свою жену, чистую, красивую, молодую.

— Нѣтъ, ну какже это возможно?

— Да, если бы мнѣ тогда это сказали, я бы убилъ того. Это было совсѣмъ другое въ моемъ представленіи. Но горькимъ опытомъ я узналъ, что это было ничто иное. Тогда я былъ во всемъ разгарѣ лжи. Но и тогда, я помню, нѣкоторыя подробности сватьбы оскорбили меня. Я почувствовалъ, что что то не то. Вѣдь вы помните, что если женятся по домострою, какъ онъ говорилъ, то пуховики, приданое, постель — все это подробности нѣкотораго законнаго дѣла, освящаемаго таинствомъ. Но у насъ, когда изъ 10 брачущихся едва ли есть одинъ, который вѣритъ въ таинство, когда изъ 100 мущинъ едва ли одинъ есть уже не женатый прежде, какое ужасное значеніе получаютъ всѣ эти подробности: постели, халата, капота, бѣлья, туалета «jeune mariée»,[122] шоколаду. Ложь ложью, а когда до дѣла, то собачья сватьба и больше ничего. Это немножко оскорбило меня, но ничего, я, какъ и всѣ, просмотрѣлъ это, то есть воображалъ себѣ ложь, a дѣлалъ гнусную правду.

Я женился, и устроилось то, чего я въ дѣйствительности желалъ, вступая въ бракъ, т. е. нѣкоторыя удобства жизни, но того, о чемъ я мечталъ, разумѣется, не было и признака. Я женился для того, чтобы спокойно жить с женою, но пока я не жилъ спокойно съ своей женою, я жилъ съ другими женами, на то время находя это болѣе удобнымъ, и потому невольно сдѣлалъ заключеніе о томъ, что другіе люди, не женившіеся, должны смотрѣть на мою жену, какъ я смотрѣлъ на другихъ. И тутъ начались мученія ревности, не одной ревности, но гордости оскорбленнаго самолюбія и еще негодованія на покушенія противъ моей законной собственности, купленной мною дорогой цѣной. Кромѣ того, очень скоро послѣ моей женитьбы я сдѣлалъ необыкновенное открытіе о томъ, что жена моя, кромѣ своей любви ко мнѣ, даже, какъ мнѣ казалось, въ протипоположность этой любви, имѣла свои чувства, привычки, то, что называютъ убѣжденіями, и еще больше неожиданное открытіе (столь же неожиданное и оскорбительное для меня, какъ и то, что она храпѣла), что она сердилась и, когда сердилась, говорила очень ядовитыя мнѣ вещи. Тутъ же она забеременила, начались капризы и ссоры. Я служилъ тогда предводителемъ. На съѣздъ пріѣзжалъ къ намъ товарищъ прокурора, который повадился ѣздить. И у меня началась ревность.

Я, женившись, рѣшилъ быть вѣренъ своей женѣ и, признаюсь, гордился этимъ, гордился тѣмъ, что, будучи 10 лѣтъ развратникомъ, я былъ вѣренъ моей женѣ. О томъ, чтобы она была невѣрна мнѣ, она, моя жена, я не могъ подумать безъ ужаса.[123] И потому чувства, которыя вызывало во мнѣ ухаживанье этаго товарища прокурора, были ужасно мучительны. Должно быть, я сталъ непріятенъ. Она стала еще непріятнѣе. И не прошло еще году, какъ я узналъ еще новый, всѣмъ извѣстный секретъ, именно тотъ, что супружеская жизнь 99/100 есть неперестающій адъ и мученія, и что всѣ супруги сговорились скрывать отъ всѣхъ этотъ всѣмъ извѣстный секретъ. У насъ шелъ адъ, а для людей было похоже на ту жизнь, которую я воображалъ себѣ; но похоже было только снаружи, т. е. тѣ, которые смотрѣли на насъ, могли признавать, что мы жили любовной жизнью, но изнутри это было не такъ.[124] Стычки были безпрестанныя. Слова все болѣе и болѣе жестокія говорились другъ другу. Тогда я не понималъ того, что насъ связывала вовсе не любовь, a нѣчто совсѣмъ противуположное; находили періоды просто злобы другъ на друга безъ всякой видимой причины, подъ самыми непонятными предлогами — за кофе, за пролетку, за ломберный столъ, все дѣла, которыя ни для того ни для другаго не имѣли никакой важности. Я не замѣчалъ тогда, что эти періоды злобы возникали совершенно правильно и равномѣрно, соотвѣтственно періодамъ того, что мы называли любовью. Періодъ любви — періодъ злобы, длинный періодъ [любви][125] — длинный періодъ [злобы].[126] Тогда мы не понимали, что эта любовь и злоба были тоже самое чувство, только съ разныхъ концовъ. Такъ шло 12 лѣтъ. Старшему мальчику было 11, дѣвочкѣ 9, еще два мальчика были 7 и 5 лѣтъ. 3-хъ лѣтній былъ послѣдній.

