а остальные уже спали. Не спалъ только старикъ и Щербачъ.

<Одинъ изъ мужиковъ, караулившихъ лошадей, лежавшихъ подъ тулупами, поднялся, почесался и подошелъ къ огню и присѣлъ на корточки.> Они говорили про солдатъ. Весь этотъ мѣсяцъ шли [?] солдаты [1 неразобр.]

— Мало ли ихъ пропадаетъ. Топерь сказываютъ, въ Перми что ихъ сгорѣло. Пришли на такое мѣсто, что изъ земли огонь полыхаетъ. Всѣ и погорѣли, — сказалъ этотъ мужикъ.

Мужикъ этотъ былъ сосѣдъ Корнею, звали его234 Юфанъ Щербачъ. Онъ былъ мужикъ большой, здоровый, рыжій. Два зуба у него были выбиты, отъ того и звали его Щербатымъ.

— Куда ужъ онъ ихъ, сердешныхъ, не водилъ. — <Царь то.> И то сказываютъ, что не заправскій онъ Царь, a подмѣненый. Въ Стекольномъ городу.

— Буде, пустое болтать, чего не знаешь, — сказалъ Евстигней. Вѣрно служивый сказывалъ, вчера стояло у меня въ дому 6 человѣкъ и набольшій — капралъ — называется. У тѣхъ суда зачесаны виски, а у этаго длинные, здѣсь какъ вальки. А человѣкъ ученый. Я его про нашего барина спрашивалъ. Онъ знаетъ, да говоритъ, онъ нынче въ бѣдѣ. Какъ бы, говоритъ, васъ у него не отобрали.

— А намъ чтоже, отберутъ, за другимъ запишутъ, — сказалъ Евстигней. Все одно подати платить. —

— Ну все разница.

— Да мы и не видали этого. Чтожъ, обиды нѣтъ. —

Поговоривъ такъ, Щербатый отошелъ и остался одинъ Карней съ Евстигнеемъ.235 Дядя Евстигней былъ крестный отецъ Корнея. Онъ былъ мужикъ богатый. У него было 3 сына: два женаты на тяглѣ. Самъ онъ былъ мужиченка маленькій, сѣдинькой, съ длинными волосами и рѣдкой бородкой — мужиченка смирный, разговорчивый и умный. — Онъ зналъ, что Корней доваживалъ овесъ.

— Довозилъ что ли? — спросилъ онъ.

— Осталось 7 крестцовъ, — <махнувъ рукой,> сказалъ Карней.

Онъ хотѣлъ было сказать, отчего, но вспомнилъ, что говорить про это не годится, что радительница хуже мучается, когда люди знаютъ, и сказалъ, что лошади стали.

— Заморилъ совсѣмъ, перемѣны нѣтъ: и возить, и пахать, и скородить; изъ хомута не выходятъ, сердечные. Все одинъ. Такъ вотъ и живешь, крестный. Люди уже отсѣялись, а я еще не зачиналъ, да хлѣбъ въ полѣ. Эхъ, крестный, плохая моя жизнь, — и Корней насупился, глядя на огонь.

Рѣдко ему доходило такъ тошно, какъ нынче. И такъ въ избу не заходилъ бы. Крики, визгъ, дѣвчонки эти, та — убилась, та — хлѣба проситъ, а теперь въ самую нужную пору еще родитъ — гляди опять дѣвчонку, да сляжетъ, какъ съ тѣмъ брюхомъ. Не то, что помога, а обуза. Плохая моя жизнь, — повторилъ онъ. — Головешка одна, сколько ни чади, и та затухнетъ. <А вотъ все не хочется домъ упускать.>

— То то, я чай, жилъ старикъ, убилъ бы его, a нѣтъ, купилъ бы, — сказалъ Евстигней. —

Корней оглянулся на старика.

— Нѣтъ, Крестный, чтожъ, я противъ родителя никогда не грубилъ, — сказалъ онъ. — И при родителѣ трудно бывало, вся бывало работа на мнѣ, да я этимъ не брезгавалъ. Хоть онъ меня и не любилъ противъ Михайлы или Савелья, никогда не версталъ, а я грубить не могъ.

— Пуще всего, милый, родителей поминай. Родительское благословенье во всякомъ дѣлѣ спорину даетъ. А ты не тужи, Богъ труды любитъ. —

— Да не работа, забота сушитъ, дядюшка. Все какъ будто не хочется домъ упустить, а чтоже сдѣлаешь одинъ. Бьешься, какъ рыба объ ледъ, а толку нѣтъ ничего. Все то я распродалъ, пчелъ перевелъ, кобылу продалъ, а и приждать то нечего. Однѣ дѣвки ростутъ. Отъ нихъ помоги не приждешь.

