переменить разговор. – Желал бы я видеть Наполеона в Москве, – сказал он, улыбаясь и покачивая головой. – Наполеон в Москве! – вскрикнула почти Наташа, – у меня вся кровь поворачивается при мысли, чтобы француз Наполеон мог командовать папенькой или вами, или братом. – Да, странно. – Право, я сама не знаю отчего, но я[1910] целый[1911] день и нынче думаю, что с нами будет[1912] что-то страшное, что это – наказанье и что мы должны все, все смириться и позабыть наши страсти и бороться до последних сил… Она остановилась, опять покраснев. Пьер внимательно посмотрел на нее и стал мелом писать на столе буквы в азбучном порядке и под ними по порядку цыфры. – А это вы знаете? —спросил он, написав ряд цыфр, под ними буквы и потом написав слова l’Empereur Napoleon.>
* № 224 (T. III, ч. 2, гл. IV).
Покормив дорогой в Поповых Крестах, к вечеру 3-го августа Алпатыч приехал в город и остановился у казенного крестьянина – купца Ферапонтова. Ферапонтов, 30 лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии.
Ферапонтов был толстый, красивый 40-летний мужик, спокойный, самодовольный и гордый, как всякий разбогатевший мужик.
Алпатыч всегда останавливался у него, и Михайла Кузмич Ферапонтов, как всегда почтительно и радостно, принял дорогого гостя, которого он уважал больше всех людей на свете и считал справедливейшим и мудрейшим человеком. По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска и, подъезжая к Смоленску, слышал дальние выстрелы, но не обратил на это внимания. (Это было отступление Неверовского.)
Ферапонтов сообщил Алпатычу, что в городе рассказывают, как Платов Матвей Иваныч крепко побил французов и на реке Марине (хотя никакой похожей по имени реки не было) 18 тысяч в одну ночь утопил, – но что нынешний день были слышны выстрелы поблизости и что многие купцы стали было товар увозить, но от губернатора был указ, что французов в Смоленск не пустят.
– А по нашему делу разве увезешься? Впрочем, вам лучше известно? – вопросительно сказал Ферапонтов.
Яков Алпатыч невнимательно слушал рассказы купца. Он, так же как князь, презирал бабьи толки и был убежден, что кроме князя никто вернее не знает хода дел. А князь, как слыхал Алпатыч, смеялся над этой войной и не обращал на нее никакого внимания. Так же делал и Алпатыч. Он посмеялся рассказам Михайлы Кузмича, сказал, что он завтра будет у губернатора с письмом от князя, и лег спать.
На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Все его знали, все кланялись ему и все рассказывали о том, что неприятель подошел под Смоленск, но Алпатыч не обращал внимания на эти рассказы и занимался своим делом. Он пошел в лавки, на почту и к губернатору.
Губернатор, прочтя письмо князя, лично принял Алпатыча и сказал ему, чтоб он передал князю, что не только в Лысых Горах, но и в Смоленске нет никакой опасности, потому что в этом заверил его главнокомандующий, и, кроме письма к князю, передал ему незапечатанную копию последней части письма Барклая-де-Толли.
– Можешь сам прочесть и показать здесь своим знакомым, – сказал губернатор, отдавая эту бумагу. – Еще передай… – начал что-то губернатор, но в это время в комнату без доклада вбежал запыленный офицер.
– От генерала Раевского, – сказал офицер, и губернатор, кивнув головой Алпатычу, с офицером вошел в кабинет. Алпатыч пошел в присутственные места. Выходя от губернатора, Алпатыч услыхал близкие выстрелы за городом, но не обратил на них внимания.
В присутственных местах хотя и поговаривали о войне, но были все при деле. Здесь у Алпатыча было самое пустое дело – подача ревизских сказок, но он с протоколистом долго тонко обсуждал предмет, и решили сделать так, чтобы вышло как можно сложнее и хитрее, хотя в хитрости надобности не было. Потом Алпатыч с протоколистом пошел в трактир, пообедал и выпил дрей-мадеры. На толки протоколиста о войне и о том, что из присутственных мест вчера вывозили бумаги, Алпатыч достал из кармана копию, данную ему губернатором, и, надев очки, прочел следующее:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны – идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя, столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их».
(Предписание Барклая де Толли Смоленскому гражданскому губернатору барону Ашу <от 2-го августа> 1812-го года.)
К вечеру выстрелы затихли, и Яков Алпатыч, вернувшись домой и прочтя начавшему тревожиться Ферапонтову бумагу губернатора, рано по своему обыкновению лег спать на дворе, на сене.
