въ этой дѣвственной землѣ дѣтскихъ впечатлѣній и чувствъ и дѣлать изъ нихъ новые, совершенно новые выводы. Ни семейныя дѣла, ни прогулки, ни рыбныя ловли — ничто меня не интересовало. Я въ это время замѣтно охладѣлъ ко всѣмъ нашимъ. И я убѣжденъ, что выводы, которые я дѣлалъ, были не только относительно меня, но положительно новые. Я чувствовалъ это по тому неожиданному, счастливому и блестящему свѣту, который вдругъ разливала на всю жизнь вновь открытая истина. Я внутренно чувствовалъ, что, кромѣ меня, никто никогда не дошелъ и не дойдетъ по этому пути до открытія того, что открывалъ я. Никому не нужно было будить меня. Часто всю ночь я видѣлъ и слышалъ во снѣ великія, новыя истины и правила, которыя днемъ оказывались вздоромъ, но которыя большей частью будили меня. Я вставалъ, умывался, выкладывалъ на столъ обѣ тетради, сшитыя въ четвертушку изъ 12-ти листовъ сѣрой бумаги, садился за столъ, съ удовольствіемъ перелистывалъ прежде написанное, радовался, какъ много, и приступалъ къ дальнѣйшимъ умствованіямъ. Но тотчасъ я чувствовалъ такой наплывъ мыслей, что я вставалъ и начиналъ ходить по комнатѣ, потомъ выходилъ на балконъ, съ балкона перелѣзалъ на крышу и все ходилъ, ходилъ, пока мысли укладывались. Тогда я записывалъ, и снова дѣлался приливъ, и снова я выходилъ иногда даже на лугъ и въ садъ, въ любимую мою чащу малины, гдѣ дѣлались мои великія философскія открытія. —

Одна тетрадь была тетрадь правилъ, въ которой сдѣлалось много новыхъ подраздѣленій, другая тетрадь была безъ заглавія, это была новая филоссофія. Одна была приложеніе къ жизни, другая — отвлеченіе. Помню, что основаніе новой филоссофіи состояло въ томъ, что человѣкъ состоитъ изъ тѣла, чувствъ, разума и воли, но что сущность души человѣка есть воля, а не разумъ, что Декартъ, котораго я не читалъ тогда, напрасно сказалъ cogito ergo sum,[147] ибо онъ думалъ потому, что хотѣлъ думать, слѣдовательно, надо было сказать: volo, ergo sum.[148] На этомъ основаніи способности человѣка раздѣлялись на волю умственную, волю чувственную и волю тѣлѣсную. Изъ этаго вытекали цѣлыя системы. И помню радость, когда я въ согласіи выводовъ находилъ подтвержденіе гипотезы. Правила на томъ же основаніи подраздѣлялись на правила: 1) для развитія воли умственной, 2) воли чувственной, и 3) воли тѣлѣсной. Каждое изъ этихъ раздѣленій подраздѣлялось еще на а) правила въ отношеніи къ Богу, в) къ самому себѣ и с) къ ближнему. Пересматривая теперь эту сѣрую криво исписанную тетрадь правилъ, я нахожу въ ней забавно-наивныя и глупыя вещи для 16-ти лѣтняго мальчика; напримѣръ, тамъ есть правило: не лги никогда, ибо этимъ, ежели и выиграешь на время въ мнѣніи людей, потеряешь потомъ; или въ правилахъ для развитія воли умственной: занимаясь какимъ-нибудь [дѣломъ], устремляй на него всѣ свои силы. Но въ душѣ своей я нахожу вмѣстѣ съ тѣмъ трогательное воспоминаніе о томъ радостномъ чувствѣ, съ которымъ я открывалъ и записывалъ эти правила. Мнѣ казалось, что теперь ужъ, когда правило записано, я всегда [буду] сообразоваться съ нимъ. — Потомъ въ жизни я старался прилагать эти правила, выписывалъ изъ нихъ важнѣйшія и задавалъ себѣ, какъ урокъ, пріучаться къ нимъ. И много, много другихъ внутреннихъ движеній и переворотовъ произошло со мной въ это время; но къ чему разсказывать эту грустную по безплодности, закрытую моральную механику каждой души человѣческой. — Кромѣ того, въ это же лѣто я прочелъ Principes philosophiques[149] Вейса и нѣсколько вещей Руссо и дѣлалъ на нихъ свои письменныя замѣчанія. Въ головѣ моей происходила горячечная усиленная работа. Никогда не забуду сильнаго и радостнаго впечатлѣнія и того презрѣнія къ людской лжи и любви къ правдѣ, которыя произвели на меня признанія Руссо. — «Такъ всѣ люди такіе же, какъ я, думалъ я съ наслажденіемъ: не я одинъ, такой уродъ, съ бездной гадкихъ качествъ родился на свѣтѣ. — Зачѣмъ же они всѣ лгутъ и притворяются, когда уже всѣ обличены этой книгой?» спрашивалъ я себя. И такъ сильно было въ то время мое стремленіе къ знанію, что я ужъ не признавалъ почти ни дурнаго ни хорошаго. Одно возможное добро мнѣ казалась искренность какъ въ дурномъ, такъ и въ хорошемъ. Разсужденіе Руссо о нравственныхъ преимуществахъ дикаго состоянія надъ цивилизованнымъ тоже пришлось мнѣ чрезвычайно по сердцу. Я какъ будто читалъ свои мысли и только кое-что мысленно прибавлялъ къ нимъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Одно было нехорошо. Не считая никого достойнымъ понимать мои умствованія, я никому не сообщалъ ихъ и все болѣе и болѣе разобщался и холодѣлъ ко всему семейству. Я не только не привязывалъ себя къ жизни новыми нитями любви, я понемногу разрывалъ тѣ, которыя существовали. Я думалъ, что мнѣ никого не нужно въ жизни. Впрочемъ, это не былъ эгоизмъ, это была неопытная гордость молодости. Ежели я хладѣлъ къ другимъ, то не потому, что бы я любилъ себя. Напротивъ, я все это время былъ недоволенъ собой, не любилъ себя. Одно, что мнѣ нравилось въ себѣ, это умъ, который доставлялъ мнѣ наслажденія. Но я любилъ ни себя, ни другихъ, а чувствовалъ въ себѣ силу любви и любилъ что то такъ, in’s blaue hinein.[150] Скоро однако эта потребность любви приняла болѣе положительное направленіе. —

