я был судим, т. е. они бы вполне повеселились. Да и теперь я еще ничего не знаю официально».1269

Несколько дней спустя, 23 сентября, немного успокоившись, Толстой писал H. Н. Страхову, с которым в эти годы у него завязалась дружеская переписка: «Тревога моя понемногу утихла. Я могу уже без злости любоваться на полноту того безобразия, которое называют самая жизнь. Можете себе представить, что меня промучили месяц, и до сих пор подписка о невыезде не снята, и нашли, что кто-то (следователь) ошибся, что точно это дело до меня не касается, и что если, вместо того чтобы по закону кончить всякое дело в 7-дневный срок, идет дело 2-й месяц и еще не кончилось, то это «маленькое несовершенство свойственное человечеству». Точно как бы приставленный дворник убил бы своего хозяина, и все дворники побили бы тех, кого они приставлены стеречь, и сказали бы: что же делать, человеческое несовершенство. Я было начал писать статью, но бросил: совестно сердиться на такую очевидно сознательную и самодовольно глупую и смешную шутку, т. е. всё это правосудие. В Англию тоже не еду, потому что дело не дошло до суда. А я решил, что в случае суда уеду, и уехал бы».1270

Некоторые дополнительные сведения об этом эпизоде из жизни Толстого сохранились в записках кн. Д. Д. Оболенского, в имении которого, селе Шаховском, в 35 верстах от Ясной поляны, Лев Николаевич бывал неоднократно. «Однажды Л. Н. Толстой опоздал на охоту на сборный пункт, который был у меня в Шаховском и приехал крайне расстроенный: оказалось, что судебный следователь в это утро допрашивал его в качестве обвиняемого за неосторожное держание скота, так как его бык забодал пастуха, и следователь обязал Толстого невыездом из Ясной поляны, т. е. отчасти лишил его свободы. Как человек горячий, Лев Николаевич был крайне возмущен действиями следователя, ибо считал себя страшно стесненным подпиской о невыезде… «Одного яснополянского крестьянина полтора года следователь продержал в остроге по подозрению в краже коровы, а после оказалось, что украл вовсе не он. Так и меня продержат теперь год. Это бессмысленно, это полнейший произвол этих господ. Я всё продам в России и уеду в Англию, где есть уважение к личности всякого человека, а у нас всякий становой, если ему не кланяются в ноги, может сделать величайшую пакость». П. Ф. Самарин живо возражал Льву Николаевичу, доказывая, что не только смерть человека, но и увечие, ему причиненное, настолько серьезный факт сам по себе, что не может остаться необследованным со стороны судебных властей, как в данном случае. Спорили долго и, кажется, Самарин переубедил Толстого, который, ложась спать, сказал мне: «Удивительная способность Самарина успокаивать людей». — Но утром Л. Н. Толстого опять рассердили. Приехал за ним нарочный от жены. Он забыл, что был назначен присяжным заседателем в Крапивне, где за неявку его оштрафовали». Какая нелепость: с одной стороны обязывают невыездом из именья, а с другой стороны штрафуют за неприезд в то же время».1271

В момент наиболее острого развития этого эпизода, Толстой задумал изобразить «вСЮ эту историю» в статье, предназначенной для опубликования в печати: об этом он сам говорит в своем письме к гр. А. А. Толстой от 18 сентября 1872 г. В этой статье он хотел, не ограничиваясь этим частным случаем, коснуться также и общего положения дел в новых судебных учреждениях, насколько ему приходилось их наблюдать. Незадолго до этого Толстому пришлось присутствовать в качестве присяжного заседателя при разборе дела в Тульском окружном суде. 11 мая 1870 г. он писал Фету: «Я только что отслужил неделю присяжным и было очень, очень для меня интересно и поучительно».1272 Побывал Толстой и позднее при разборе некоторых судебных дел (об убийстве), на которые указал знакомый ему товарищ прокурора Тульского окружного суда H. A. Шепелев. К этим сведениям он и обратился, когда задумал написать статью о новых судах, под влиянием взволновавшего его эпизода. Однако Толстой очень быстро охладел к этому замыслу и уже 23 сентября он писал Страхову, что «бросил» свою статью. Это заявление, с одной стороны, позволяет нам с значительной точностью датировать начало работы Толстого над предполагаемой статьей, а с другой стороны — установить, что работа эта не была доведена до конца и была брошена самим автором.

