женщина чужая, одета плохо и с ребенком, стала у стены к ветру спиной и укутывает ребенка, а укутывать не во что. Одежа на женщине летняя да и плохая. И из-за рамы слышит Авдеич, ребенок кричит, и она его уговаривает, никак уговорить не может. Встал Авдеич, вышел в дверь и на лестницу и кликнул:
— Умница! а умница! Женщина услыхала и обернулась.
— Что же так на холоду с ребеночком стоишь? Заходи в горницу, в тепле-то лучше уберешь его. Сюда вот.
Удивилась женщина. Видит старик старый в фартуке, очки на носу, зовет к себе. Пошла за ним.
Спустились под лестницу, вошли в горницу, провел старик женщину к кровати.
— Сюда, — говорит, — садись умница, к печке ближе — погреешься и покормишь младенца-то.
— Молока-то в грудях нет, сама с утра не ела, — сказала женщина, а всё-таки взяла к груди ребенка.
Покачал головой Авдеич, пошел к столу, достал хлеб, чашку, открыл в печи заслонку, налил в чашку щей, вынул горшок с кашей, да не упрела еще, налил одних щей и поставил на стол. Достал хлеба, снял с крючка утирку и на стол положил.
— Садись, — говорит, — покушай, умница, а с младенцем я посижу, ведь у меня свои дети были — умею с ними няньчиться.
Перекрестилась женщина, села к столу и стала есть, а Авдеич присел на кровать к ребенку. Чмокал, чмокал ему Авдеич губами, да плохо чмокается, зубов нету. Всё кричит ребеночек. И придумал Авдеич его пальцем пугать, замахнется-замахнется на него пальцем прямо ко рту и прочь отнимет. В рот не дает, потому палец черный, в вару запачкан. И засмотрелся ребеночек на палец и затих, а потом и смеяться стал. И обрадовался и Авдеич. А женщина ест, а сама рассказывает, кто она и куда ходила.
— Я, — говорит, — солдатка, мужа 8-й месяц угнали далеко, и слуха нет. Жила в кухарках, родила. С ребенком не стали держать. Вот третий месяц бьюсь без места. Проела всё с себя. Хотела в кормилицы — не берут — худа, говорят. Ходила вот к купчихе, там наша бабочка живет, так обещала взять. Я думала совсем. А она велела на той неделе приходить. А живет далеко. Изморилась и его сердечного замучила. Спасибо, хозяйка жалеет нас за ради Христа на квартире. А то бы и не знала, как прожить.
Воздохнул Авдеич и говорит:
— А одежи-то теплой али нет?
— Пора тут, родной, теплой одеже быть. Вчера платок последний за двугривенный заложила.
Подошла женщина к кровати и взяла ребенка, а Авдеич встал, пошел к стенке, порылся, принес старую поддевку.
— На, — говорит, — хоть и плохая штука, а всё пригодится завернуть.
Посмотрела женщина на поддевку, посмотрела на старика, взяла поддевку и заплакала. Отвернулся и Авдеич; полез под кровать, выдвинул сундучек, покопался в нем и сел опять против женщины.
И сказала женщина:
— Спаси тебя Христос, дедушка, наслал, видно Он меня под твое окно. Заморозила бы я детище. Вышла я, тепло было, а теперь вот как студено завернуло. И наставил же Он, Батюшко, тебя в окно поглядеть, и меня горькую пожалеть.
Усмехнулся Авдеич и говорит:
— И то Он наставил. В окно-то я, умница, не спроста гляжу.
И рассказал Мартын и солдатке свой сон, и как он голос слышал, что обещался нынешний день Господь придти к нему.
— Всё может быть, — сказала женщина, — встала, накинула поддевку, завернула в нее детище и стала кланяться и опять благодарить Авдеича.
— Прими, ради Христа, — сказал Авдеич и подал ей двугривенный — платок выкупить. Перекрестилась женщина, перекрестился Авдеич и проводил женщину.
Ушла женщина; поел Авдеич щей, убрался и сел опять работать. Сам работает, а окно помнит, как потемнеет в окне, сейчас и взглядывает, кто прошел. Проходили и знакомые, проходили и чужие, и не было никого особенного.
И вот, видит Авдеич против самого его окна остановилась старуха, торговка. Несет лукошко с яблоками. Немного уж осталось, видно все распродала, а через плечо держит мешок щепок. Набрала, должно быть, где на постройке, к дому идет.
Да видно оттянул ей плечо мешок; захотела на другое плечо переложить, спустила она мешок на панель, поставила лукошко с яблоками на столбике, и стала щепки в мешке утрясать. И пока утрясала она мешок, откуда ни возмись, вывернулся мальчишка в картузе рваном, схватил из лукошка яблоко и хотел проскользнуть, да сметила старуха, повернулась и сцапала малого за рукав. Забился мальчишка, хотел вырваться, да старуха ухватила его обеими руками, сбила с него картуз и поймала за волосы. Кричит мальчишка, ругается старуха. Не поспел Авдеич шила воткнуть, бросил на пол, выскочил в дверь, даже на лестницу спотыкнулся и очки уронил. Выбежал Авдеич на улицу: старуха малого треплет за вихры и ругает, к городовому вести хочет; малый отбивается и отпирается:
— Я, — говорит, — не брал, за что бьешь, пусти.
Стал их Авдеич разнимать, взял мальчика за руку и говорит:
— Пусти его, бабушка, прости его, ради Христа!
— Я его так прощу, что он до новых веников не забудет. В полицию шельмеца сведу.
Стал Авдеич упрашивать старуху:
— Пусти, — говорит, — бабушка, он вперед не будет. Пусти ради Христа!