Гл. 2. Троицынъ день.

Это было дней 10 послѣ нашего пріѣзда. Было чудесное весеннее утро, я совершенно забылъ про праздникъ — это вовсе меня не интересовало — и часовъ въ 6, разсуждая о чемъ-то, ходилъ по росистой еще крышѣ, когда меня поразили экипажи, выкаченные изъ сараевъ, на дворнѣ болѣе, чѣмъ обыкновенно, оживленное движеніе и яркіе, чистые, розовые, голубые и бѣлые цвѣта рубашекъ и платій, которые виднѣлись то около дворни, то около колодцевъ и закутъ. Несмотря на увлеченіе, съ которымъ я занимался умозрительными занятіями, я съ величайшимъ вниманіемъ слѣдилъ всегда за каждымъ женскимъ, особенно розовымъ, платьемъ, которое я замѣчалъ или около пруда или на лугу или въ саду передъ домомъ. Въ это утро я видѣлъ ихъ нѣсколько и на лугу и въ саду; онѣ нагибаясь собирали что-то. Тутъ только я вспомнилъ, что нынче Троицынъ день, и что папа вчера спрашивалъ, въ чемъ кто хочетъ ѣхать въ Церковь. Я спряталъ свою тетрадь и пошелъ въ садъ зачѣмъ-то; въ ту сторону, гдѣ много было сиреней. —

______________

КОММЕНТАРИИ

I.

ПЕРВЫЙ ПЛАН РОМАНА «ЧЕТЫРЕ ЭПОХИ РАЗВИТИЯ».

Впервые печатаемый (по рукописи, описанной в 1 т., стр. 314) план романа «Четыре эпохи развития» (стр. 241—242),[151] можно думать, был набросан в начале работы над второй редакцией «Детства», вероятно, в сентябре 1851 года.[152] Этот план содержания «Отрочества» и «Юности» значительно отличается не только от их окончательных редакций, но и от первоначальных, поскольку о них можно судить по сохранившимся рукописям, но весьма вероятно, что по этому плану не писалось ни «Отрочество», ни «Юность». Из плана видно, что содержание каждой из первых трех частей задуманной тетралогии должно было составлять описание двух дней, но это было выполнено более или менее только в «Детстве», содержание же «Отрочества» и «Юности» вышло из этих тесных рамок.

