64 настоящего издания). В письме к В. Г. Черткову от 8 февраля 1888 г. Толстой пишет: «Я ничего продолжительного не работал. Предисловие остановилось. Статья о пьянстве тоже не выходит. Последние дни поправлял и добавлял перевод американской книжки о пьянстве» (ТЕ 1913, стр. 61). На следующий день ему же Толстой пишет: «Начатые статьи о пьянстве и о Гоголе лежат, и принимаюсь продолжать, и останавливаюсь – не идет… Одну переводную статью о пьянстве поправил и прибавил, но плохо». Это упоминание в письмах всех статей о пьянстве, над которыми автор работает, дает право путем исключения отождествить глухое обозначение («статью о пьянстве») именно с статьей «К молодым людям». Февральскую дату косвенным образом подтверждает и переписка А. Соловьева с М. Л. Толстой (см. ТЕ, 1912, стр. 150—154). В письме к А. Соловьеву от 19 января 1888 года М. Л. Толстая сообщает: «Отец мой тоже хочет написать книжку о вреде пьянства, и он очень теперь заинтересован этим». Но возникшая в январе идея еще не реализуется. 2 февраля М. Л. Толстая пишет тому же Соловьеву: «Вы просите, чтобы отец прислал вам книжку о вреде пьянства написанную им, чтобы поместить в издаваемую вами газету. К сожалению, отец еще не написал ничего по этому поводу и не знает, напишет ли, хотя очень желает».
Таким образом статья «К молодым людям», вероятно, задумана в январе 1888 года, а начата в Москве около 8 февраля 1888 года.
–
ОПРАВДАННАЯ.
Это текст, написанный Толстым к картине В. Е. Маковского «Оправданная». Картина появилась в 1882 году и позже вошла в собрание Третьяковской галлереи в Москве. Текст Толстого написан к предполагавшемуся лубочному изданию картины в издательстве «Посредник». Рукописей этого текста не сохранилось, точная дата написания неизвестна. Предположительно ее относят (П. И. Бирюков. В. И. Срезневский) к 1887—1888 гг. Мы переиздаем текст по первому его изданию 1913. Б. т. XII, стр. 163—164.
–
ПРИЛОЖЕНИЯ.
Приложение № 1. ПОНЯТИЕ ЖИЗНИ.
[Реферат Л. Н. Толстого в Московском Психологическом Обществе 14 марта 1887 г., напечатанный в выдержках, повидимому, по стенографическим записям в газете «Новое Время» 1887 № 3973 от 22 марта.]
Допустим невозможное, допустим, что всё, что желает познать теперешняя наука о жизни, всё ясно, как день! Ясно, как из неорганической материи зарождается через приспособление органическая; ясно, как силы переходят в чувство, волю, мысли; и всё это известно не только гимназистам, но и деревенским школьникам.
Мне известно, что такие-то мысли и чувства происходят от таких-то движений. Ну, и что-ж? Могу ли я или не могу руководить этими движениями, чтобы возбуждать в себе такие или другие мысли; вопрос о том, какие мне надо возбуждать в себе и других мысли и чувства, остается не только не решенным, но даже не затронутым.
Вопрос же этот и есть единственный вопрос центрального понятия жизни.
Наука предметом своим добрала некоторые явления, сопутствующие жизни, и, приняв часть за целое, назвала это явление совокупностью жизни.
Вопрос, неотделимый от понятия жизни—не вопрос о том, откуда взялась жизнь, а о том как надо жить; и только начав с этого вопроса, можно придти и к какому-нибудь решению о том, что есть жизнь.
Ответ на вопрос о том, как надо жить, представляется человеку столь известным, что ему кажется, что и не стоит говорить об этом… Жить, как лучше – вот и всё. Это кажется сначала очень простым и всем известным, но это совсем не так и просто и известно…
Понятие жизни представляется сначала человеку самым простым и ясным. Прежде всего человеку кажется, что жизнь в нем, в его теле. Я живу в теле, стало быть жизнь в моем теле. Но, как только человек начнет искать эту жизнь в известном месте своего тела, так сейчас и является затруднения. Ее нет в ногтях и волосах, но и нет в ноге, в руке, которые можно отрезать, нет и в крови, нет и в сердце, нет и в мозгу. А есть везде и нигде нет. И оказывается, что по месту ее жительства найти ее нельзя. Тогда человек ищет ее во времени, и тоже сначала кажется очень просто… Но опять, как станешь искать ее во времени, так сейчас видишь, что и тут дело не просто. Я живу 58 лет, так это выходит по метрическому свидетельству. Но я знаю, что из этих 58 лет, я 20 лет спал. Что же я жил или не жил? Потом в утробе матери, у кормилицы был, опять, жил я или не жил? Потом из остальных 38 лет большую половину, ходя, спал; тоже не знаю, жил или не жил? Немножко жил, немножко не жил; так что и во времени выходит, везде она и нигде. Тогда невольно приходит вопрос, откуда же взялась эта жизнь, которую я нигде не найду. Тут уж я узнаю… Но оказывается, что и здесь то, что показалось мне так легко – не только трудно, но и невозможно. Оказывается, что я искал что-то другое, а не свою жизнь. Искать, оказывается, если уже искать ее, то не в пространстве, не во времени, не как следствие и причину, а как что-то такое, что я в себе знаю совсем независимо от пространства, времени и причины. Стало быть изучать себя? Как же я знаю жизнь в себе?
