даромъ, побѣжитъ навстрѣчу Гяурамъ, который, увидавъ, что Русскіе все-таки идутъ впередъ, подвигаются къ его засѣянному полю, которое они вытопчутъ, къ его саклѣ, которую сожгутъ, и къ тому оврагу, въ которомъ, дрожа отъ испуга, спрятались его мать, жена, дѣти, подумаетъ, что все, что только можетъ составить его счастіе, все отнимутъ у него, — въ безсильной злобѣ, съ крикомъ отчаянія, сорветъ съ себя оборванный зипунишко, броситъ винтовку на землю и, надвинувъ на глаза попаху, запоетъ предсмертную пѣсню и съ однимъ кинжаломъ въ рукахъ, очертя голову, бросится на штыки Русскихъ? На его-ли сторонѣ справедливость, или на сторонѣ этаго офицера, состоящаго въ свитѣ Генерала, который такъ хорошо напѣваетъ французскія пѣсенки имянно въ то время, какъ проѣзжаетъ мимо васъ? Онъ имѣетъ въ Россіи семью, родныхъ, друзей, крестьянъ и обязанности въ отношеніи ихъ, не имѣетъ никакого повода и желанія враждовать съ Горцами, а пріѣхалъ на Кавказъ…. такъ, чтобы показать свою храбрость. Или на сторонѣ моего знакомаго Адъютанта, который желаетъ только получить поскорѣе чинъ Капитана и тепленькое мѣстечко и по этому случаю сдѣлался врагомъ Горцевъ? Или на сторонѣ этаго молодаго Нѣмца, который съ сильнымъ нѣмецкимъ выговоромъ требуетъ пальникъ у артилериста? Каспаръ Лаврентьичь, сколько мнѣ извѣстно, уроженецъ Саксоніи; чего-же онъ не подѣлилъ съ Кавказскими Горцами? Какая нелегкая вынесла его изъ отечества и бросила за тридевять земель? Съ какой стати Саксонецъ Каспаръ Лаврентьичь вмѣшался въ нашу кровавую ссору съ безпокойными сосѣдями?

* № 17 (III ред.).

«Скажите пожалуйста, что это за огоньки?» спросилъ я у подъѣхавшаго ко мнѣ Татарскаго офицера.

«Это Горской въ аулѣ огонь пускаетъ.»[106]

«Зачѣмъ же огонь пускаетъ?»

«Чтобы всякій человѣкъ зналъ: Русской пришолъ. Теперь въ аулѣ всякій хурда-мурда будетъ изъ сакли въ балка тащить».

«Развѣ въ горахъ ужъ знаютъ, что отрядъ идетъ?»

«Всегда знаетъ», отвѣчалъ онъ мнѣ. «Нашъ какой народъ? Мошенникъ!» прибавилъ онъ, дѣлая особенно сильное удареніе на послѣднемъ словѣ.

«Ты какой человѣкъ?» спросилъ онъ меня послѣ минутнаго молчанія, во время котораго внимательно всматривался въ мою одежду. Штатское платье мое, видимо, приводило его въ недоумѣніе. Я старался объяснить ему[107] свое положеніе неслужащаго человѣка; но онъ, какъ кажется, не могъ постигнуть, чтобы человѣкъ могъ быть не татариномъ, не козакомъ и не офицеромъ.[108]

«Зачѣмъ ты на похода пошелъ?»

«Посмотрѣть».

«A! посмотрѣть. Отчего-жъ у тебя ни шашки, ни пистоли нѣтъ?»

«Да я такъ только посмотрѣть хочу».

«А! посмотрѣть!.. Что-жъ ты смотрѣть будешь?»

<Я рѣшительно не зналъ, что отвѣчать ему.>

«И Шамиль знаетъ, что Русскіе идутъ?» спросилъ я, чтобы отдѣлаться отъ его вопросовъ.

«Знаетъ, всегда знаетъ. Онъ недалеко живетъ. Вотъ, вотъ лѣва сторона, верста тридцать будетъ».

«Почемъ-же ты знаешь, гдѣ онъ живетъ, развѣ ты былъ въ горахъ?»

«Былъ, наши всѣ въ горахъ былъ».

«И Шамиля видѣлъ?»

«Пихъ! Шамиль большой человѣкъ. Шамиль наша видно не будетъ. Сто, триста, тысячи Мюридъ кругомъ. Шамиль середка будетъ. Шамиль очень большой человѣкъ».

Онъ помолчалъ немного.

«Ты нашъ народъ не вѣрь, нашъ народъ плутъ, надувать будетъ. Мой кунакъ будешь. Кошкильды-аулъ, Мшербай, офицеръ спроси. Кажный баранчукъ покажетъ…… водка есть?»

Водки у меня не было, и новый пріятель отъѣхалъ отъ меня.

