как же. Я с Тоней, а Ваня с Борисом.
Борис. Я плохо играю.
Люба. Ну, с Лизанькой. Пойдемте.
(Идут играть и играют.)
Степа (подает папиросочницу). Хочешь?
Борис (смотрит на играющих). Нет, спасибо, не курю.
Степа. Когда же перестал?
Борис. Да вот уж 8-ой месяц. Подумал, что глупо, и бросил.
Степа. Отчего же глупо? Зачем же лишать себя лишнего удовольствия?
Борис. Мало ли что удовольствие.
Митрофан Ер[милыч]. Я думаю, вопрос в том только: законная или незаконная эта потребность.
Борис. Разумеется, незаконная.
Митрофан Е[рмилыч]. Это еще надо доказать.
Борис. Доказать можно тем, что жили и живут миллионы без этого. Тем еще, что миллионы десятин заняты посевом табака вместо хлеба и плодов.
Степа. Если заняты, значит есть выгода.
Борис. Это не доказательство. Заняты земли табаководством, потому что земли в руках крупных владельцев.
Степа. А как же иначе? Как же ты распределишь?
Борис. Так, чтобы земли были в руках тех, кто кормится ими.
Степа. Как же ты сделаешь это? Уничтожишь всякий прогресс хозяйства. Посмотри, как обработано у крестьян и как у крупных землевладельцев.
Борис (смотрит на Любу, и она смотрит на него). Вот с места спорим. Но что же делать. Я убежден, что владение землей есть преступление такое же, как рабство.
Степа. Как же ты устроишь иначе?
Борис. Single tax Henry George.103 Это так определенно.
Митрофан [Ермилыч]. Но только, как вы сделаете это?
Борис. Разные способы. У нас в России это может сделать государь, если он поймет свои выгоды и не будет таким же отсталым, какие они все. В конституционном государстве это сделает палата, когда большинство будет…
Степа. Социал-демократы <,хороша будет каша.>
Борис. Отчего же и не социал-демократы?
Митрофан [Ермилыч]. Никогда не сделает этого ни государь, ни социал-демократы, буржуа, потому что и государи и буржуа первые крупные землевладельцы.
Борис. Так что же, революция?
Митрофан [Ермилыч]. Я не говорю, революция для национализации земли. Задачи жизни слишком сложны и не решаются одной национализацией земли.
Борис. Да single tax совсем не национализация. Земля никому не может принадлежать, как воздух, солнечные лучи.
Степа. С той разницей, что солнечные лучи не надо обрабатывать, чтобы они грели, а землю надо обрабатывать, чтобы она производила.
(Выходит Марья Ивановна.)
Марья Ивановна. Ваня! Что же я просила тебя сходить к папа.
Ваня. Мамаша милая, забыл. Сейчас бегу. Всё равно мы. выиграли. Сдаетесь?
Тоня. Сдаемся. Ну, Степа, хотите со мной?
Степа. Давайте. Митрофан Ер[милыч], вы с княжной, я с Любой.
Люба. Нет, я устала. — Лизанькой.
Степа. Идет. (Сходит с террасы, берут ракеты. Ваня идет за угол. Марья Ивановна уходит. На террасе Борис и Люба.)
<Люба садится за стол.>
Люба (садится).104 (Молчит, опустив голову. Потом вдруг решительно поднимает и говорит в то же время, как и он начинает говорить.)
Люба. Не хочу притворяться. Я ждала вас…
Борис. А я ехал……
Люба. Погодите, погодите, вы скажете всё.105 Но дайте мне прежде, я ждала вас. Но ради бога, чтоб эти слова мои не связали вас. Если вы переменились, переменились ваши планы, я не умру от горя (смеется взволнованно). Но я только хотела сказать, что я не забыла прежнее, помню.
Борис. Как я рад, а я….
Люба. Погодите…. я не всё сказала: помню и считаю для себя обязательным до сих пор. После не будет уже обязательным.