— А ты вотъ что, Корней, ты малый крѣпкій и не дуракъ, ты не грѣши. Такъ то сказывалъ Бсжій человѣкъ лѣтось, у насъ ночевалъ, про святаго отца что ли. Былъ такой-то на навозѣ, говоритъ, 10 годовъ лежалъ, весь въ гною, тѣло все сопрѣло, червь напалъ на него, такъ его Макарка безпятый, нечистый значитъ, смущалъ: — «пожалься, говоритъ, на Бога, тебѣ, говоритъ, легче будетъ терпѣть» — на грѣхъ его смущалъ, такъ онъ, значитъ, не поддался ему, говоритъ: Богъ, говоритъ, далъ, Богъ, говоритъ, и взялъ. А богатый допрежь того былъ. Скота, говоритъ, тысячи чтоли было. Семья тоже была, сыновья, жена — всѣ померли. Онъ говоритъ Макаркѣ безпятому, — ты, говоритъ, меня не наущай на Бога обижаться. Когда, говоритъ, мнѣ Богъ достатки посылалъ, я, говоритъ, не брезгивалъ, прималъ, надо и теперь, говоритъ, примать, чего посылаетъ — терпѣть, говоритъ, надо. Такъ-то сказывалъ хорошо, бабы наши наплакались, слушамши. Такъ то, Корнеюшка, терпѣть надо.

Корней, <начавшій перебуваться и парить на огнѣ подвертку,> бросилъ перебуваться и, повернувшись къ старику, слушалъ его. Старики мало спятъ и любятъ говорить. Евстигней разговорился, онъ покачалъ головой, задумавшись, и опять началъ.

— Ну, то святые отцы, я тебѣ про себя скажу. Тоже не завсегда и мы хорошо жили. Вотъ теперь ребята подросли, благодарю Бога. — Старикъ перекрестился, повернувшись на воcходъ, — а то тоже нужду видали. Охъ и видали же нужду. Про Андрея Ильича слыхалъ ли? Ну вотъ то-то. Были мы тогда Вяземскаго Князя. Онъ прикащикомъ у него былъ. Грузный, брюхо — во, на тройкѣ не увезешь. Было дѣло еще при томъ Царю, при Лексѣѣ Михалычѣ. Забунтовали на низу. Какой-то Степанъ Тимофеичъ проявился. До насъ только слухи были, что за старую вѣру поднимается народъ. Вотъ и случись, у насъ въ дому заночевали двое незнамо какіе люди. Схватили ихъ ужъ въ Рагожиномъ, во дворахъ, свезли во Мценской, позвалъ меня Андрей Ильичъ. А онъ на меня давно серчалъ, что я у него собаку убилъ. Я былъ годовъ 30, также, какъ ты — одинокій, безъ родителя остался, Егоръ еще и женатъ не былъ. Позвалъ, сказывай, говоритъ, что прохожіе люди съ тобой говорили. А чего говорили. Поужинали, покалякали объ Степанѣ Тимофеичѣ, что онъ городъ взялъ какой-то, больше и рѣчи не было, и легли, на утро проводилъ я ихъ за ворота. Съ Богомъ! Спасибо. Я сказываю. Нѣтъ, говоритъ, что еще говорили, все cказывай, а то раззорю. Ты и такъ, молъ, не работникъ. Возьму въ дворъ и бабу, а брата въ солдаты отдамъ. Говори. Да что говорить? Ничего не знаю. Сказывай, запорю. Все я сказалъ. Утаиваешь! Розогъ! Повели меня въ ригу. Ложись. Легъ. Принялись пороть. Двое держатъ, двое стегаютъ. Наше вамъ, наше вамъ. Только поворачиваешься. Сказывай. Чего сказывать. Ничего больше не знаю. Клади еще, наше вамъ. Такъ то отбузовали, что на кафтанѣ снесли. <Мало того. Не скажешь, говоритъ, домъ твой раззорю.> Да это бы ничто. Побои не на мнѣ — на немъ остались. Нѣтъ, собака, раззорилъ вѣдь. Взялъ во дворъ. Послали жену кирпичъ бить, а меня въ болото канаву копать, домъ разнесли, <чисто сдѣлали,> горно обжигалъ, самъ топилъ. <Такъ то, собака, мучалъ насъ три года.> Чтожъ прошло время, самъ же помиловалъ, отошло у него сердце. Да и тяголъ мало стало. Бѣжало много народа, опять построился, завелся, твой отецъ, кумъ помогнулъ. Вотъ живъ же.

Корней покачалъ головой.

