прошла все, что проходятъ въ гимназіяхъ, держала экзаменъ и, кромѣ того, писала масляными красками недурно и играла на фортепіано даже очень хорошо. Она не была даровита. Еще къ музыкѣ у ней была нѣкоторая способность, но, какъ это бываетъ у дамъ, не искусство интересовало ее, a дѣйствіе производимое ею на другихъ. Кромѣ того, она и читала и могла говорить о многомъ, но это ее не интересовало въ сущности. Она знала, что она, и зачѣмъ она нужна, и въ чемъ ея сила, и такъ только дѣлала видъ, что ее что нибудь интересуетъ. Интересовало ее, бѣдняжку, (У!) одно: ея привлекательность, ея дѣйствіе на людей и, замѣтьте, на людей новыхъ. Ей хотѣлось нравиться, заставлять смотрѣть на себя, любоваться собой. И потому, очевидно, интересъ ея не могъ состоять въ томъ, чтобы заставить меня любоваться собой. Это ужъ было сдѣлано, и на меня она имѣла другія возжи: интересъ ея былъ въ томъ, чтобы другихъ людей заставлять любоваться собой, чужихъ людей, и чѣмъ болѣе чужихъ, тѣмъ интереснѣе. Не думайте, чтобы она была исключительная кокетка, совсѣмъ нѣтъ, она была, пожалуй, средняго уровня кокетства нашихъ женщинъ. Но всѣ онѣ таковы и не могутъ не быть таковы, потому что у нихъ нѣтъ ничего, чтобы стояло для нихъ выше, чтобы было сильнѣе этаго женскаго тщеславія. Перевѣсъ этому тщеславію дѣлаетъ въ нашемъ быту только одно — дѣти, и то тогда, когда женщина не уродъ, то есть сама кормитъ.

** № 12

Главное то дѣло въ томъ, что всѣ мущины — я помню чувство къ моему лучшему другу — я знаю какъ смотрятъ на женщинъ. И я смотрѣлъ такъ и понимаю, что можно смотрѣть, но только не на мою жену. Завидовать мнѣ даже я не позволяю. А еще мучало меня то, что она при другихъ мущинахъ говорила то, что она, бывало, говорила мнѣ, или то, чего, я знаю, она не думала, и я видѣлъ, что слова ея ничего не значатъ, что и слова ея, какъ и одежда, — это только средство заманить, понравиться. Единственный отдыхъ въ этомъ отношеніи бывалъ мнѣ, когда она беременѣла и потомъ когда кормила. Слѣдующаго ребенка, несмотря на запрещеніе мерзавцевъ, она сама стала кормить и выкормила прекрасно. И послѣ этаго ребенка всѣхъ остальныхъ. И вотъ началась та почти одинаковая наша семейная жизнь съ рожденіемъ и воспитаніемъ дѣтей, которая продолжалась 10 лѣтъ, больше — 12 лѣтъ. Со стороны, я увѣренъ, что жизнь наша представлялась счастливой, но мы знали, что это было. Это не только не была счастливая жизнь, это былъ адъ. Адъ потому, что мы, просто говоря, ненавидѣли другъ друга и не признавались себѣ въ этомъ и не нарушали семейной связи. Я много разъ замѣчалъ, что невѣрные супруги гораздо лучше живутъ. И это просто отъ того, что они уже не грѣшатъ другъ съ другомъ, не испытываютъ отравляющаго чувства сообщничества и раскаянія и не смотрятъ другъ на друга какъ на собственность, не желаютъ, не ревнуютъ, не пресыщаютъ другъ друга.

** № 13

XXII

— Да-съ. Такъ все и кончилось. Черезъ нѣсколько дней мы уѣхали все таки не такъ, какъ я хотѣлъ, а какъ она хотѣла. Она, должно быть, видѣлась съ нимъ еще. По всѣмъ доказательствамъ и разсужденіямъ я долженъ былъ знать, что ничего между ними не было, но безъ всякихъ доказательствъ, въ глубинѣ души, я достовѣрно зналъ, что она измѣнила мнѣ, и ненавидѣлъ ее всѣми силами души. Прежде бывало, что чѣмъ больше я предавался плотской любви, тѣмъ больше я ее ненавидѣлъ. Такъ теперь выходило тоже съ другой стороны: чѣмъ больше я ее ненавидѣлъ, тѣмъ сильнѣе я желалъ ее. Но тутъ, несмотря на предписанія мерзавцевъ не рожать, она родила вотъ эту самую крошку, и вышелъ перерывъ въ моихъ отношеніяхъ къ ней, перерывъ, еще сильнѣе разжегшій во мнѣ къ ней ненависть. Помню эти мучительные роды, эти страданія, не вызывавшія во мнѣ сочувствія, не примирившія меня съ ней. Ну, родилась дѣвочка. Взяли опять кормилицу. Она опять стала свободна. Отношенія наши были ужасны. Они дошли до такого напряженія, что ясно было намъ обоимъ, что что-нибудь необычайное должно случиться, намъ обоимъ было страшно.

