неподвижныхъ красивыхъ лицъ, которыя невольно притягиваютъ къ себѣ вниманіе. Онъ и говорилъ больше всѣхъ, и больше всѣхъ спрашивалъ, и къ нему обращались подсудимые, и на него вопросительно взглядывалъ дьякъ, пристроившійся на скамейкѣ у двери и писавшій на своихъ колѣнахъ.

————

Передъ боярами стоялъ бывшій окольничей и начальникъ Стрѣлецкаго приказа Ѳедоръ Леонтьевичъ Шакловитый. Его только сняли съ дыбы, и на голой, мускулистой, длинной бѣлой спинѣ его, перекрещиваясь и сливаясь, лежали багрово синіе рубцы отъ ударовъ кнута, руки его, оттопыренныя локтями назадъ, съ веревочными, обшитыми войлокомъ, петлями, за которыя держалъ палачъ, имѣли странное положеніе; плечи неестественно были подняты кверху. Все красивое, мужественное тѣло его съежилось и дрожало. — Горбоносое красивое лицо его съ мелко кудрявыми волосами и свалявшейся короткой бородой было блѣдно, зубы стучали другъ объ друга и глаза до половины были закрыты.

— Читай, — сказалъ Левъ Кирилычъ дьяку.

— Совѣтовалъ ли съ Царевной погубить Государя Царя и Великаго Князя Петра Алексѣевича?

Шакловитый только вчера былъ взятъ. Вчера еще онъ садился верхомъ у своего двора на сѣраго аргамака; 5 человѣкъ держальниковъ дворянъ окружали его лошадь, держали узду и стремя, и въ рукахъ, ногахъ была сила и гибкость, а въ душѣ чувствовалась сила, которой, казалось, ничто сломить не можетъ, и вотъ тотъ же онъ, съ тоской въ спинѣ, въ вывороченныхъ плечахъ и въ сердцѣ, которое ныло больнѣе вывихнутаго лѣваго плеча, стоялъ передъ всѣми ненавистными [?] людьми, — тѣми, которые, онъ зналъ, мѣсяцъ тому боялись его, подлащивались къ нему, и у него что то спрашивали, а онъ не могъ говорить, потому что стоны только стояли въ его душѣ. Какъ бы онъ открылъ ротъ, онъ бы застоналъ, какъ баба.

Онъ опустился, охая, гдѣ стоялъ, на землю.

— Дайте поѣсть, ради Бога. Я 2-й день…

— Совѣтовалъ ли? —повторилъ дьякъ.

— Совѣтовалъ, ничего не утаю, все скажу, ѣсть дайте…

Бояре заспорили. Одни хотели еще пытать его — Нарышкинъ и Ромодановскій, —другіе настаивали на томъ, чтобъ дать ему ѣсть и привести стрѣльцовъ для очной ставки. Они громко кричали, особенно Голицынъ и Нарышкинъ.

— Ты дѣло говори, — кричалъ Голицынъ на Нарышкина. — Я твоихъ наговоровъ не боюсь; чего же его пытать еще? Все сказалъ.

Шакловитый смотрѣлъ съ завистью на крич[ащихъ] бояръ. Голицынъ пересил[илъ].

— Приведите Стрѣльцовъ, — сказалъ старшій бояринъ, Кн. Черкаскій.

Въ дверяхъ зазвѣнѣли кандалы, и между стрѣльцами впереди и сзади взошли закованные 2 человѣка. Это были Семенъ Черный и Обросимъ Петровъ.

143Семенъ Черный былъ коренастый человѣкъ съ нависшими бровями и бѣгающими, ярко черными глазами въ синихъ бѣлкахъ, Цыганъ съ виду.

Обросимъ Петровъ былъ тотъ самый Стрѣлецкій урядникъ, который былъ главный зачинщикъ въ стрѣльцахъ, какъ говорили, и который сперва одинъ отбился саблей отъ 15 стрѣльцовъ, бросившихся на него, чтобы взять его, и который потомъ, когда видно стало всѣмъ, что Царская сторона пересилитъ, самъ отдался въ руки стрѣльцамъ. По молодечеству ли его, потому ли, что онъ самъ отдался, потому ли что такая судьба его была, его, — Оброську Петрова, какъ его теперь звали, и Обросима Никифорача, какъ его прежде звали на стрѣлецкой слободѣ, его знали всѣ въ народѣ, и толпа народа собралась, когда его изъ Москвы, окованнаго, привезли къ воротамъ Лавры. Онъ былъ преступникъ, измѣнникъ — всѣ знали это, но онъ занималъ всѣхъ больше даже самаго Ѳедора Леонтьевича.

— Оброську, Обросима везутъ, — кричали въ народѣ, когда его везли.

