вся жизнь не имеет другого смысла, как и жизнь Аксиньи Ларивоновны, которая трудится, чтоб есть, а ест, чтобы трудиться. Только там, в той карете, которая едет к Ярославлю, был смысл жизни, а здесь нет этого смысла. Зачем я не признался, что я – дурак, зачем я не поехал с ними?»[2295] и Пьер почувствовал[2296] слезы, выступившие ему на [глаза].

* № 240 (T. III, ч. 3, гл. XXIII—XXV).

И, окружив целовальника, который пошел решительным шагом по Неглинному бульвару, толпа направилась за ним. Кузнецы, фабричные, дворники, женщины – приставали к толпе по мере того, как она подвигалась. Целовальник без шапки, сцепившись рука с рукой с малым в чуйке,[2297] шел впереди.[2298]

– Он думает и начальства нет, – говорили сзади в нараставшей толпе.[2299]

– Разве без начальства можно?[2300] Оно – покажи порядок, закон покажи. А то грабить-то мало ли их. Вон, говорят, острожных повыпустили.

– Эх, народ![2301] Что про хранцуза-то говорить. Он придет, либо нет, а свое дело знай. На то начальство. Начальник – всему делу голова! Хранцуз[2302] ни к чему, говоришь, а значит граф командиром. Он в ахишки писал; я, говорит, никого не боюсь. Да куды ж идете-то? – говорили в толпе, идя всё вверх по Кузнецкому мосту. Выйдя на Лубянку, толпа остановилась и увеличилась еще приставшими от Китай-стены портными и торговцами старым платьем.[2303] Целовальник давно уж вернулся домой и малый вместе с другими говорил о французе и начальстве.

Полицеймейстер, ездивший на Москву-реку с приказанием зажечь барки, сопровождаемый двумя конными драгунами, исполнив свое дело, возвращался к графу Растопчину.[2304] Толпа окружила дрожки полицеймейстера, сотни голосов вдруг заговорили, обращаясь к[2305] начальнику. Толпа не знала, зачем она шла, но, увидав начальство, мгновенно выразилось то, что занимало всех этих людей.[2306]

– Мы разве, ваше сиятельство, отец, мы разве бунтуем, – были первые слова, которые услышал полицеймейстер. – Ты нам порядки покажи. Что ж мы, значит, выпили, так выпили на свои. Что, господа да купцы повыехали, а нам пропадать, что ж, мы разве собаки? – слышались голоса.

Подобные[2307] речи слышал и подобные толпы видел полицеймейстер в разных сторонах Москвы во время своих разъездов в это утро по городу, и всех он успокоивал тем, что никто не уезжает и что граф остается в городе, но теперь окружившая его толпа смутила полицеймейстера. Он был смущен и потому, что в толпе этой он заметил людей с ружьями (некоторые люди разобрали в этот день негодные ружья, раздававшиеся в Кремле), и потому, что толпа эта была самая большая и пьяная из всех, которые он видел, и главное потому, что им, находившимся в двух шагах от дома графа Растопчина, нельзя было сказать, что граф не уезжал, тогда как он знал, что граф сейчас должен был уехать.

– Граф не уехал, он здесь и об вас распоряжение будет, – сказал он. Полицеймейстер осторожно шагом поехал в дом графа.[2308]

В толпе замолчали. Но вдруг высокий малый, обращавший на себя внимание своим высоким ростом и значительными жестами засученной руки, пошатнулся и в ту же минуту крикнул:– Не верьте, братцы. Обман! Вали к самому![2309]

Полицеймейстер испуганно оглянулся и шопотом велел кучеру ехать скорее. Это движение его было замечено толпой, и народ бросился за ним.

– Не пущай, ребята. Пущай отчет подаст. Держи. С козел долой, – кричали в толпе тем громче, чем быстрее уезжали дрожки. И толпа за полицеймейстером повалила на Лубянку и в двор дома главнокомандующего.

Народ лежал друг на друге и шевелился с одной стороны в другую одной сплошной массой.

– Что ж, зато и виноваты остались, у кого сил нет; господа, купцы повыехали, а мы что же, собаки что ль,[2310] – чаще и чаще повторялось в толпе.

– Он отдай народу расчет, – говорил фабричный про уехавшего хозяина, – а то нам за две недели не плачено.

– Что ж грабить-то? грабить не велят, – говорил третий. – Француз и тот не грабит, а порядок держи.

– Да будет, – отвечал другой. – Слухай.[2311]

Фабричный малый[2312] в синей чуйке был внесен толпою в передние ряды,[2313] и, когда он говорил, его слушали.

– Ты порядки покажи. Хранцуз нам не страшен. Ты порядки покажи, куды кого следует! – кричал он, всё старательно засучивая рукав правой руки.[2314]

(Новая глава)

В ночь этого дня граф Растопчин получил решительное уведомление от Кутузова о том, что Москва будет сдана.[2315] Легко было бы понять Растопчину,[2316] что Кутузов не сказал ему этого прежде потому, что сам Кутузов не знал и не мог знать этого, но Растопчин не хотел понять и не мог [понять] этого.[2317] На военном совете он чувствовал себя оскорбленным невниманием к себе Кутузова, неприглашением на военный совет и презрительностью, с которой Кутузов выслушивал его мнения.

И чувство горя, унижения, разочарования[2318] – всё слилось для Растопчина в одном чувстве[2319] злобы и ненависти против этого беспомощного старика,[2320] которому вверена была участь Москвы и который позволял себе презирать мнения умнейшего графа Растопчина.

«Он нарочно, с целью погубить меня – эта старая и хитрая лисица – обманул меня», думал Растопчин о Кутузове, вспоминая до мельчайших подробностей презрительный тон главнокомандующего армиями.