Случилось, что послѣ одной болѣзни жены ей нельзя было рожать. Отношенія наши все время были тѣже отвратительныя. Часто бывали времена, что я говорилъ себѣ въ душѣ: «ахъ кабы она умерла!» и ужасала эта мысль и не могъ ее отогнать. Не знаю, думала ли она тоже. Должно быть. Ссоры бывали жестоки. Потомъ уже узнали силы другъ друга и не доходили до послѣднихъ предѣловъ, но ненависть другъ къ другу кипѣла страшная. Снаружи же все было прекрасно. Мы были вѣрны другъ другу, воспитывали дѣтей и были приличны. Я еще не зналъ тогда, что 99/100 такъ называемыхъ хорошихъ супружествъ живутъ такъ. Я думалъ, что это я одинъ такой несчастный, и скрывалъ, но она была привлекательна и еще больше красива съ тѣхъ поръ, какъ перестала рожать.

Тутъ же я отслужилъ 3-е трехлѣтіе, и рѣшено было для воспитанія дѣтей ѣхать жить въ городъ. Удивительно, какъ все совпадаетъ и въ правильной и даже неправильной жизни. Какъ разъ когда родителямъ жизнь становится невыносимой другъ отъ друга, необходимы и городскія условія для воспитанія дѣтей, спасающія родителей отъ скуки и ненависти. Переѣхали въ городъ.[127] Такъ называемое воспитаніе дѣтей достигло вполнѣ своей цѣли, чувство мое къ моей собственной женѣ, которое мы называемъ любовью, начинавшее охладѣвать въ деревнѣ, тотчасъ же оживилось въ городѣ, въ особенности ревностью, которую я держалъ въ себѣ и не позволялъ себѣ выказывать. Моя жена возбуждала чувства другихъ, и чувства другихъ возбуждали мои. Когда она пріѣзжала домой въ цвѣтахъ и бальномъ платьѣ, которое она снимала при мнѣ, я чувствовалъ новый приливъ того, что я называлъ любовью къ ней. Но странное дѣло, въ городѣ, при все учащенномъ щекотаніи ревности, это чувство все больше и больше перемѣшивалось съ недобрымъ чувствомъ. Но все было хорошо, и особенныхъ причинъ ревновать мнѣ не было, и моя жена вела себя хорошо. Заботилась о домѣ, о дѣтяхъ и веселилась, какъ мы это называемъ.[128] Удивительное дѣло! Я говорилъ себѣ, что люблю свою жену и любимъ ей, мнѣ казалось. Я, напримѣръ, былъ въ горѣ истинномъ, когда она заболѣла, еще въ большемъ горѣ, когда у нея выкрошился одинъ зубъ. Но о томъ, что у нея было въ душѣ, цѣлы ли были ея душевные зубы, я не то что не зналъ, я не хотѣлъ или, скорѣе, не могъ знать, какъ будто что то мѣшало мнѣ знать это. Я, наблюдательный человѣкъ, довольно тонко понимающій людей, ничего не могъ, не хотѣлъ видѣть въ ея душѣ. Движенія ея рукъ, ногъ, пальцевъ, рѣсницъ я зналъ до малѣйшихъ подробностей и все еще и еще изучалъ, но души ея не видѣлъ, не зналъ и не думалъ, что она живетъ. А она жила. И жила сильно, потому что, да, потому что это было мало что прелестная красотой женщина, это былъ человѣкъ нѣжный, добрый. Да, она была прекрасный человѣкъ, но я не видалъ его. Я видѣлъ мою жену и только.