Я въ это лѣто жилъ, казалось, какъ всегда, но вѣдь человѣкъ никогда не живетъ какъ всегда, а постоянно или растетъ или гніетъ. Я гнилъ. Я былъ предводителемъ, но это надоѣло мнѣ, тщеславіе предводительское износилось совсѣмъ. Хозяйство?… Какъ у большинства насъ — запуталось, стало на такую ногу, что выбраться цѣлымъ нельзя, то есть что все идетъ въ убытокъ: видишь это, но не имѣешь силъ перевернуть все. И идетъ все по старому, и знаешь, что по скверному, и потому интересоваться имъ нельзя. А все по привычкѣ что то дѣлаешь. Къ дѣтямъ, къ воспитанію ихъ приступиться — значитъ заниматься не воспитаньемъ, а бранью съ женою. А это ужъ измучало и даже подъ конецъ становилось страшно. Оставались пьянства всякаго рода, именно пьянство охоты: я его ждалъ въ концѣ Іюня, потомъ пьянство романовъ, которые я читалъ не переставая, потомъ пьянство ѣды, настоящее — вина и изрѣдка — картъ, и все это въ неугасимомъ пьянствѣ табаку и сверхъ того — пьянство и жены. Такъ такъ я жилъ. Все это было старое, но все это, повторяясь 12-й годъ, стало скучно, тяжело, душило, давило какъ то, какъ гробъ, ходили смутныя мечты что нибудь сдѣлать такое, которое оборвало бы все это, вывело бы куда нибудь въ новое. Кромѣ того, два обстоятельства не переставая мучали меня; хотя я не позволялъ себѣ думать о нихъ, но они мучали: это исполненіе совѣта мерзавца чтобъ не рожать и эпизодъ съ Трухачевскимъ, о которомъ я старался не думать, какъ о бѣломъ медвѣдѣ. Такъ шло.

Дѣло было въ началѣ Iюля. Я ждалъ, что подкосятъ хлѣба, чтобы ѣхать въ даль на болота, и по вечерамъ ходилъ около дома. Прихожу 3-го Іюля съ охоты. Она на террасѣ, моя сестра съ дѣтьми, пріѣхавшая вчера, пьетъ чай. Простокваша, ягоды, малина. Всѣ веселы, разговоръ идетъ хорошій; но, смотрю, она что-то выпытывающе взглядываетъ на меня. Что это я ей интересенъ? Ну, разумѣется, мелькнула въ головѣ мысль о Трухачевскомъ, но я отогналъ ее, такъ какъ велѣно не думать о бѣломъ медвѣдѣ. Вѣдь карауленье другъ друга — это общее радостное занятіе супруговъ. Ну, караулю. И вдругъ обнаруживается.

— А мы съ Полиной (это моя сестра) рѣшили съѣздить завтра въ городъ. Отлично будетъ, Полина. Возьмемъ пирожки, кофейникъ, подставу. Вѣдь можно лошадей?

— Зачѣмъ это? — спрашиваю самымъ равнодушнымъ образомъ.

— Ахъ, какже зачѣмъ? Вотъ всегда такъ начинается съ мѣста, чтобы я оправдывалась. Машу доктору нужно же показать. Вѣдь запустить легко, а потомъ ужъ не поправишь. Потомъ мнѣ необходимо… — То, что имъ всегда необходимо, то есть чего запомнить даже нельзя. — Ну, и потомъ, кажется, ужъ я сижу. Я вѣдь не выѣзжала больше 2-хъ мѣсяцевъ.

Ну, отвѣчать нечего, главное хочетъ. Ну и пускай. Съ Полиной ѣдутъ, дѣтей не берутъ, одну Машу. Ну такъ, нашла рѣзвость дѣлать что-то необыкновенное.

