и другому лошадь, то нет причины, почему нам не дать третьему денег на телегу, которая у него развалилась, на корм лошади, на корову, на крышу. Во всех этих предметах тоже нужда крайняя.

Можно накормить голодающих людей известной местности. Если тут и могут быть злоупотребления, то тут есть очень близкий предел, дальше которого не могут итти ни требования людей, ни злоупотребления. Но стоит только затронуть область хозяйственную, чтобы увидать совершенную неограниченность требований в этой области и возможность злоупотреблений в ней. И покрыть только вопиющую нужду не только не достало бы всех средств, но не достало бы сотен тысяч.

* № 3 (рук. № 5).

Так это было в прошлом году, легмотря на усиленную помощь от правительства,[79] Красного Креста и частной благотворительности, и при лучшем урожае зерна, чем нынешний год. И потому в нынешнем году должно быть хуже. (Что покажут цифры смертности и рождаемости на следующий год? Вероятно, то же. Что же, умирают или не умирают люди от голода? Вероятно, умирают, но только этого не видно. Всё такие же мужики и бабы. Ребята катаются; девчата, хоть слабо и робко, но поют и песни; бывают и пьяные; нам трудно верить, чтобы это–то, самое и было то положение, при к[отором] люди умирают от голода. А между тем это несомненно так. Цифры эти официальные, и, судя по ним, мы должны заключить, что люди мерли от голода и будут мереть в нынешнем году.)

* № 4 (рук. № 6).

Так это было в прошлом году, несмотря на усиленную помощь от Красного Креста и частной благотворительности и при лучших урожаях зерна, чем нынешний год. И потому в нынешнем году должно быть хуже.

Правда, что нынешний год, хлеб дешевле на 30%, у нас стоит по 80 к. и картофель родился хорошо. Но зато в нынешнем году корму для скота уже совсем нет, топлива — соломы совсем нет, денег, которые выручались прошлого года за дорогой овес — совсем нет, все средства повытянуты и решено, что голода нет, и подати усердно собираются. Что же, умирали прошлого года от голода и будут ли умирать нынешний год? По статистическим сведениям, да.

* № 5 (рук. № 6).

Было 9 сентября. Прошло более месяца со времени уборки. Убрано было в нынешнем году меньше хлеба, чем в прошлом. Ржи едва достанет у некоторых на месяц. Ярового совсем нет.[80] И это третий год. Положение народа этой местности ужасно. Распродано всё, что можно продать, пищи нет, скота нет, у кого остался — нет корма. В прошлом году отношение рождаемости к смертности изменилось так, что тогда как в прежние года рождаемость относилась к смертности как 4 к 3, в нынешнем году смертность относится к рождаемости как 7 к 5. В том небольшом месте, из которого я имею статистические сведения, среди населения в 40 тысяч население уменьшилось на 10 000. Люди в этой местности мрут от голода.

ОТЧЕТ ОБ УПОТРЕБЛЕНИИ ПОЖЕРТВОВАННЫХ ДЕНЕГ С 20–го ИЮЛЯ 1892 г. ПО 1–е ЯНВАРЯ 1893 г.

№ 1. (рук. № 1).

Я не имею статистических сведений по всем уездам за эти месяцы, но по общему впечатлению предполагаю, что смертность должна была в нынешнем году еще сильно увеличиться в местах, второй год постигнутых неурожаем. Так, в Епифанском и Ефремовском уездах, несмотря на поразительное увеличение смертности и уменьшение рождаемости в нынешнем году, по сведениям, сообщенным мне Тульским губернатором, смертность еще увеличилась и рождаемость еще уменьшилась за нынешний год.

Голодный тиф свирепствует на границах нашего округа: в Богородском уезде, в Епифанском, в Данковском и в Ефремовском, до сих пор еще не захватив деревни нашего района.

(В особенности должна была увеличиться смертность детей. Встречавшееся и прежде в задавленной нуждою крестьянской среде желание матерей смерти своим детям, теперь, под влиянием нескольких голодных годов, — стало общим явлением. А постоянное желание так или иначе невольно переходит в исполнение.)

В одной из деревень Данковского уезда живет семидесятилетний больной старик с своей второй 50–тилетней женой. Один сын живет в Москве в кучерах и ничего не подает отцу, другой сын пропал без вести, жена ушла и умерла, и у старика, т. е. у мачехи, осталось на руках двое сирот — прелестные, красивые, милые дети, теперь мальчику 8, а девочке 5 лет, но остались они на руках у мачехи, когда одному было 4, а другой один год. Мачеха эта здоровая, коренастая, веселая, любящая выпить женщина. Называют ее Ерофея — не знаю какое это, настоящее [ли] имя. Я хорошо знаю старика, всегда поминающего о том, сколько он в своей жизни переворочал земли и гордящегося этим, и добродушного, несмотря на ужасающую бедность.

Ерофея эта поразила меня, с первого знакомства с нею, своим отношением к пасынкам, не то что она при мне ласкала и искала их, и они жались к ней, но то, что, несмотря на страшную нужду: нет ни лошади, ни коровы, ни овцы, нет двора, земля одни надел отдан богачу — несмотря на эту нужду, на сиротах рубашонки, портяночки, лапотки аккуратные, чистые, кафтанчик, заплатанный, но кафтанчик. Всё это выпросила, добыла, спряла, соткала, вымыла, переполоскала своими короткими пальцами, по–бабьи, на себя протаскивая иглу, сшила, заштопала Ерофея. Очевидно, она радуется и гордится и самыми сиротами и своей любовью к ним. Так она и говорила мне, что у ней только и воску в свече, что эти сироты.

