— улыбаясь сказала дама.

— Сказать, что не было. Потому закрѣплено, въ сердцѣ у насъ закрѣплено отъ родителей.

— Да все таки.

— Было, — улыбаясь, сказалъ старикъ. — Было и это, да какъ не поважены мы съ ней, такъ и ничего.

— Что жъ, она васъ ревновала или вы ее?

— И то и другое было. Да все не дошло до грѣха. Запилъ я разъ и сбился съ пути. Запалъ въ сердцѣ грѣхъ. Совсѣмъ погибалъ было, да пришелъ къ ней, покаялся, и развязался грѣхъ.

Дама улыбаясь оглянулась на меня, какъ бы удивляясь милой откровенности старика и приглашая слушать дальше.

— Ну вы ее ревновали? — спросила она.

— Было и это. И тоже Богъ миловалъ. Жилъ прикащикъ у насъ щеголь…

* № 3

Вѣдь нѣсколько есть такихъ дѣлъ, при которыхъ устанавливается неприличное отношеніе между мущиной и женщиной, которое считается не только приличнымъ, но чѣмъ-то возвышеннымъ и чему препятствовать уже никакъ нельзя, если не хочешь прослыть уродомъ и посмѣшищемъ. Такія дѣла: вопервыхъ, здоровье, медицина, доктора и ихъ заботы, вовторыхъ, свѣтъ, танцы, увеселенія свѣтскія, въ 3-хъ, искусства — прекрасныя, изящныя искусства, т. е. пакость, мерзость. Они же, эти прекрасныя искусства, погубили и меня и ее. Ее, ее бѣдную! Писать съ натуры — чтожъ тутъ, кромѣ самаго высокаго: она пишетъ, онъ показываетъ. Ну чтожъ тутъ стоять и караулить, и притомъ такъ ясно, что никакихъ интересовъ нѣтъ между ними, кромѣ высокаго искусства.

* № 4

«Но нѣтъ, она не сдѣлала», думаешь себѣ, а между тѣмъ сейчасъ же послѣ думаешь: можетъ быть, она уже все лѣто въ связи съ нимъ. Такъ это шло все лѣто. Я мучался страшно, и дѣло это ничѣмъ не кончилось. Я такъ ничего и не знаю объ этомъ. Послѣ этого она родила 3-хъ дѣтей, и мы жили благополучно и даже сильной ревности не было. И объ этомъ эпизодѣ я не сталъ бы и говорить, если бы этотъ самый эпизодъ не произвелъ бы того страшнаго внутреннего не разрыва, a обнаженія нашихъ отношеній. Послѣ этого обнаженія оказалось, что насъ связываетъ только одна внѣшняя цѣпь и чувственность. Случилось, казалось бы, пустое обстоятельство, но я помню всѣ его ужасныя подробности. Это былъ первый шагъ къ тому, что случилось послѣ. Это было въ то же 1-е лѣто, когда она не кормила ребенка и по случаю этого живописецъ проклятый

** № 5

— Да отчего же человѣку поступать какъ животному, а не какъ человѣку?

— А оттого-съ, — закончилъ онъ, что для того, чтобы поступать по человѣчески, много надобно. И не къ тому готовятъ людей въ нашемъ мірѣ. — Онъ такъ взволнованно и горячо говорилъ, что дама испугалась немного, да и всѣ замолчали. — Да съ, если бы мущины и женщины, мужья и жены, точно любили бы другъ друга хоть животной любовью, про которую въ романахъ пишутъ, они бы давно всѣ перерѣзали другъ друга; а то и того нѣтъ. Холодный развратъ, и на улицахъ и въ семьяхъ одинакій. Они идутъ на развратъ и прощаютъ развратъ, потому что они ниже животнаго.

— Нѣтъ, отчего же? — сказалъ я.