Отрывок «Новый суд в его применении», автограф Толстого, написан на полулистах писчей бумаги, сложенных в четвертку. Сплошной текст занимает два полулиста и одну четвертушку, — всего 10 страниц; на последней написано лишь две строки, кончающиеся словами: «Объ отбитіи рекрута». В тексте имеются помарки, поправки и дополнения. Почерк крупный и разборчивый, за исключением вставок, в которых почерк значительно мельче. Чернила рыжие, очень выцветшие. С левой стороны небольшие поля. На 1-м полулисте фабричное клеймо: «Д. С.» в овале с дворянской короной; сверху и снизу овала: «Сергиевской фабрики». 2-й полулист — без фабричного клейма и водяных знаков. 3-й полулист — четвертушка с клеймом фабрики Говарда.

Кроме этого отрывка сохранились еще три небольших наброска, относящихся к той же работе Толстого над задуманной им статьей.

1-й набросок, автограф Толстого, написан на четвертушке писчей бумаги фабрики Говарда. Текст занимает две страницы, из которых записано только половина второй страницы. Поправок и помарок немного. Характер почерка тот же, как и в основном тексте отрывка. Начало: «Это несовершенство»; конец: «… выше его въ общественн. смыслѣ». Слова: «Это несовершенство» относятся, несомненно, к письму прокурора Тульского окружного суда, о котором Толстой упоминает в письме к Страхову от 23 сентября (см. выше).

Это несовершенство. Но гдѣ же совершенство? Изъ за чего я буду прощать несовершенство? Понятно, что если я въ Англіи, во Франціи даже, рискую тѣмъ, что меня потревожатъ по подозрѣнію или обвиненію, подобному1273 тому, которому я подвергся, то я переношу это легко, увѣренный въ томъ, что за то, если у меня украдутъ корову, ее найдутъ, и мнѣ заставятъ заплати[ть], что если убьетъ убійецъ моег[о] сына, то его казнятъ; но при н[ашихъ] Р[усскихъ] судахъ я несу не тѣ тягости, к[оторыя] бы я несъ во Фр[анціи], что меня потревожатъ по подозрѣнію или случайному обвиненію, которое разрѣшится въ установленный] срокъ, но я рискую по волѣ С[уда] и Т[ульскаго] П[рокурора] сгнить въ острогѣ по такого рода обвиненію, а выигрываю что? То, что если у меня украдутъкорову, то пройдетъ много лѣтъ, пока еще станутъ разбирать дѣло, и мнѣ ничего не возвратятъ, а если у меня убьютъ сына, то1274 мен[я] буду[тъ] вертѣ[ть], на меня кричать на судѣ, убійцу спустятъ съ возвыше[нія], надаютъ ему рублей и отпустятъ назадъ въ мѣсто жительств[а].1275 Такъ что разсужден[іе] о несовершенствѣ не можетъ быть примѣнимо. Если исполнитель закона имѣетъ право на волосъ уклониться отъ него, то законъ не есть огражденіе, a бѣдствіе. Уклоненіе всѣми принятое, взошедшее въ обычай, отъ 7-днев[наго] срок[а] есть не уклоненi[е], a уничтоженіе закона.1276 В[ора] слѣдуетъ можетъ быть наказ[ать] 1 годомъ1277 тюрьмы, а онъ уже просидѣлъ тр[и]. Мнѣ можетъ быть наказаніе 2 мѣсяца, а я подъ арестомъ пробуду 6.

Главное же то, что наложеніе самаго наказанія обставлено всѣмъ обезпечивающимъ личность, задержаніе же, лишеніе свободы всякаго, предоставле[но] произволу кого? — дѣтей выпущенныхъ изъ школы. — И какихъ дѣтей? большей частью враждебно относящихся именно къ тѣмъ лицамъ, для к[оторыхъ] законъ предписываетъ прини[мать] во вним[аніе] лѣта, положе[ніе] въ свѣ[тѣ] и т. д. Какъ ни грустно это сказать, но для каждаго мальчик[а] Слѣд[ователя], безъ положенія въ свѣтѣ, безъ средствъ, всегда будетъ сильное искушеніе въ приложенiи своей власти на людяхъ, стоящихъ выше его въ общественн[омъ] смыслѣ.