Извѣстно дѣло, дядюшка. Развѣ я ропщу. Такъ ослабнѣшь другой разъ. А то извѣстно, мнѣ грѣхъ жаловаться. Чтожъ, слава Богу, ни холоденъ, ни голоденъ. Жить можно.

— А вотъ ты баилъ, тебя отецъ съ братьями не версталъ. Не236 моги родителевъ судить. Грѣхъ. Дороже всего родителей поминать. Тому человѣку всегда счастье.

— Да я, дядюшка, не то, что съ попрекомъ. Я самъ знаю, что мнѣ до Савелья далёко. Тотъ малый былъ и ловкій и обходителенъ и ухватистъ. Родитель покойникъ серчалъ, что я не пошелъ въ службу, а Савелья взяли. Вѣдь это не моя причина. Матушка меня жалѣла, а батюшка его. Я отцовскаго приказа не ослушивался. Пришелъ тогда выборный сказывать, что съ нашего двора ставить однаго, а везти обѣхъ, который годится. Насъ обѣхъ батюшка повезъ. Только пріѣхалъ онъ, пошелъ батюшка въ воеводскую, a Савелій мнѣ и говоритъ: «Ты, говоритъ, Карней, не тужи. Я охотой пойду. Я тутъ не жилецъ. Мнѣ постыла эта жизнь. Я охотой, говоритъ».

Какъ ввели насъ въ Приказъ, только крикнули Захаркиныхъ. Онъ впередъ сунулся. Я, говоритъ, охотой иду. А, чай, помнишь, малый то былъ какой статный, бравый, смѣлый. Воевода и говоритъ: ай молодецъ. Вотъ такъ солдатъ будетъ, такихъ Царю нужно. Мѣть! — Съ той поры батюшка на меня и серчать сталъ. Ты, говоритъ, его съ бабой своей упросилъ. А я ничѣмъ не причиненъ. Онъ самъ захотѣлъ. Пожалѣлъ меня съ малыми дѣтьми. — Ну да и поминаю я его. Кажется, приди онъ вотъ, скажи: Карней, полѣзай въ огонь, для меня нужно. Полѣзу.

— Чтожъ, нѣтъ слуховъ?

— Нѣтъ, то говорили, что онъ бѣжалъ и за женой присылалъ, что она къ нему ушла, а теперь какъ въ воду кануло, 6-й годъ. Либо померъ.

<Въ это время лошади шарахнулись и мужики закричали.>

Старикъ неохотно слушалъ разговоры Ѳеофана; онъ поднялся, оглядѣлъ звѣзды.

— Ужъ не рано, — сказалъ онъ. Воздохнулъ, повернулся къ сторонѣ и помолился, и легъ, укрываясь съ головой тулупомъ. Корней сдѣлалъ тоже.

— Вотъ, — подумалъ онъ, — умный то человѣкъ слово скажетъ — дороже денегъ. Складно какъ разсказалъ крестный про святаго отца, что на навозѣ прѣлъ. Есть что послушать, а это что, зубы чесать.

И онъ потянулся, зѣвнулъ и только сталъ засыпать, какъ услыхалъ, что собака дяди Евстигнѣя не путемъ брешетъ, — бросается къ дорогѣ.

* № 27.

Тому назадъ 150237 лѣтъ при Царѣ Петрѣ въ деревнѣ Сидоровой Мценскаго уѣзда, жилъ одинокій мужикъ Карней Іонычъ Захаркинъ. До 1-й ревизіи 1713 [года] ихъ было у отца три сына женатыхъ: Липатъ, Карней и Савелій; но по пословицѣ — одинъ сынъ — не сынъ, два сына — полсына, три сына — сынъ. Прошло 6 лѣтъ, и остался у отца одинъ средній сынъ Карней. Меньшаго Савелья въ первый наборъ 17… [года] при царѣ Петрѣ сдали въ солдаты. Старшаго убило въ лѣсу деревомъ, сноху выдали замужъ за вдовца въ орловскую вотчину. Прошло еще 4 года, самъ старикъ Iона захворалъ и умеръ; и остался одинъ Карней со старухою-матерью, съ женою и тремя дѣвчонками: самъ шёстъ кормиться, а самъ другъ съ женою работать. При старикѣ дворъ Захаркиныхъ былъ богатый: было семь лошадей, три коровы, больше двухъ десятковъ овецъ, были и пчелы. Кромѣ своей жеребьевой земли каждый годъ старикъ бралъ у помѣщиковъ своего села землю. Въ селѣ было 5 помѣщиковъ, и вся земля была черезполосная: на гумнѣ у старика Іоны всегда хлѣбъ за хлѣбъ заходилъ и были у старика зарыты деньги. Но