— Ишь, орлина какой! Ничего не робѣетъ. Глянька, глянька, тоже на угодника молится. —

Такъ и теперь, когда ввели Обросима Петрова въ кандалахъ, въ одной рубашкѣ распояскою, невольно всѣ, отъ двухъ палачей до бояръ, всѣ смотрѣли на него. Обросимъ, не глядя ни на кого, оглянулъ горницу, увидалъ икону и не торопливо положилъ на себя три раза со лба подъ грудь и на концы обоихъ широкихъ плечъ пристойное крестное знаменіе, гибко поклонился въ поясъ образу, встряхнулъ длинными мягкими волосами, которые сами собою загибаясь вокругъ красиваго лица легли по сторонамъ, также низко поклонился боярамъ, дьяку, палачамъ, потомъ Ѳедору Леонтьевичу и, сложивъ руки передъ животомъ, остановился молча передъ боярами, сложивъ сочныя румяныя губы въ тихое выраженье, похожее на улыбку, не вызывающую, не насмѣшливую, но кроткую и спокойную. — Изогнутый красивый ротъ съ ямочками въ углахъ давалъ ему всегда противъ воли это выраженіе кроткой и спокойной улыбки. —

Дьякъ прочелъ ему вопросы, въ которыхъ онъ долженъ былъ уличать Ѳедора Леонтьевича. Обросимъ внимательно выслушалъ, и когда дьякъ кончилъ, онъ вздохнулъ, и началъ говорить. Еще прежде чѣмъ разобрали и поняли бояре и дьяки, и палачъ, и Ѳедоръ Леонтьевичъ, что онъ говорилъ, всѣ уже вѣрили ему и слушали его такъ, что въ застѣнкѣ слышался только его звучный, извивающійся, пѣвучій и ласковый голосъ.

— Какъ передъ Богомъ батюшкой, — началъ онъ неторопливо и не останавливаясь, — такъ и передъ вами, судьи бояре, не утаю ни единаго слова, ни единаго дѣла. Съ Богомъ спорить нельзя. Онъ правду видитъ. Спрашиваете, что мнѣ сказывалъ Ѳедоръ Леонтьевичъ 8-го числа Августа прошлаго года. Было то дѣло въ Воскресенье; пришли мы къ двору Царевниному, онъ меня позвалъ и говоритъ: «Обросимъ, ты нынче поди, братъ».

И Обросимъ разсказалъ ясно, просто и живо все, что было дѣлано и говорено.

Ясно было, что всегда и во всемъ на службѣ онъ былъ передовымъ человѣкомъ, стараясь наилучше исполнять возлагаемыя на него порученія, что начальство такъ и смотрѣло на него; что онъ сомнѣвался и представлялъ начальству сомнѣнія въ законности дѣйствій, но потомъ увлекся дѣломъ и, какъ и во всемъ, что онъ дѣлалъ, былъ послѣдователенъ и рѣшителенъ. Точно также, когда онъ узналъ, что Царевна отреклась отъ нихъ, онъ рѣшилъ, что спасенія нѣтъ и отдался.

144Когда Ѳедоръ Леонтьевичъ, поѣвши, сталъ противурѣчить, Обросимъ посмотрѣлъ на него долго и сказалъ:

— Ѳедоръ Леонтьевичъ, что же путать. Вѣдь дѣло какъ въ зеркалѣ видно. Развѣ мы себя справимъ, что вилять будемъ. Я говорю, какъ передъ Богомъ, потому знаю, что мой смертный часъ пришелъ.

Послѣ того, какъ онъ все разсказалъ и Шакловитый сознался во всемъ и повторилъ свое увѣреніе написать завтра, когда онъ опамятуется, все что онъ говорилъ и дѣлалъ, бояре для подтвержденія рѣчей Обросима велѣли пытать его.

У Обросима дрогнуло лицо, когда онъ услыхалъ приказъ, и онъ поблѣднѣлъ, но не сказалъ ни слова. Онъ только перекрестился. Онъ зналъ впередъ, что ему не избѣжать пытки, но онъ обдумалъ уже то, что пытка будетъ легче, если онъ скажетъ всю истину, и на дыбѣ и подъ кнутомъ ему придется повторять только то, что онъ все уже сказалъ. Вся длинная рѣчь, такая простая и послѣдовательная, была имъ загодя внимательно обдумана и приготовлена. —

Когда палачъ сталъ надѣвать ему на руки петли, Обросимъ нагнулся къ его уху и проговорилъ:

— Дядя Филатъ! Всѣ помирать будемъ, пожалѣй.