2-й набросок, автограф Толстого, состоит из полулиста писчей бумаги, без фабричного клейма и водяных знаков. Записана одна страница, разлинованная карандашом в две линейки, причем написанный текст идет не по линейкам, а поперек их. В начале отрывка почерк довольно крупный, но затем он становится мельче и менее разборчивым; чувствуется торопливость писания, многие слова недописаны. От слов: «И насъ увѣряютъ»… до конца отрывка весь текст на полях отчеркнут. Начало: «Что тутъ нехорошо…»; конец: «… и я погибъ». Внизу текста — арифметические выкладки (деление).

Что тутъ нехорошо, пусть рѣшаютъ юристы и государствен[ные] люди, но я знаю, что это нетолько нехорошо, но ужасно, что1278 легче жить в Турціи, гдѣ мой револьверъ мнѣ судья, но нельзя жить спокойно въ Россіи, гдѣ насъ увѣряютъ, что мы обезпеч[ены] закономъ.

И насъ увѣряютъ, что ссылки административ[ныя] суть безобраз[iе], несправед[ливость]. Отъ администра[тивнаго] взыск[анія] я могу обезпечить себя; я могу воздержаться отъ того, за что быва[ютъ] админист[ративныя] взыскан[iя], я могу оставаться человѣкомъ и спокойно, не восхваляя комуну и небраня власти, я знаю, кого надо уважа[ть] и кому покоряться; но отъ суда я ничѣмъ не обезпеченъ; у мен[я] три им[ѣнія][?] въ разн[ыхъ] уѣздахъ, вездѣ коло[дцы], лош[ади], быки, собаки, и вездѣ слѣдов[атели], Тов[арищи] Про[курора] и Суды, кот[орые] могутъ посадить меня въ остр[огъ], лишить жизни. Я бы готовъ былъ на колѣняхъ стоя[ть] и цѣловать ручку каждую суботу у каждаго Сл[ѣдователя] и Пр[окурора], но только чтобъ недѣля был[а] споко[йно] моя, но я не поспѣю угодить всѣмъ,1279 непонравится мо[е] лицо одному, и я погибъ.

3-й набросок заключает в себе две заметки, написанные на обороте письма Н. Н. Страхова к С. А. Толстой от 15 июня 1872 г. Текст обеих заметок написан поперек последней страницы письма, согнутого втрое. Текст, автограф Толстого, написан карандашом и представляет, повидимому, первоначальный набросок, в форме программы предполагаемой статьи, наскоро наброшенной автором для памяти. Начало: «I. Обвиненi[е] отъ Слѣд.»; конец:… «на полож. въ общ.»

1) Обвиненi[е] отъ Слѣд[ователя] и арестъ

2) Това[рищъ] Проку[рора] обв[иняетъ]

3) Законъ о недѣль[номъ] срокѣ не исполн[яется]

4) <Составь> Что они юноши.

5) Судъ имѣетъ слишк[омъ] большую власть.

6) Что составъ его дуренъ;

7) и что мы доволь[ны] и горды.

<81280 Что судъ не обращаетъ вниманi[я] на полож[еніе] въ обществѣ]>

Другая заметка написана (чернилами), рядом с первой, на том же полулисте почтовой бумаги. Почерк довольно мелкий, в особенности в конце текста, написанного очень торопливо, со многими сокращениями, на очень тонкой и плохой (протекающей) бумаге, выцветшими рыжими чернилами; поэтому отдельные места рукописи не поддаются прочтению. Начало: «И все это случилось…», конец: «… злыхъ мальчик[овъ]».

И все это случилось, когда я кончалъ работу. Мнѣ скажутъ: очень жаль; но я скажу: это ужасн[о] жалко, п[отому] ч[то] это виситъ надъ каждымъ: громъ [?]к[олодцы]. И это не страшно, если имѣешь дѣло съ человѣкомъ, но тутъ дѣло съ чѣмъ [то] страшнымъ, безчеловѣчн[ымъ], безлогичнымъ — съ міромъ, въ к[оторомъ] бумаги ходятъ 10 мѣсяцевъ. Чтожь