[Далее от слов: Всю ночь граф Растопчин кончая: – Ваше сиятельство, есть политические преступники: Мешков, Верещагин близко к печатному тексту. Т. III, ч. 3, гл. XXIV.]

– Привести сюда этого мерзавца, предателя, а тех выпустить.

– Слушаю-с.[2321]

Это было сказано еще[2322] ночью, и теперь, когда толпа, зерно которой зародилось в кабаке на Трубной площади, ввалилась в двор графа, к нему пришли доложить, что Верещагин приведен. Еще и еще приходили с докладами и за приказаниями.

– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумашедшего дома. Как прикажете?

Граф прошел мимо, не отвечая. Потом он вернулся.

– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё. А их… сумашедших, выпустить в город. Когда у нас сумашедшие армиями командуют, так этим и бог велел.[2323]

– Ваше сиятельство, – докладывал тот полицеймейстер, которого толпа остановила на площади, – народ так и валит в ваш двор, спрашивают, что им делать.

Адъютант, указывая в окно на двор, доложил графу, что толпа волнуется.[2324]

– А, вот как со мной поступают, – проговорил граф (он думал, что всё дело касалось его одного и что это-то и важно было). – Я, я держал полтора месяца Москву вот как, – он сжал кулак, – она мысли мои понимала, я всё бы с ней сделал.

Ему казалось, что Москва была какая-то машина или даже лошадь, от которой он держал в руках поводья. Он думал, что, когда Брокер, Ивашкин или Волков проскачут, сопутствуемые драгунами, донести, что приказано и исполнено, он думал, что это действительно так. Он не знал того, что многое и очень многое нельзя ни приказать, ни исполнить, что «донесение исполнено» означает только то, что я – Ивашкин или Волков – сделали так, что меня нельзя упрекнуть в неисполнении; он не знал, что Москва – не город Москва, а 300 тысяч человек, из которых каждому дана от бога та же власть жить, страдать, наслаждаться и думать, как и Растопчину.

– Я ее держал вот как, я всё сделал и теперь меня ставят в такое положение с этой толпой… Хорошо же!

Он сел на диван, сложил руки, задумался[2325] и вдруг быстро вскочил[2326] и направился к двери балкона.

– Здесь Верещагин? Этот мерзавец, изменник, – прибавил он.[2327] Ему отвечали, что он был здесь.

«Им нужно жертву. Им нужно крови. Они, как звери, которым нужно мяса, – думал он, глядя на толпу. – Вот она, lа plèbe, la lie du peuple, la populace»,[2328] думал[2329] он. – Les grands moyens dans les grandes circonstances, dans les grandes calamités publiques.[2330] On m’a fait des avances, mais cela ne me donne pas le droit de négliger le bien publique. Il faut apaiser la populace. Il leur faut une victime. Une victime pour le bien publique.[2331] (Da, le bien publique,[2332] против силы этого аргумента – ничто не может устоять. Что может сказать и божий, и людской, и Моисеев, и христианский закон, когда известно то, что составляет le bien publique. А для человека, убивающего другого, всегда это известно. Граф Растопчин в своей служебной карьере не такие жертвы, как этот купчик в лисьем тулупе, видел приносимые на алтарь du bien publique.)[2333]

Граф Растопчин открыл дверь и вышел быстрыми, решительными шагами на балкон.

Говор замолк. Шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к нему.

– Здравствуйте, ребята, – сказал он громко и твердо, высоко держа свою энергическую голову. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, и мы вместе управимся с злодеем, от которого погибла Москва, а вы будьте смирны и покойны.

И он вернулся в покои.

– Видал! – заговорили в толпе, надевая шапки. – Он все[2334] порядки укажет. А ты говоришь: не отдаст расчет хозяин-то. Он, значит, злодеев управит увсех. Вот так граф. Да он може и сам не знает, – говорили в толпе, совершенно не поняв того, что сказал им начальник.

(Новая глава)

Граф Растопчин велел вывести Верещагина на крыльцо и вслед за ним вышел сам. Толпа жадно надвинулась.[2335]

На широком крыльце, между двумя драгунами в синих мундирах и красных воротниках, стоял молодой,[2336] чернобровый, красивый молодой человек[2337] с тонкими губами, горбатым[2338] носом и усталыми глазами.[2339] Голова его[2340] – одна половина обритая – заросла[2341] коричневой щеткой, другая была покрыта вьющимися русыми кудрями. На нем был крытый синим сукном лисий тулупчик и высокие, с сморщенными голенищами, тонкие сапоги,[2342] и на[2343] ногах висели цепи.

Общее впечатление его фигуры с бритой головой и кандалами было страшное, но стоило немного вглядеться в него, чтобы заметить в его позе и на его молодом лице два борющиеся выражения: молодеческого щегольства[2344] и удальства и вместе с тем робости, которую он старался подавить.

Он стоял, отставив ногу[2345] (кандалы висели между колен), согнувшись одним плечом, держал одну руку в кармане, а другой с тонкими пальцами приглаживал волосы и,[2346] полуулыбаясь, поглядывал на толпу.[2347] Ему, видимо, весело и страшно было оттого, что он знал, что пришла решительная минута, и оттого, что он[2348] боялся за свои силы в эту решительную минуту.

Выйдя на верхние ступени крыльца, Растопчин взглянул на[2349] колодника, стоявшего между двумя драгунами. Рука Верещагина опустилась и задрожала.[2350] Растопчин, нахмурившись, повернулся к толпе.

– Прежде всего мне надо управиться с изменником![2351] – сказал граф Растопчин с таким выражением злобы, как будто Верещагин сейчас только чем-нибудь жестоко оскорбил его. – Вы видите этого человека. От него