Борис. Ах, как хорошо, как хорошо. А я не переставал считать для себя обязательным и ехал сюда с тем, чтобы сказать вам, сказать вашему отцу, матери, как я благодарен, как я счастлив (жмет руку).
Люба. Постойте. Я еще не всё сказала. Ведь с тех пор прошло 2 года, 2 года <пока вы были за границей> я не видала вас, за это время я раз чуть было не влюбилась. Даже немножко влюбилась. Но ничего между им и мною не было сказано, и я думаю, он не знает. Даже наверно не знает. Можно не говорить, кто он?
Борис. Не надо, не надо. Ничего не надо. Это хорошо. Но у меня тоже признанье. За эти два года во мне тоже произошли перемены. Влюбиться я ни в кого не влюбился. Я не мог этого сделать <,как нельзя налить воды в полный стакан>. Но в моем положении или скорее в моих взглядах на жизнь произошли перемены <,и перемены такие, что жизнь наша будет другая>.
Люба. Да, что вы стали социалистом.
Борис. Я не социалист.
Люба. Знаю, что все не любят, когда их определяют. Но это всё равно. Я правду скажу, у меня нет убеждений. Хочу быть хорошей. Это у меня есть, но как?
Борис. Это надо знать. Неужели это правда? Как хорошо. Как хорошо. Так я буду говорить с Николаем Ивановичем.
Люба. Да, да, пойдем сейчас к нему. И я хочу пойти. Ты знаешь, в нем идет какая-то удивительная работа. Он очень трогателен и [1 неразобр.]. Пойдем.
(Лакей, пока они говорят, приносит самовар. Они <стесняются,> замолкают в его присутствии. Из дома выходят Марья Ивановна и княгиня. Во время разговора дам Люба с Борисом тихо говорят, потом спускаются с террасы и уходят в сад.)
Княгиня (входя продолжает говорить). Ну, я говорю, если вы не можете дать мне купэ, то я сейчас телеграфирую начальнику дороги. Сейчас переменил тон: ваше сиятельство. (Усаживаются.)
Марья Ивановна. Да, я знаю ваш решительный характер.
Княгиня. Нельзя иначе в жизни. Борьба за существование. Где бы я была, если бы я в моем положении, как Борис говорит, не выработала в себе орудия борьбы.
Марья Ивановна. Да, <разумеется,> нам, матерям, приходится бороться не за себя, а за детей. И бороться иногда с самыми близкими.
Княгиня. С ними-то и борьба самая тяжелая. Ведь вы знаете, каково было мое положение 11 [?] лет тому назад. <Помощи никакой.> Вся тяжесть жизни на мне одной. И не то, что помощи никакой, но помеха des bâtons dans les roues106
во всем и страх за него. Если бы я была одна, я бы ушла, а тут дети и уже начинающие понимать. И, главное, состояние всё в его руках, и он мотает так, что нынче, завтра ничего не останется. Да если бы не такой характер, как я, я не знаю, что бы было.
Марья Ивановна. Как же вы сделали с состоянием?
Княгиня. Я пробовала говорить. Но что же можно говорить с таким человеком? А между тем именье его, а у меня нет ни копейки. Я заняла денег, схватила детей и уехала в Петербург и подала в комиссию прошений. Ах, это было ужасное время. Ну, что ж, чтò осталось, взяли под опеку. Но оставалось уж немного. <И вот воспитала их.>
Марья Ивановна. Да, я всегда удивлялась вашей энергии. Что же Борис думает делать?
Княгиня. Ах, это опять мне испытание. Ведь вы знаете, он учился прекрасно в пажеском корпусе, вышел в офицеры.107 Ну, я понимаю, что ему скучно — эти ученья, смотры и всё, он пошел в академию. Ну и, разумеется, как способный, прекрасно учился и вот кончать курс и тут приехал из-за границы его cousin, тоже князь Черемшанов, сын деверя. <Тоже, такая же дрянь.> И не знаю как, но Борис поддался его взглядам либерализма, социализма; я не знаю, но только вдруг он решил…
Марья Ивановна. Кто?