Началось это съ музыки, она прекрасно играла на фортепіано. И какъ мы всѣ страдаемъ отъ скуки и спасаемся, какъ умѣемъ, она спасалась музыкой. Пріѣхалъ[129] нѣкто Трухачевской,[130] скрипачъ. Вы думаете, что вы все поняли? Нѣтъ, вы ничего не поняли. Если вы видѣли, какъ умираютъ люди, вы все таки ничего не знаете о томъ, какъ онъ умиралъ, тотъ кто умиралъ. Надо, чтобъ онъ разсказалъ. Вотъ я и разскажу, да, разскажу все. Вы слушаете?

Лицо стало совсѣмъ другое, глаза жалкіе, совсѣмъ чужіе, носу почти нѣтъ, и усы и борода поднялись къ самымъ глазамъ, а ротъ сталъ огромный, страшный.

— Надо вамъ сказать, что такое было за существо моя жена. Утонченная, съ маленькими руками, ногами, съ правильнымъ носомъ, граціозными движеніями, всегда элегантная и грубая, глупая и невѣжественная до послѣдней степени и вмѣстѣ съ тѣмъ наивная, добрая и честная. Ну, да этого разсказать нельзя, надо было все пережить, какъ я пережилъ. Она была чистая отъ природы, кокетство дѣвичье давно забыто; по немъ ужъ прошло 12 лѣтъ материнской жизни, но безсознательной, нечаянной.

Да, это нельзя такъ разсказывать. Ну вотъ. Сидимъ мы дома одни. Обычный ходъ жизни: встали, напились кофею вмѣстѣ, не побранились, но пошпынялись изъ за пустяковъ. Трудъ привычный — хорошо, но праздность привычная — это мука. Ранней было осенью. Мы зажились въ городѣ. Я не признавался въ этомъ, но мнѣ было невыносимо скучно. Хуже даже: странное дѣло, жена мнѣ прискучила, со мной начало случаться то, чего не было со времени моей женитьбы: я сталъ смотрѣть на женщинъ какъ на женщинъ; я сталъ оглядываться на нихъ и самъ злился на себя и, странное дѣло, на нее за это. Былъ періодъ полнаго охлажденія. Она, милая, ничего не видѣла, не знала этаго. Она просто жила, удовлетворяясь тѣми мелкими заботами жизни, которыя не казались ей мелкими, — она одѣвалась, играла, ѣздила въ гости и принимала гостей, смотрѣла за дѣтьми, училась вязать что то новое, модное. У ней все было просто, твердо, низменно и правдиво. Разъ я вернулся домой со скуки [изъ] клуба. Она сидѣла за столомъ въ гостиной съ меньшей дочерью и учила ее вязать, тетушка раскладывала пасьянсъ. Она спросила, гдѣ я былъ, попросила лошадей на завтра и послѣ всего, когда ужъ я сталъ уходить, вернула меня.

— Ахъ да,[131] пріѣзжалъ Трухачевъ. Я не приняла его.

Трухачевъ былъ одинъ изъ трехъ сыновей сосѣда моего отца, разорившагося, важничавшаго и всегда говорившаго по французски барина. Мальчики ѣздили къ намъ, потомъ я ихъ потерялъ изъ вида; одинъ какія то аферы дѣлалъ, женился на богатой, гадости какія то дѣлалъ и сгинулъ какъ то. Второй былъ пьяница, билъ квартальныхъ, его или онъ кого то высѣкъ. Ну, однимъ словомъ пропащіе, самаго низкаго и круга, и воспитанья, и взгляда люди. Третій оказался большой талантъ музыкальный. Его крестная мать — богачка отдала его въ консерваторію въ Парижъ, и тамъ онъ пошелъ очень хорошо и въ Европѣ игралъ въ концертахъ на водахъ. Всѣ три были красивые брюнеты съ чѣмъ то еврейскимъ въ типѣ. Я и этаго потерялъ изъ вида. И вотъ онъ явился. Жена была рада послушать его и поиграть съ нимъ. Она игрывала съ наемнымъ скрипачемъ. На другое утро Трухачевъ этотъ явился. Съ трудомъ я могъ узнать черты мальчика, такъ они заросли всѣмъ прожитымъ. И прожитое было не чисто, что то влажное,