** № 18 (III ред.).

Вдругъ въ темнотѣ, немного впереди насъ, зажглось нѣсколько огоньковъ… Въ тоже мгновеніе съ визгомъ прожужжали пули, среди окружающей тишины далеко раздались короткіе сухіе выстрѣлы и громкій крикъ, пронзительный, какъ крикъ отчаянія, но выражающій не страхъ, а такой звѣрской порывъ удали и злости, что нельзя не содрогнуться, слушая его. Это былъ непріятельскій передовой пикетъ. Татары, составлявшіе его, выстрѣлили на удачу и съ крикомъ разбежались.

** № 19 (III ред.).

«Ну что-жъ, полковникъ», сказалъ Генералъ. «Пускай грабютъ. Я вижу, имъ ужасно хочется», — прибавилъ онъ, улыбаясь, указывая на козаковъ. Нельзя себѣ представить, какъ поразителенъ контрастъ небрежности, съ которой сказалъ Генералъ эти слова, съ ихъ значеніемъ и воинственной обстановкой.

** № 20 (III ред.).

Былъ позванъ горнистъ, у котораго находилась водка и закуска. Спокойствіе и равнодушіе Капитана невольно отразилось и на мнѣ. Мы ѣли жаренаго фазана и разговаривали, нисколько не помышляя о томъ, что люди, которымъ принадлежала сакля, не только не желали видѣть насъ тутъ, но едва-ли могли предполагать возможность нашего существованія.

** № 21 (III ред.).

Пріѣхавшій докторъ, сколько я могъ замѣтить по нетвердости въ ногахъ и потнымъ глазамъ, находился не въ приличномъ положеніи для дѣланія перевязки. Однако онъ принялъ отъ фершала бинты, зондъ[109] и другія принадлежности и, засучивая рукава, смѣло подошелъ къ раненному.

«Что, батюшка, видно и вамъ сдѣлали дирочку на цѣломъ мѣстѣ… покажите-ка».

Хорошенькій Прапорщикъ повиновался ему, но въ выраженіи, съ которымъ онъ взглянулъ на него, было удивленіе и упрекъ, которыхъ, разумѣется, не замѣтилъ нетрезвый докторъ.

Докторъ такъ неловко щупалъ рану и безъ всякой надобности давилъ ее трясущимися пальцами, что выведенный изъ терпѣнія раненый съ тяжелымъ стономъ отодвинулъ его руку.

«Оставьте меня», сказалъ онъ чуть слышнымъ голосомъ… «все равно я умру». — Потомъ, обращаясь къ капитану, онъ насилу выговорилъ: «Пожалуйста…. капитанъ…. я вчера…. проигралъ Дронову…. двѣнадцать…. монетъ. Когда будутъ…. продавать мои вещи…. отдайте ему».

Съ этими словами онъ упалъ на спину, и черезъ пять минутъ, когда я, подходя къ группѣ, образовавшейся около него, спросилъ у солдата: «Что Прапорщикъ?» мнѣ отвѣчали: «Отходитъ».

** № 22 (III ред.).

Солнце бросало багровые лучи на продолговатыя и волнистыя облака запада, молодой мѣсяцъ, казавшійся прозрачнымъ облакомъ на высокой лазури, бѣлѣлъ и начиналъ собственнымъ неяркимъ свѣтомъ освѣщать штыки пѣхоты, когда войска широкой колонной съ пѣснями подходили къ крѣпости. Генералъ ѣхалъ впереди, и по его веселому лицу можно было заключить, что набѣгъ былъ удаченъ. (Дѣйствительно, мы съ небольшой потерей были въ тотъ день въ Макай-аулѣ, мѣстѣ, въ которомъ съ незапамятныхъ временъ не была нога Русскихъ). Саксонецъ Каспаръ Лаврентьичь разсказывалъ другому офицеру, что онъ самъ видѣлъ, какъ три Черкеса цѣлились ему прямо въ грудь. Въ умѣ Поручика Розенкранца слагался пышный разсказъ о дѣлѣ нынѣшняго дня. Капитанъ Хлаповъ съ задумчивымъ лицомъ шелъ передъ ротой и тянулъ за поводъ бѣлую хромавшую лошадку. Въ обозѣ везли мертвое тѣло хорошенькаго Прапорщика.

* № 23.

«Храбрость есть наука того: чего должно и чего не должно бояться», говоритъ Платонъ. — (Ясно, что подъ словомъ наука онъ разумѣетъ истинное знаніе.) —

Большей-же частью храбростью называютъ такое состояніе души человѣка, въ которомъ какое нибудь чувство подавляетъ въ немъ чувство страха къ опасности. —

<Постараюсь разсмотрѣть каждое изъ этихъ опредѣленій и какая между ними разница.>

Я не упоминалъ о ложномъ мнѣніи, которое принимаетъ за храбрость невѣденіе опасности. —

Опредѣленіе Платона другими словами можно передать такъ: храбрость есть знаніе того, что истинно опасно и что не опасно. Опасно только вредное, слѣд[овательно] храбрость есть истинное знаніе вреднаго и безвреднаго, — или ист[инное] знаніе того, что вреднѣе. —