— А отъ того, что такъ есть. Вѣдь все ложь, ложь, вѣдь мы живемъ въ такой сплошной непролазной лжи, что всякую вещь надо открывать. Мы ничего не знаемъ про самихъ себя. Вѣдь мы ниже животныхъ. А какъ храбримся! По домострою былъ бракъ — законъ принять. Онъ не знаетъ, зачѣмъ законъ, но законъ священный, и знаетъ, что отъ него дѣти. Ну, пока держались закона и тѣ, кто держатся, еще хорошо. Но въ нашемъ то мірѣ что?[143] Законъ нарушенъ, не вѣрятъ въ него. Это что Домострой! И одни притворяются для видимости, что вѣрятъ въ бракъ, другіе и не притворяются и прямо говорятъ, что не вѣрятъ, свобода выбора, отношеній. Да вѣдь горе въ томъ, что сходиться надо, хочется. A нѣтъ того, во имя чего сходиться. Остается одна любовь — романсы. И весь міръ полонъ романсовъ. Ну, что же любовь? То самое, что у животныхъ. Но человѣкъ, если не человѣкъ, хуже животнаго. Онъ не доходитъ до животнаго. Закона нѣтъ, и въ большей части случаевъ любви нѣтъ, а есть отправленія, и это называется принципами свободы.

— Но отчего же любовь недостаточна? — спросилъ я.

— Она достаточна, но результаты ея — животная борьба. Отъ того я и говорю, что въ нашемъ мірѣ давно бы жены отравили бы всѣхъ му[жей], если бы любили, и мужья порѣзали бы женъ; а то и того нѣтъ. Есть холодный лживый развратъ.[144]

— Но отчего же?

— А вотъ отъ того самаго, отчего Познышевъ убилъ свою жену.

— Да вѣдь мы не знаемъ, отчего г. Познышевъ убилъ свою жену, — сказалъ господинъ съ хорошими вещами холоднымъ петербургскимъ тономъ требованія ясности и точности въ разговорѣ.

— Я я знаю съ. А! Потому что я самый Познышевъ и есть. Я убилъ. Меня оправдали. Но дѣло осталось какъ есть, и если человѣкъ любитъ по вашему, то рано [или] поздно убьетъ. Да съ. Извините. А! не буду стѣснять васъ.

Онъ ушелъ на свое мѣсто. Всѣ замолчали. Господинъ съ дамой стали шептаться. Я вернулся на свое мѣсто.

— Можетъ быть, вамъ непріятно сидѣть съ убійцей? — вдрутъ сказалъ онъ. — Тогда подите.

Мнѣ до слезъ стало его жалко. Я только пожалъ его руку и не могъ ничего сказать. Онъ понялъ это и не всталъ, но продолжалъ вертѣться на своемъ мѣстѣ, то поправлялъ безъ всякой надобности одѣяло дѣвочки, то перевертывался, то закрывалъ лицо руками и издавалъ свои особенные звуки.

— Ахъ, Боже мой. Вы не хотите спать?

— Нѣтъ. —

— Хотите чаю?

Онъ залилъ себѣ чайникъ и было забылъ про него. Теперь онъ вспомнилъ и предложилъ мнѣ. Мы стали пить.

— Они говорятъ. А тутъ какъ, какъ тутъ они бы сдѣлали?

— То есть о чемъ это вы?

— Да все о томъ же. Какъ бы они разошлись, когда…

— Разумѣется, — сказалъ я, — есть такія условія ужасныя.

— Совсѣмъ нѣтъ, закричалъ онъ, — не особенныя, а это общія условія всѣхъ. Да хотите, я вамъ разскажу? хотите?

— Да, я очень радъ, если вамъ не тяжело.

— Мнѣ? Мнѣ тяжело молчать и думать. А вы поймите. Хотите?

Онъ облокотился руками на колѣни и, сжавъ виски, началъ.[145]

Разойтись по добру по здорову, свобода, права. Все ложь, ложь, ложь. Такъ не бываетъ. А вы тутъ разберите да разойдитесь, когда вы страстно физически любите, когда она хороша,[146] молода, сильна и любила и теперь любит васъ, когда у васъ дѣти, когда у васъ честная семья, которую вы блюли 10 лѣтъ и которой гордитесь, и когда вы эгоистъ, какъ всѣ эгоисты нашего міра, и ничего другого не знаете, кромѣ своего наслажденія, своей гордости, своей любви. Случилось, послѣ 10 лѣтъ семейной жизни, которая людямъ казалась счастливою, приличною, но про внутреннее достоинство которой знали только они одни. Да съ, послѣ 10 лѣтъ такъ называемой счастливой жизни явился въ семью этотъ человѣкъ. Онъ былъ не виноватъ, онъ тоже былъ то, что долженъ былъ быть. — Онъ… Но нѣтъ надо разсказать съ начала. Но вамъ, можетъ быть, непріятно? — опять сказалъ онъ.

