и сильно билось ее сердце от страха сказать что-нибудь неуместное.
[Далее от слов: Мне Дронушка сказал, что вас разорила война кончая: и за его сына близко к печатному тексту. Т. III, ч. 2, гл. XI.]
Она помолчала,[1956] никто не прерывал ее молчания, кроме стонавшей бабы и старческого кашля некоторых мужиков.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Всё, что мое, то ваше.
Опять она замолчала.[1957] Из 20-ти лиц, стоявших в первом ряду, ни одни глаза не смотрели на нее, все избегали ее взгляда.
– Много довольны вашими милостями, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.[1958] – Да отчего же вы не хотите,[1959] – спросила она после непонятного ропота, прошедшего по толпе. Как будто некоторые из мужиков прокашливались, чтобы ответить что-то, но потом раздумывали.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчания. Она старалась уловить чей-нибудь взгляд.
Ей нужно было, напротив, одно лицо, с которым бы она могла говорить.[1960]
Тот, к кому она обращалась, тотчас же опускал глаза. Даже баба спряталась за толпу, когда княжна Марья обратилась к ней.
[Далее от слов: – Отчего вы не говорите? кончая: Не берем хлеба, нет согласия нашего близко к печатному тексту. T. III, ч. 2, гл. XI.]
Рыжий мужик Карп,[1961] державший большой палец за кушаком, кричал больше всех,[1962] и баба, стоявшая с боку толпы, кричала что-то. Княжна Марья старалась уловить опять чей-нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее, глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко. Она с намерением помочь им, облагодетельствовать тех мужиков, которые так преданы были ее семейству, пришла сюда, и вдруг эти самые мужики враждебно смотрели на нее.
– Вишь, научила ловко: за ней в крепость поди! – послышались голоса в толпе. – Дома разори, да в кабалу и ступай.
– Как же! а хлеб, мол, отдам! – с иронической улыбкой проговорил старик с дубинкой.
– Ну, вы, горланы! – ровным голосом проговорил Дрон, и толпа замолкла.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и ушла в свою комнату.
Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Целый рой неожиданных, непрошенных мыслей носился в ее голове. Ночь была тихая и светлая.
В 12-м часу голоса стали затихать, пропел петух, из-за лип стала выходить полная луна,[1963] поднялся свежий, белый туман-роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина. Опять совершенно невольно княжна Марья вступила в эту, сделавшуюся ей привычной со времени болезни отца, колею личных надежд и мечтаний о предстоящей ей теперь свободной жизни, как ни упрекала она себя, как ни раскаивалась в том, что,[1964] после того, что было так недавно, она могла думать о возможности для себя любви и семейного счастия. Как будто так долго задержанные и подавленные в ней надежды на личное счастье неудержимо прорвались теперь и, несмотря на свою неуместность, охватили ее.
«Как бы я любила его», думала княжна Марья, представляя себе своего будущего мужа. Она представляла себе того человека, которого она будет любить, совсем противуположным тем двум мужчинам, отцу и брату, которых она знала ближе всех и на которых она сама была похожа. Она представляла его себе[1965] веселым, красивым, рыцарски-благородным и великодушным,[1966] без той гордости ума, которые были в ее отце и брате, и непременно военным, преимущественно гусаром.
«[1967]Он[1968] бы полюбил меня бы, хоть за мою любовь к нему»,[1969] думала княжна Марья, ощущая в себе всю силу и преданность этой будущей любви.
По дороге за садом послышался топот нескольких лошадей и бренчанье железа. (Это мужики ехали в ночное.)
«Кто знает, может быть это мое положение теперь, здесь и в опасности сведет меня с ним, – подумала княжна Марья, прислушиваясь к топоту лошадей. – Может, завтра на нас нападут неприятели и он спасет меня. Может быть, это он едет теперь… А может быть, это разбойники»,[1970] вдруг пришло ей в голову, и на нее нашел страх: сначала страх разбойников, потом страх французов и, наконец, беспричинный страх чего-то таинственного и неизвестного.
«О чем я думаю? и когда? теперь, когда вчера только похоронили его, – подумала она. – Опять, опять эти искушения дьявола. Да, это он смущает меня и заставляет мечтать о счастии, тогда как два дня тому назад здесь, за стеной слышалось его кряхтенье и он, мучаясь, метался на постели и с раскрытым ртом, мертвый, лежал между женщинами,[1971] которые что-то хотели с ним делать». И одна за другой ей стали, как бы в наказанье за ее мечтания, представляться картины ужаса прошедшей болезни и смерти, и картины эти представлялись ей с такой ясностью, что они казались ей уже не воспоминаниями, а то действительностью, то близким будущим.
Она смотрела в окно, и ей казалось, что вот-вот она увидит сейчас опять то страшное зрелище, когда его из сада Лысых Гор вели под руки и он, заплетая ногой, сердясь и беснуясь, бормотал бессильным языком и дергал седыми бровями над перекосившимся глазом. Княжна Марья отвернулась от окна и закрыла лицо руками. Ей казалось, что она слышит это бормотанье и вот-вот он покажется из-под лип на освещенную месяцем дорожку.
Она встала и прошлась по комнате, чтобы прогнать это воспоминание, и она прогнала его, но ее движения и ходьба по комнате вызвало другое воспоминание о нем же и такое же страшное. Это было еще в Лысых Горах, накануне сделавшегося с ним удара. Княжна Марья не спала. Она на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери цветочной, в которой[1972] в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу.