И оттого ли, что онъ это сказалъ, отъ того ли, что онъ былъ силенъ на боль, онъ не издалъ ни однаго звука, стона во время пытки и только повторялъ то, что все уже имъ сказано. Когда его сняли, съ рубцами на спинѣ и выломанной одной рукой, лицо его было тожъ. Также расходились мягкіе волной волоса по обѣимъ сторонамъ лба, тоже, какъ бы кроткая, спокойная улыбка была на губахъ, только лицо было сѣро-блѣдное и глаза блестѣли болѣе прежняго. —

Въ то время, какъ повели Чернаго на дыбу, къ дверямъ застѣнка подошелъ молодой человѣкъ въ стольничьемъ дорожномъ платьѣ и сталъ что-то на ухо шептать Голицыну. Голицынъ вскочилъ и вмѣстѣ съ молодымъ человѣкомъ поспѣшно вышелъ изъ застѣнка.

————

Молодой человѣкъ былъ Царицы Марфы Матвѣевны братъ, Андрей Апраксинъ, ближній стольникъ Царя Петра Алексѣевича. — Онъ только что пріѣхалъ изъ опаснаго въ то время порученія Князя Бориса Алексѣича къ двоюродному брату Василію Васильичу. — Василій Васильичъ Голицынъ, главный заводчикъ смуты, какъ всѣ говорили, не ѣхалъ къ Троицы и сидѣлъ въ своемъ селѣ Медведкахъ подъ Москвой. Князь Борисъ Алексѣичъ давно разошелся съ братомъ. Они ненавидѣли другъ друга, но дѣло доходило уже до того, что Голицыну, Василію Васильичу, какъ говорили Лопухины и Нарышкины, не миновать пытки и казни, и Борисъ Алексѣичъ хотѣлъ спасти родъ свой отъ сраму, и; хоть не любилъ брата, хотѣлъ спасти его. Но спасти его было трудно. Было опасно послать кого-нибудь съ вѣстью къ Василію Васильичу Голицыну. Послать письмо, — могли перехватить и замѣшать самаго Бориса Алексѣича въ дѣло враги его — Нарышкины, Лопухины, Долгорукіе. Враговъ было много у Бориса Алексѣича, потому что онъ былъ дядька Царя, и до сихъ поръ Царь Петръ Алексѣевичъ дѣлалъ все только по его совѣту. — Послать вѣрнаго человѣка, умнаго, который бы на словахъ все передалъ, было некого. Всѣ боялись ѣхать. — На счастье юноша честный, добрый, Андрей Апраксинъ, котораго особенно любилъ, ласкалъ и училъ Князь Борисъ Алексѣичъ, самъ вызвался поѣхать. Андрей Апраксинъ зналъ, что это было опасно, но онъ былъ обязанъ Князю Василію Васильичу, и мысль, что онъ дѣлаетъ опасное дѣло только потому, что онъ не такъ, какъ другіе въ опасности бросаетъ друга, радовала145 его, какъ вообще радуетъ молодыхъ людей мысль о томъ, что они дѣлаютъ хорошее и трудное дѣло, которое не всякій бы сдѣлалъ. Онъ былъ у Василія Васильича въ Мѣдведкахъ и передалъ ему слова Бориса Алексѣича, что одно средство спастись это пріѣхать самому и скорѣе, покуда не велятъ взять силой, въ Лавру. И, несмотря на то, что Князь Василій Васильичъ не соглашался, Андрею Апраксину удалось уговорить его, и теперь Апраксинъ только что пріѣхалъ въ Лавру, вмѣстѣ съ Княземъ Васильемъ Васильичемъ и прибѣжалъ сказать Борису Алексѣичу, что Князь Василій Васильичъ уже подъѣзжаетъ къ воротамъ Лавры.

————

— Вотъ, довелъ таки,146 — думалъ Борисъ Алексѣевичъ про своего родню Василья Васильича, — довелъ до того, что и не выпростаешь его. Вѣдь посылалъ я ему 3 раза, чтобъ ѣхалъ. Тогда бы пріѣхалъ, остался бы первымъ человѣкомъ, а теперь съ какими глазами я скажу Царю, что онъ не виноватъ, когда Ѳедька (послѣ пытки Борисъ Алексѣичъ въ первый разъ самъ для себя назвалъ Шакловитаго уже не Ѳедоромъ Леонтьевичемъ, a Ѳедькою), когда Ѳедька прямо сказалъ, что онъ зналъ про все и говорилъ стрѣльцамъ: «чтожъ не уходили Царицу». — Ахъ, народъ! — проговорилъ Борисъ Aлексѣевичъ, крякнувъ, и остановился, задумавшись. Онъ вспомнилъ живо братца своего Василья Васильича, вспомнилъ, какъ передавали ему люди, что Василій Васильичъ называлъ его не иначе, какъ пьяницей, вспомнилъ, какъ съ молодыхъ ногтей они съ нимъ равнялись въ жизни и какъ во всемъ въ жизни Василій Васильичъ былъ счастливѣе