______________

II.

ВТОРОЙ ПЛАН РОМАНА «ЧЕТЫРЕ ЭПОХИ РАЗВИТИЯ».

Впервые печатаемый (по рукописи, описанной в 1 т., стр. 314) второй план романа «Четыре эпохи развития» (стр. 243—245), на основании имеющегося в нем указания, что „«Детство» уже написано“, можно датировать 1852 годом. Точнее определить время его писания затруднительно, так как о «написанном» «Детстве» Толстой мог сказать, закончив работу и над II ред., и над III, и над IV. Вторая редакция «Детства» закончена была в январе 1852 г., четвертая — 3 июля 1852 г.[153]

______________

«ОТРОЧЕСТВО».

III.

ОДНА ИЗ ПЕРВОНАЧАЛЬНЫХ РЕДАКЦИЙ ПЕРВОЙ ГЛАВЫ «ОТРОЧЕСТВА».

Впервые печатаемый (по рукописи, описанной ниже под № 3) текст соответствует тому, что намечено, как начало «Отрочества», в первом плане «Четырех эпох развития» (стр. 241): «Первый день. Мы опять в Москве с сестрой. <у нас новый гувернер. Бабушка очень огорчена.> Мне 15 лет. <классы> брату 16. Утро. Он едет держать экзамен, разговор с ним. Мои классы…». Время написания этой главы — декабрь 1852 г. — первая половина мая 1853 г. См. дальше „История писания «Отрочества»“.

IV.

ТРИ РЕДАКЦИИ «ОТРОЧЕСТВА».

История писания „Отрочества“.

Первое упоминание о работе над «Отрочеством» находим в дневнике Толстого, в записи под 29 ноября 1852 г. „…Примусь за… «Отрочество»“.[154] На другой день такая запись: «… вечером за Отрочество, которое окончательно решился продолжать. 4 эпохи жизни составят мой роман до Тифлиса. Я могу писать про него, потому что он далек от меня. И как роман человека умного, чувствительного и заблудившегося, он будет поучителен…». Затем до мая 1853 г. записи дневника молчат об «Отрочестве», и можно думать, что в период времени с декабря 1852 г. по апрель — первая половина мая 1853 г. были написаны лишь два начала «Отрочества»: начало I главы (напечатано в этом томе, стр. 246—251), по тексту близкое к началу первого плана, напечатанного выше (стр. 241—242), и отрывок, озаглавленный «Отрочество» и начинающийся словами: «Мы все опять в Москве» (см. дальше „Сравнительный обзор состава глав трех редакций «Отрочества»“, о главе IV).

Снова к «Отрочеству» Толстой обратился, вероятно, не ранее второй половины мая 1853 г. В записи дневника, датированной: «15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22 мая», находим: «… пишу Отрочество с такой же охотой, как писал «Детство». Надеюсь, что будет так же хорошо». В следующей записи: «22, 23, 24, 25, 26, 27 мая. Писал мало, зато окончательно обдумал О[трочество], Ю[ность], М[олодость], которые надеюсь кончить». Об этом же на другой день: «Писал и обдумывал свое сочинение, которое начинает ясно и хорошо складываться в моем воображении». 31 мая: «История Карла Ивановича [т. е. главы VIII — X окончательной (III) редакции] затрудняет меня».

На этом работа приостановилась, о чем говорит запись в дневнике под 25 июня: «Почти месяц не писал ничего. В это время ездил с кунаками в Воздвиженскую…. Приехав домой, решился пробыть здесь [в ст. Старогладовской] месяц, чтобы докончить Отрочество, но вел себя целую неделю так безалаберно…. Не могу писать…. бросил писать…. Тщеславился сочинениями перед Громаном, которому читал Историю Карла Ивановича. — Завтра. Встать рано, писать Отрочество до обеда».

После этого, почти месячного, перерыва идет полоса напряженной работы до 21 июля, о чем говорят почти ежедневные записи дневника, из которых