– Тишка, не спится, – говорил[1973] он измученным, усталым и добрым[1974] голосом.[1975]
Тихон молчал.
– Так-то я не спал раз в Крыму… Там теплые ночи… Всё думалось… Императрица присылала за мной…[1976]
Он что-то говорил об императрице. Тихон молчал. Потом он стал говорить о постройках.
– Да, уж так не построят теперь, – говорил он. – Ведь я начал строить, как приехал сюда. Тут ничего не было. Ты не помнишь, как сгорел флигель батюшкин? Нет, где тебе. Так не построят нынче.[1977] Тихон, я отсюда обведу галлерею, и там будут Николаши покои и спальни, где невестка живет. Что, она уехала?[1978] Невестка уехала? А?
– Уехали-с, – отвечал[1979] кроткий голос Тихона.[1980] – Извольте ложиться.
Постель затрещала под ним, он ложился и громко и тяжело кашлянул и замолк.
– Бог мой! Бог мой! – прокричал он вдруг, и[1981] потом опять затрещала кровать и зашлепали туфли и он подвинулся к двери, у которой стояла княжна Марья.
Княжна Марья и теперь, казалось, слышала это шлепанье туфлями, и, кроме того чувства, которое она и тогда испытывала, она теперь ужасалась тому, что он, мертвец, сейчас войдет к ней. Войдет с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице.
С той минуты, как она, найдя его мертвым, прикоснулась к нему и с ужасом убедилась, что это не только не был он, но что-то таинственное и отталкивающее, к воспоминанию о нем присоединялся ужас. Она больше боялась его теперь, чем жалела, особенно в том самом доме, в котором он умер и лежал мертвый. Ей казалось, что он теперь там, за стеною, и она ужасалась при одной мысли о том, чтобы войти туда, и страшно хотелось этого.
Кто-то стукнул входной дверью, и послышались шаги в передней. Княжна Марья бросилась в дверь и испуганно закричала: «Дуняша!»
Дуняша, протирая глаза, пришла к ней.
– Ах, Дуняша, побудь со мною. Мне так страшно! – говорила княжна, дрожа всем телом.
Шаги, которые слышались в передней, были шаги Алпатыча.
Он вернулся из своей поездки к исправнику и пришел во 2-м часу ночи доложить княжне о настоятельной необходимости завтрашнего отъезда и о том, что воинский начальник, у которого он был, обещал ему к завтрашнему утру прислать конвой для того, чтобы проводить[1982] ее.
(Новая глава)
Алпатыч рассчитывал на прибытие конвоя солдат, которых ему обещал исправник, не только для того, чтобы проводить княжну Марью, но и для того, чтобы с помощью войска вытребовать нужные для подъема обоза подводы.
Подводы не были представлены утром, Дрон не являлся в контору, и Алпатыч узнал через своих шпионов, что, вследствие вчерашнего разговора княжны Марьи с мужиками, не только не было никакой надежды без военной силы получить подводы, но самый выезд из деревни представлял затруднения.
Обещанный конвой инвалидной команды не приехал, как его ожидал Алпатыч, рано утром. Пробило 7, 8 и 9 часов – солдат не было. Княжна Марья велела закладывать, и только что вывели лошадей из конюшни, как толпа мужиков вышла из деревни и, приблизившись к господскому дому, остановилась на выгоне у амбара.
Яков Алпатыч, расстроенный и бледный, в дорожном одеянии – панталоны в сапоги – вошел к княжне Марье и с осторожностью доложил, что так как по дороге могут встретиться неприятели, то не угодно ли княжне лучше подождать прихода конвоя и написать записку к русскому воинскому начальнику в Янково за 15 верст затем, чтобы прибыл конвой.
– Зная звание вашего сиятельства, не могут отказать.
– Ах нет, зачем? – сказала княжна Марья, стоя у окна и глядя на мужиков. – Вели закладывать, и поскорее, поскорее поедем отсюда… – с жаром и поспешностью говорила она. – Вели подавать и поедем.
Яков Алпатыч, держа руку за пазухой, мрачно стоял перед княжной Марьей, желая и не решаясь сказать ей всю правду.
– Для чего они тут стоят? – сказала княжна Марья, указывая на толпу.
Алпатыч прокашлялся.
– Не могу знать, ваше сиятельство. Вероятно, проститься желают, – сказал он. – Впрочем, осмелюсь доложить, по их необразованию…
– Ты бы сказал им, чтобы они шли, – сказала княжна Марья.
Яков Алпатыч покачал головой в то время, как не могла его видеть княжна Марья.
– Слушаю-с, – сказал он.
Алпатыч, не отвечая более, вышел, и княжна Марья видела, как он подошел к мужикам и что-то стал говорить с ними. Поднялся крик, маханье руками, и Алпатыч отошел от них, но не вернулся к княжне.
Дуняша вбежала к княжне и задыхающимся голосом передала ей, что в народе бунт, что мужики собрались с тем, чтобы не выпускать ее из деревни, что они грозятся, что отпрягут лошадей.
– Они говорят… они, что ничего худого не сделают и повиноваться будут, и на барщину ходить, только бы вы не уезжали. Уж лучше не ездить,