Новая глава[1913]
На другой день, 5-го августа, рано Алпатыч разбудил кучера и, собравшись ехать, вышел на крыльцо. По улицам шли войска. Только что выехала Алпатычева тройка саврасых, как один офицер, ехавший верхом, указал на кибитку и что-то сказал. Двое солдат вскочили в кибитку и велели ей ехать в Петербургский форштат за раненым полковником. Алпатыч, махнув рукой кучеру, чтобы он не ехал, подошел к офицеру, желая объяснить ему его ошибку.
– Ваше благородие, господин интендант, – сказал он, учтиво сняв шляпу, – как кибитка, так и лошади, и кучер, и я сам, – сказал он с гордой улыбкой, – принадлежат его сиятельству генерал-аншефу князю Болконскому.
– Пошел, пошел, – крикнул офицер солдатам, – ступай с ними, им по дороге! – и офицер поскакал, стуча по каменной мостовой.
Алпатыч вернулся на квартиру и тотчас же стал сочинять прошение против офицера, неизвестного по имени и чина, но, вероятно, вином до беспамятства доведенного, не мою, но принадлежащую его сиятельству генерал-аншефу князю Болконскому повозку взявшего. Написав и перебелив прошение, Яков Алпатыч сел у окна. Канонада явственно слышна была в городе. Алпатыч сидел у окна в кухне. Хозяин входил и уходил с мужиками, которых он нанимал для увоза товара. Кухарка стряпала обед, но беспрестанно выбегала на улицу смотреть то на проходившие войска, то для того, чтобы поговорить с соседями.
Алпатыч молча смотрел на улицу, не отвечая на вопросы, с которыми обращались к нему то кухарка, то приказчики, входившие на кухню.
В два часа Ферапонтов вошел в кухню и стал обедать, пригласив с собою и Алпатыча. Ни Ферапонтов не говорил о том, что он нанимал подводы для того, чтобы вывозиться, ни Алпатыч не говорил о том, что у него была взята повозка. Они перекрестились, молча сели за обед. Одна кухарка, громко вздыхая и приговаривая, ставила на стол перемены.
За обедом, хотя канонада была более, чем за версту, изредка слабо подрагивали стекла в окнах. Но эти звуки и подрагиванье продолжались с самого утра и уже сделались привычными.
– Потому что, ежели бы он не пьяный был, – начал вдруг Алпатыч, – он не может партикулярную собственность взять…
Ферапонтов утвердительно кивнул головой.
– На перевозку военных принадлежностей существуют штаты, – продолжал Алпатыч. – Мы сами знаем, и когда князь командовал, то у нас для перевозки одной, я думаю, тысячи подвод было. Бывало, прикажет князь… – и Алпатыч рассказал о том, как под Очаковым князь действовал и три тысячи турок забрал.
Ферапонтов внимательно слушал его, но, как только он кончил, как будто бы то, что он говорил, было ответом на его слова, Михаил Кузмич cтал говорить, что действительно некоторые купцы уезжать стали, потому всё опасно, да разбойники мужики дерут теперь по три рубля за подводу,[1914] точно креста на них нет.
– Селиванов купец угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль.
– На что уж Марья тряпичница, – сказала кухарка, – и та села на мосту с квасом и с солдат, сказывали, выручила шесть рублей в день за квас. И квас-то дрянной, потому – жара.
На это Ферапонтов рассказал, что его молодец один в собор ходил и что там с колокольни всё, как на ладони, видно. Говорит, полезут, полезут[1915] французы, как тараканы[1916] черные, наши[1917] подпустят, да как вдарят и назад побегут. Говорят, по большой московской что́ раненых провезли.
Вдруг в середине разговора раздался странный, близкий свист и удар, другой, третий, и как будто пушечный выстрел на дворе соседнего дома, и дальняя канонада, заставляя дрожать все стекла, слились в один общий, усилившийся и непрерывающийся гул, как раскаты близкого грома. Алпатыч и Ферапонтов, молча, смотрели друг на друга, не понимая того, что это значило. Кухарка сунулась в окно, и пронзительный, отчаянный женский крик ее осветил вдруг весь ужас того, что происходило. Ферапонтов и Алпатыч[1918] столкнувшись в дверях, выбежали на улицу. По улице[1919] бежал[1920] народ.
Взрывы гранат и свист их слышался с разных сторон и, вторя им, на дворах и в домах слышался неумолкаемый визг, беготня и плач женщин.[1921] В особенности одна жалобно кричала на соседнем дворе.
– Убило, убило! Помогите! —кричала женщина с соседнего двора.