А вот как. Знаю я прежде всего, что живу я и живу, желая себе хорошего, желаю этого с тех пор, как себя помню и до сих пор, и желаю этого с утра и до вечера. Всё то, что живет вне меня, важно для меня, но только настолько, на сколько оно содействует тому, чтобы мне было хорошо. Мир важен для меня только потому, что он мне доставляет радости.
Но вместе с таким знанием моей жизни связывается с ней еще другое. Неразрывно с этой жизнью, которую я чувствую, связано во мне еще знание о том, что кроме меня живет вокруг меня с таким же сознанием своей исключительной жизни целый мир живых существ, что все эти существа живут для своих, чуждых для меня, целей и не знают и не хотят знать моих притязаний на исключительную жизнь, и что все эти существа для достижения своих целей всякую минуту готовы уничтожить меня. Мало этого, наблюдая уничтожение других, подобных мне существ, знаю еще и то, что мне, этому драгоценному мне, в котором одном мне представляется жизнь, предстоит очень скоро неизбежное уничтожение.
В человеке, как будто, два «я», которые, как будто, не могут ужиться друг с другом, которые, как-будто, борются друг с другом, исключают один другого.
Одно «я» говорит: «Один «я» живу по настоящему, всё остальное только кажется, что живет и потому весь смысл мира в том, чтобы мне было хорошо».
Другое «я» говорит: «Весь мир не для тебя, а для своих целей, и знать не хочет о том, хорошо ли тебе или дурно».
И жить становится страшно.
Одно «я» говорит: «Я хочу удовлетворения своих потребностей и желаний, и для этого только мне нужен мир».
Другое «я» говорит: «Всё животное живет для удовлетворения своих желаний и потребностей. Желания и потребности одних животных удовлетворяются только в ущерб другим, и потому всё животное борется друг с другом. Ты животное и потому должен вечно бороться. Но как бы успешно ты ни боролся, все борющиеся существа рано или поздно задавят тебя».
Еще хуже. И становится еще страшнее.
И самое ужасное, включающее в себя всё предшествующее:
Одно «я» говорит: «Я хочу жить, жить вечно».
Другое «я» говорит: «Ты непременно очень скоро, а может быть сейчас, умрешь, и умрут все те, которых ты любишь, и ты и они каждым движением уничтожают свою жизнь и идут к страданиям, к смерти, к тому самому, что ты ненавидишь, и чего боишься больше всего».
Это хуже всего…
Изменить этого состояния нельзя… Можно не двигаться, не спать, не есть, не дышать даже, но не думать нельзя. Думаешь, и мысль, моя мысль отравляет каждый шаг моей жизни, как личности.
Как только начал сознательно жить человек, так разумное сознание, не переставая, твердит ему одно и то же: жить тою жизнью, какою ты ее чувствуешь и видишь в твоем прошедшем, какою живут животныя, как живет много людей, как жило то, из чего ты стал тем, что ты теперь – нельзя больше. Если ты попытаешься это сделать, ты ведь не уйдешь от борьбы со всем миром существ, которые живут так же, как и ты, для своих личных целей, и они, эти существа, неизбежно погубят тебя…
Изменить этого положения нельзя и остается одно, что и делает всегда человек, начиная жить, переносить свои цели вне себя и стремиться к ним… Но как бы далеко вне себя он ни ставил свои цели, по мере просветления его разума, ни одна цель не удовлетворяет его.
Бисмарк, собрав Германию и повелевая Европой, если разум осветил для него его деятельность, должен чувствовать то же неразрешенное противоречие тщеты и неразумности всего достигнутого им с вечностью и разумностью всего существующего, как и его повар, приготовляющий обед, который через час будет съеден. Как тот, так и другой, если подумают, видят ясно, во-первых, что как целость обеда князя Бисмарка, так целость могущественной Германии держится только: первая – полицией, вторая – войском и до тех пор, пока бодрствуют и те и другие» потому что голодные хотят съесть обед, а другие национальности хотят быть так же могущественны, как и Германия, и во-вторых, что обед князя Бисмарка и могущество Германии не только не совпадают со смыслом жизни мира, но противоречат ему, и, в-третьих то, что и тот, кто готовит обед, и могущество Германии – оба очень скоро умрут и так же скоро умрут их обед и Германия, и останется жить мир, не поминая даже ни об обеде, ни о Германии, тем менее о тех, кто готовит их.
По мере усиления разумного состояния человек приходит к мысли, что никакое благо, связанное с личностью, не есть подвиг, а необходимость… Личность есть только первое состояние, с которого начинается жизнь, есть крайний предел жизни…
«Но где начинается жизнь и где она кончается?» спросят меня. Где кончается ночь и начинается день? Где на берегу кончается область моря и начинается область суши?
Есть день и ночь, есть суша и море, есть жизнь и не жизнь.
Жизнь наша с тех пор, как мы сознаем ее – движение между двумя пределами.
Один предел есть совершенное безучастие к жизни бесконечного мира, деятельность, направленная только к удовлетворению потребностей своей личности.