— Нѣтъ, напротивъ. Я не знаю, какое то у меня странно особенное чувство къ вамъ, — сказалъ я. — Я просто полюбилъ васъ и какъ я готовъ вамъ всю душу открыть.

Но онъ не слушалъ меня. Онъ[147] всталъ, покрылъ раскидавшуюся дѣвочку, вернулся, сѣлъ противъ меня, поднялъ голову, закинувъ назадъ, какъ бы вспоминая, потомъ всталъ еще, задернулъ занавѣску у фонаря и опять сѣлъ.[148] Въ это время прошелъ кондукторъ. Онъ сердито, гнѣвно проводилъ его молча глазами и началъ только тогда, когда тотъ ушелъ. Впродолженіи же разсказа потомъ онъ уже ни разу не останавливался и никто, даже вновь входящіе пассажиры, не прерывали его. Только дѣвочку онъ поглядывалъ и изрѣдка поправлялъ, почти не переставая разсказ[ывать]. Во время его разсказа лицо его 20 разъ перемѣнялось совершенно такъ, что ничего не было похожаго съ прежнимъ лицомъ: и глаза, и ротъ, и усы, и борода даже — все было другое — то было прекрасное, трогательное новое лицо, то безобразное, ужасное, ни на что не похожее новое лицо. И перемѣны эти происходили въ полусвѣтѣ, вдругъ: минутъ пять было одно лицо, и нельзя было никакъ видѣть прежняго, а потомъ неизвѣстно [какъ] дѣлалось другое, и тоже нельзя было никакъ его измѣнить.

Вотъ что онъ разсказалъ мне:

— Мнѣ теперь 43 года, а было тогда 30,[149] какъ и вамъ. И также, какъ и вы, я думалъ что только мнѣ одному 23 года, и что всѣ, кто старше, никакъ не могутъ понять, что такое 23 года. Ну да не въ томъ дѣло. Тоже было представленіе о любви. Вамъ кажется, что никто не понимаетъ такъ любви къ женщинѣ, какъ вы, ну а ужъ мнѣ казалось, что никто въ мірѣ никогда не только не испытывалъ, но и вообразить не могъ ничего подобнаго моей любви и того предмета любви, той женщины, которую я буду любить.

Вѣдь мы всѣ такъ воспитаны. Думать я такъ думалъ и не торопился выбирать предметъ любви, не торопился излить на какую-нибудь женщину всѣ богатства своего сердца, но это не мѣшало мнѣ, какъ и вамъ, я думаю, шалить съ женщинами. Все вѣдь это у насъ идетъ рядомъ. Идеалъ возвышенной любви и самая гнусная гнусность. Право, тѣ лучше, которые ужъ съ одной гнусностью живутъ. Меньше лжи.

Ну вотъ я и жилъ такъ. Семья чопорная, я единственный матушкинъ сынъ, и по французски, по англійски говорю, и мазурку <танцую, и университетъ кончилъ, все какъ надо>. Лелѣю возвышенныя мечты о любви и женитьбѣ, а самъ живу въ тихомъ и приличномъ развратѣ. Женщины, съ которыми я сходился, были не мои, и мнѣ до нихъ не было другого дѣла, кромѣ удовольствія, но въ виду была женщина, будущая жена, уже моя, и эта то моя должна была быть все что есть святого и прекраснаго, потому что она будетъ моя жена. Ну, да этого я не понималъ, какъ и вы не понимаете. Вышелъ я изъ университета, былъ за границей, <потомъ послужилъ по земству, потомъ бросилъ, пожилъ въ Петербургѣ, скаковыхъ лошадей завелъ. Мать жива была. Идеала совершенства женщины, достойной быть моей, все еще не находилъ, тѣмъ болѣе, что я гордъ былъ, какъ всѣ развращенные люди, и потому прикидывалъ взять жену тамъ, гдѣ не можетъ быть рѣчи объ отказѣ>. Такъ шло до 30 лѣтъ. [Въ] 30 лѣтъ подошли