Храбра-ли лошадь, которая боится шпоръ и скачетъ подъ пули? Храбръ-ли солдатъ, который, боясь наказанія, идетъ въ дѣло? Храбръ-ли тотъ, который, боясь стыда, подвергаетъ себя опасности? Храбръ-ли тотъ, который изъ честолюбія рискуетъ жизнью? Храбръ-ли тотъ, который въ минуту злобы, ненависти или страсти къ хищничеству[110]

Подводя всѣ эти вопросы къ предъидущему опредѣленію, отвѣты на него представляются очень ясныя. — Лошадь не знаетъ, что пуля вреднѣе шпоръ, солдатъ не обдумалъ, что наказаніе не сдѣлаетъ ему такого вреда, какъ непріятель. — Тотъ ошибается, который полагаетъ, что стыдъ вреднѣе опасности, также какъ тотъ, который больше заботится о томъ, чтобы отличиться, утолить свою злобу, ненависть, страсть къ хищничеству, чѣмъ сохранить свою жизнь, не думая о томъ, что удовлетвореніе этихъ страстей доставитъ ему меньше пользы, чѣмъ вреда. —

Опредѣленіе Платона неполно только въ томъ отношеніи, что преимущество однаго чувства надъ другимъ не знается, а чувствуется, что не всегда одинъ страхъ преобладаетъ надъ другимъ (хотя большей частью это такъ бываетъ), но какое нибудь чувство над страхомъ, и что оно слишкомъ отвлеченно и не приложимо къ храбрости. Это-же опредѣленіе будетъ понятнѣе и полнѣе, ежели его выразить такъ: Храбрость есть способность человѣка подавлять чувство страха въ пользу чувства болѣе возвышеннаго. —

И это опредѣленіе разнствуетъ съ общепринятымъ понятіемъ о храбрости только прибавленіемъ словъ: болѣе возвышеннаго. Ежели бы оставить первое опредѣленіе такъ, какъ оно было, то что рѣшитъ вопросъ о томъ, что болѣе и менѣе вредно? Болѣе или менѣе вредно для солдата навѣрно подвергнуться розгамъ или имѣть сто шансовъ изъ однаго быть убитымъ и раненымъ? Менѣе-ли вредно навѣрно прослыть за труса, чѣмъ имѣть шансы не быть убитымъ? Какъ разчесть всѣ эти шансы? — особенно ежели принять во вниманіе здоровье, погоду, нервы, хорошее и дурное расположеніе, жмутъ-ли сапоги или нѣтъ? и тысячи мельчайшихъ обстоятельствъ, которыя мѣшаютъ разсчитывать по аналогіи, ежели бы даже это и было возможно. Правда, рѣшить разсудкомъ, какое чувство возвышеннѣе другаго, невозможно; но на это есть въ насъ внутренній голосъ, который никогда не обманетъ. —

Это опредѣление (что храбрость есть способность имѣть высокія чувства и подавлять ими страхъ) совпадаетъ съ инстинктивнымъ нашимъ чувствомъ, которое говоритъ намъ, что только люди высокой добродѣтели способны къ истинной храбрости. —

Платонъ говоритъ, что храбр[ость] есть знаніе того, чего нужно и чего не нужно бояться, я говорю, что храбр[ость] есть <чувство руководящее насъ въ выборѣ> способность души увлекаться высокимъ чувствомъ до такой степени, чтобы забывать страхъ къ смерти.

Опредѣленіе это не сливается съ самоотверженіемъ. Храбрость есть понятіе болѣе общее, самоотверженіе — частное. Маштабъ, по которому можно измѣрять высоту [?] чувства, есть эгоизмъ и самоотверженіе. —

** № 24.

Какъ хорошо жить на свѣтѣ, какъ прекрасенъ этотъ свѣтъ! — почувствовалъ я, — какъ гадки люди и какъ мало умѣютъ[111] цѣнить его, — подумалъ я. Эту не новую, но невольную и задушевную мысль вызвала у меня вся окружающая меня природа, но больше всего звучная беззаботная пѣснь перепелки, которая слышалась гдѣ-то далеко, въ высокой травѣ. —

«Она вѣрно не знаетъ и не думаетъ о томъ, на чьей землѣ она поетъ, на землѣ ли Русской или на землѣ непокорныхъ горцевъ, ей и въ голову не можетъ придти, что эта земля не общая. Она думаетъ, глупая, что земля одна для всѣхъ, она судитъ по тому, что прилетѣла съ любовью и пѣснью, построила гдѣ захотѣла свой зеленой домикъ, кормилась, летала вездѣ, гдѣ есть зелень, воздухъ и небо, вывела дѣтей. Она не имѣетъ понятія о томъ, что такое права, покорность, власть, она знаетъ только одну власть, власть природы, и безсознатель[но], безропотно покоряется ей. Она глупа, но не отъ того ли она и свиститъ такъ беззаботно. Ей нечего желать и нечего бояться.

Но постой! ты увлеклась, перепелка: развѣ иногда, спрятавшись въ густой травѣ, не подымаешь ты съ ужасомъ свои красные глазенки къ высокому синему небу, не слѣдишь ими съ трепетомъ за медленнымъ