XXIII

Ну, поѣхали утромъ. Все бы хорошо, но что-то въ ея улыбкѣ, ея взглядѣ, ея жестахъ, въ ея движеніяхъ — что-то сдержанно радостное и таинственное. Но о бѣломъ медвѣдѣ не велѣно думать, такъ и проводилъ ихъ.

Я цѣлый день пролежалъ въ кабинетѣ, читалъ романъ. Хотѣлъ ѣхать дупелей посмотрѣть, да заѣхалъ нашъ мировой судья. Надо было остаться обѣдать съ нимъ. Послѣ обѣда поздно. За обѣдомъ начинаетъ мнѣ разсказывать мировой судья (онъ ѣхалъ въ городъ), что въ городъ пріѣхалъ Трухачевскій, хочетъ дать концертъ, и онъ непремѣнно уговоритъ его дать концертъ въ пользу пріюта.

«Неужели? нѣтъ.[155] Неужели она такая с…. Не можетъ быть.

Нечаянно? Совпаденiе? Не можетъ быть». Все это я себѣ говорилъ и забылъ всѣхъ, и забылъ, что я за столомъ. Гувернантка замѣтила.

— Вѣрно, вы опять страдаете? — спросила она.

— Нѣтъ, а что?

— Да вы блѣдны.

— И въ самомъ дѣлѣ, что съ вами?

— Ничего, говорю, — ничего… — хочу подавить волненье, а сердце бьетъ, бьетъ объ стѣнки чего-то и вотъ-вотъ разорветъ что-то. И этому, и этому она виною. Я умру отъ разрыва. Да ей что? Да не хочу я, не стоитъ эта мерзавка, чтобы я волновался. Не хочу, успокоюсь. Да, схватило сердцебіеніе, это бываетъ со мною. Пью воду и немного успокаиваюсь и говорю, какъ во снѣ, о постороннемъ.

Мировой судья уѣхалъ, я остался одинъ. Взялся было зa романъ. Ничего не понимаю. Сердце бьетъ молоткомъ, бьетъ, бьетъ и вдругъ остановится. И чѣмъ мнѣ больнѣе, тѣмъ я злѣе на нее.

Пошелъ въ болото. Немного развлекся. Пришелъ домой, легъ спать. Не спалъ до утра. Утромъ рѣшилъ ѣхать въ городъ. Поѣхалъ было, вернулся съ половины дороги. И это срамъ. Всѣ видятъ, что я какъ шальной. И въ этомъ кто виноватъ? Она же. И это кто же? Моя, моя жена! моя жена, когда я ей вѣрный мужъ, при всѣхъ условіяхъ былъ и буду вѣрный, и это она, мать четырехъ дѣтей, почтенная женщина! Какъ она взглянетъ на меня? «Да погоди, сдѣлала ли еще она что? Виновата ли?» говорилъ я себѣ; но не вѣрилъ тому, чтобы можно было иначе отвѣчать на этотъ вопросъ, какъ: да, разумѣется!

Не помню, какъ прошелъ день. Вечеромъ поздно она пріѣхала. Первый взглядъ ея на меня: испуганный, хитрый и вопросительный, и видъ ея — счастливой удовлетворенности — сказалъ мнѣ все. Да, она все сдѣлала. Это вѣрно! Но какъ я узнаю? Узнаю такъ, чтобы не было сомнѣнья, чтобы можно было уничтожить эту радость, это сіянье въ глазахъ и вызвать то испуганное выраженье, когда я душилъ ее. И руки и пальцы мои сжимались.

Какъ, отчего это сдѣлалось? Но несмотря на все это, что я передумывалъ, на меня нашло внѣшнее спокойствіе. Онѣ почти ничего не замѣтили. Такъ, я дурно спалъ — было достаточное объясненіе.

XXIV

— И вотъ начинаю я, какъ тигръ, подкрадываться, чтобъ растерзать, навѣрное растерзать. «Нужно узнать, нужно доказать» — говорю я себѣ, но въ сущности мнѣ нужно одно: растерзать. Откуда бралось что, я не знаю, но я сдѣлался веселъ, и она ничего не замѣчала. Мало того, что я сдѣлался веселъ, я почувствовалъ къ ней особенно сильно то, что я называлъ любовью въ этотъ вечеръ. Она была, казалось мнѣ, особенно хороша.

Ну, все сдѣлали, веселились, смѣшныя приключенья, дѣтямъ гостинцы, докторъ сказалъ, что Машѣ надо то-то. О немъ ни слова. И я ни слова, но только тонко выпытываю, было ли