Одно время у Ерофеи была столовая. Она отлично работала, кормила народ, но не выдержала соблазна власти. Ей верно подносили, она стала пить, перестала кормить народ. Стали жаловаться все, и надо было переносить столовую в другой дом. Так мы и сделали, а Ерофея ходила в столовую с мальчиком и носила пищу своему старику.

Третьего дня я опять увидел Ерофею. Старик всё еще был жив, живы были и сироты и даже так же заботливо и трудно нищенски убраны и ухожены; в избе было прибрано, холодно и, главное, сыро. Стены отпотели, и с них капало. От морозов и без дров топили кое–чем, стены не прогревались и плакали.

Ерофеи не было дома, я встретил ее на улице. Она шла от соседки, где раздобылась кувшинчиком квасу. Несмотря на сильный мороз, она шла без шубы в старой короткой клетчатой паневке, верно приданной еще, такой проношенной и промытой, что она вся светилась как кисейная и сквозь нее виднелись решительно шагавшие ноги в старых лаптях, обмотанные онучами. — Ну что, живы ребята твои? — спросил я. — Хоть бы померли, — мрачно ответила она мне. Я сказал, что грех говорить так. Этого–то ей и нужно было. — Так что ж, всё одно помрут. Все помираем. Два дня не топя сидим. Известно, дай бог, чтобы померли. Один конец. Что ж мне делать–то? Разорваться, что ль. Старик да они. А нет ничего и взять негде.

Ничего подобного она мне не говорила прошлым годом. Правда, что она верит, что младенцу там будет хорошо. Но в мрачном лице ее, когда она говорила о любимых ею сиротах, о том, что она желала им смерти, было выражение истинного отчаяния. И, говоря это, она выражала то, что чувствовал весь страдающий народ. Силы и терпение народа доходят до своего предела.

(Вот что пишет нам сотрудник, заменявший нас в Бегичевке во время нашего отсутствия и проведший там более полугода: Обыкновенно люди, не видящие и не видавшие того, что делалось и делается среди голодающих, думают, что вид голодания представляет нечто яркое, ужасное: валяются трупы людей, скотов, умерших с голоду, народ бежит и т. п. Ничего подобного нет.)

Люди и скот действительно умирают. Но они не корчатся на площадях в трагических судорогах, а тихо, с слабым стоном болеют и умирают по избам и дворам. Умирают деты, старики и старухи, умирают слабые больные. И потому обеднение и даже полное разорение крестьян совершалось и совершается за эти последние два года с поразительной быстротой. На наших глазах происходит неперестающий процесс обеднения богатых, обнищание бедных и уничтожение нищих. Процесс совершается обыкновенно так: богатый сначала продает лишнюю скотину, т. е. трогает основной капитал, лишается своего обеспечения в случае невзгоды, средний закладывает часть земли, берет под заработки у господ и их приказчиков вперед деньги, закабаляя себя часто в неисполнимую весеннюю и летнюю работу.[81] Бедный продает последнюю корову и потом лошадь и потом закладывает или продает землю. Нищий ходит по миру.

Когда богатым проедено то, что выручено за скотину, он делает то, что делает средний, т. е. закладывает землю, закабаляется в работу, а средний — то, что бедный, а бедный — то, что нищий — продает надел, если еще раньше его не отобрали в пользу богатого, исправного плательщика.

Между тем нищий уже начинает ломать двор, ригу, топить ею избу и, наконец, продает свою избу на дрова, а семья частью идет на квартиру, за которую заплачивает каким–нибудь остатком имущества, частью расходится по миру.

Вот что происходит в экономическом отношении. В нравственном же отношении происходит упадок духа и развитие всех худших свойств человека: воровство, злоба, зависть, попрошайничество и раздражение, поддерживаемое в особенности мерами, запрещающими переселение. По деревням сходятся и толкуют о том, что продолжать жить тут нельзя, а надо выселяться, а между тем кто–то мешает переселению и люди придумывают, как и до кого дойти, и пишут прошения и кому только могут подают их, положительно отказываясь верить тому, чтобы правительство запрещало кажущуюся им столь естественною, разумную и необходимую меру.

В гигиеническом или скорее в антигигиеническом, т. е. в отношении смертности народа происходит то, [что] общие шансы на смерть значительно увеличиваются. Здоровые слабеют, слабые, особенно старики, дети преждевременно в нужде мучитель[но] умирают.

И тут–то при этих условиях говорят и пишут о том, что даровая помощь, пища, приобретаемое] не работой, развращают людей. (Не говоря уже о той малой степени опасности развратить в два года целый народ, всю свою жизнь трудившийся на других, тем, что слабым и старикам, детям и брюхатым женщинам дадут на три копейки в день пищи тогда, когда у них нет ее; не говоря и о том, как бы должны были быть развращены все те люди, к[оторые] имеют средства жиз[ни], не работая за них целыми поколениями,)

Человек болен, умирает и болен и умирает, как некоторые думают, по нашей вине, и человек этот имеет несчастье, умирая, покапризничать. И мы тотчас же всё забыли: забыли и его страдания, и свое участие в них, и все наши обязательства