Пустила его старуха, хотел мальчик бежать, но Авдеич придержал его.
— Проси, — говорит, — у бабушки прощенья. И вперед не делай, я видел, как ты взял.
Заплакал мальчик, стал просить прощенья.
— Ну, вот так. А теперь яблоко на, вот тебе.
И Авдеич взял из лукошка и дал мальчику.
— Заплачу, бабушка, — сказал он старухе.
— Набалуешь ты их так, мерзавцев, — сказала старуха. — Его так наградить надо, чтобы он неделю на задницу не садился.
— Эх, бабушка, бабушка, — сказал Авдеич. — По нашему-то так, а по Божьему не так. Коли его за яблоко высечь надо, так с нами то за наши грехи что сделать надо?
Замолчала старуха.
И рассказал Авдеич старухе притчу о том, как хозяин простил оброчнику весь большой долг его, а оброчник пошел и стал душить своего должника. Выслушала старуха, и мальчик стоял слушал.
— Бог велел прощать, — сказал Авдеич, — а то и нам не простится. Всем прощать, а несмысленному-то и поготово.
Покачала головой старуха и вздохнула.
— Так-то так, — сказала старуха, — да уж очень набаловались они.
— Так нам, старикам, и учить их, — сказал Авдеич.
— Так и я говорю, — сказала старуха. — У меня самой их семеро было, — одна дочь осталась.
И стала старуха рассказывать, где и как она живет у дочери, и сколько у ней внучат.
— Вот, — говорит, — сила моя уж какая, а всё тружусь. Ребят, внучат жалко, да и хороши внучата-то; никто меня не встретит, как они. Аксютка, так та ни к кому и не пойдет от меня. Бабушка, милая бабушка, сердечная… И совсем размякла старуха.
— Известно дело ребячье. Бог с ним, — сказала старуха на мальчика.
Только хотела старуха поднимать мешок на плечи, подскочил мальчик, и говорит:
— Дай я снесу, бабушка, мне по дороге. — Старуха покачала головой и взвалила мешок на мальчика.
И пошли они рядом по улице. И забыла старуха спросить у Авдеича деньги за яблоко. Авдеич стоял и всё смотрел на них и слушал, как они шли и что-то всё говорили.
Проводил их Авдеич и вернулся к себе, нашел очки на лестнице, и не разбились, поднял шило и сел опять за работу. Поработал немного, да уж стал щетинкой не попадать и видит фонарщик прошел фонари зажигать. «Видно надо огонь засвечать», подумал он, заправил лампочку, повесил и опять принялся работать. Докончил один сапог совсем; повертел, посмотрел: хорошо. Сложил струмент, смел обрезки, убрал щетинки и концы и шилья, снял лампу, поставил ее на стол и достал с полки Евангелие. Хотел он раскрыть книгу на том месте, где он вчера обрезком сафьяна заложил, да раскрылась в другом месте. И как раскрыл Авдеич Евангелие, так вспомнился ему вчерашний сон. И только он вспомнил, как вдруг послышалось ему, как будто кто-то шевелится, ногами переступает сзади его. Оглянулся Авдеич и видит: стоят точно люди в темном углу — стоят люди, а не может разобрать, кто такие. И шепчет ему на ухо голос:
— Мартын! А Мартын. Или ты не узнал меня?
— Кого? — проговорил Авдеич.
— Меня, — сказал голос. — Ведь это Я.
И выступил из темного угла Степаныч, улыбнулся, и как облачко разошелся, и не стало его…
— И это Я, — сказал голос.
И выступила из темного угла женщина с ребеночком, и улыбнулась женщина, и засмеялся ребеночек, и тоже пропали.
— И это я, — сказал голос.
И выступила старуха и мальчик с яблоком, и оба улыбнулись, и тоже пропали.
И радостно стало на душе Авдеича, перекрестился он, надел очки и стал читать Евангелие, там где открылось. И наверху страницы он прочел:
— И взалкал Я, и вы дали Мне есть, жаждал, и вы напоили Меня, был странником, и вы приняли Меня…
И внизу страницы прочел еще:
— Так как вы сделали это одному из сих братий Моих, меньших, то сделали Мне (Матфея 25 глава).
И понял Авдеич, что не обманул его сон, что точно приходил к нему в этот день Спаситель его и что точно он принял его.
УПУСТИШЬ ОГОНЬ — НЕ ПОТУШИШЬ.
Тогда Петр приступил к нему и сказал: Господи, сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? до семи ли раз? (Матф. XVIII, 21).
Иисус говорит ему: не говорю тебе до семи, но до седмижды семидесяти раз (22).
Посему царство небесное подобно царю, который захотел сосчитаться с рабами своими (23).
Когда начал он считаться, приведен был к нему некто, который должен был ему десять тысяч талантов (24).
А как он не имел, чем заплатить, то государь его приказал продать его, и жену его, и детей, и все, что он имел, и заплатить (25).
Тогда раб тот пал и, кланяясь ему, говорил: государь! потерпи на мне, и всё тебе заплачу (20).
Государь, умилосердившись над рабом тем, отпустил его и долг простил ему (27).
Раб же тот, вышедши, нашел одного из товарищей своих, который должен был ему сто динариев, и, схватив его, душил, говоря: отдай мне что должен (28).
Тогда товарищ его пал к ногам его, умолял его и говорил: потерпи на мне, и всё отдам тебе (29).
Но тот не захотел, а пошел и посадил его в темницу, пока не отдаст долга (30).
Товарищи его, видевши происшедшее, очень огорчились и, пришедши, рассказали государю своему всё бывшее (31).