Княгиня. Боря. Решил, что в военной службе служить нельзя, и он всё бросает, выходит в отставку и поступает в сельскохозяйственный институт учиться агрономии. Всё сначала. А ему 25 лет скоро. Вместо блестящей карьеры, вдруг управляющий или что-то такое. Ну, я это скоро покончила. Племянничка я прогнала. А Боре сказала, что он меня убьет, если сделает так. Ну, и я знаю, что он не сделает. Теперь я ничего не говорю и вижу, что уже у него проходит. Он хороший сын, но увлекающийся.
Марья Ивановна. Да это самое страшное, эти увлечения. Особенно, если они хорошие.
Княгиня. Что же тут хорошего заботиться о рабочих, которых не знаешь, и делать горе матери, как та у Дик[кенса], которая шьет фуфайки негр[ам], а дети раздеты.
Марья Ивановна.108 Да когда их шестеро, как у меня, только, только успеваешь, и то не совсем, то, что нужно для них — а тут какие-нибудь увлечения, которые поперек становятся жизни — это очень тяжело.
Княгиня. Да вам хорошо, когда вы богаты, а вот когда еще надо всякую копейку беречь.
Марья Ивановна. Ну, это всё равно. Те же болезни детей, те же шалости и те же увлеченья.
Княгиня. Да, мне кажется, ваши очень тихие дети.
Марья Ивановна. Да это так кажется всякому про чужих. А тут всё та же борьба. Да и не дети одни. Так как же вы сделали с состоянием, чтоб удержать хоть что-нибудь?
Княгиня. Прямо поехала к министру, потребовала его видеть. Уж если я возьмусь, то…
(Входят мужики и баба и становятся на колени.)
Княгиня. Это что же?
Марья Ивановна. Это к Николаю. Вы что?
Марья Ивановна. Какого леса?
Мужик. В вашем лесе по нужде осинку подняли.
Марья Ивановна. Так что же, вы к управляющему.
Мужик. Да они нас к вашей милости прислали.
Марья Ивановна. Мужа нет. Подите туда. Подождите.
(Мужики уходят.)
Княгиня. Да, я слышала, что Николай Иванович теперь очень много добра делает.
Марья Ивановна. Да, он всегда был очень добр.
Княгиня. Нет, мне говорили, что он стал очень религиозен.
Марья Ивановна (вздыхает). Да он и всегда был религиозен в глубине души. Он только не придавал никогда значения внешним формам.
Княгиня. Вот нам нельзя и религиозными быть — некогда. Так, в Петербурге баронес[с]а Роден позвала меня на собранье. Они там псалмы поют, молятся — евангелики. Я говорю им: вы… лучше отдайте именье нищим, вот это будет настоящее. Я ведь никого не боюсь. Je leur dis leur fait à tous.109
(Входит прикащик в высоких сапогах.)
Марья Ивановна. Что вы, Василий Михайлович? (Княгине.) Василий Михайлович Темяшев, наш управляющий. (Здоровается с княгиней.) Садитесь, Василий Михайлович.
Василий Михайлович (стоя). Нет, я на минуту. Нельзя ли с вами одной поговорить?
Княгиня. <Хорошо.> Я уйду. Кстати посмотрю их игру. Comme c’est gracieux110 эта игра (сходит с террасы).
Василий Михайлович (взволнованно). Марья Ивановна, надо что-нибудь сделать. Так невозможно. Надо всё хозяйство бросить и бежать.
Марья Ивановна. Да что же такое случилось?
Василий Михайлович. Да всё Николай Иванович продолжает раздавать всё всем, кто попросит, без всякого толка. Негодяю дает, пьянице. Они пропивают. Все кабаки торгуют, богатеют. Да это не мое дело. А мне нельзя. Сейчас приходил к вам мужик. Это первый негодяй, лесной вор. Его прошлое воскресенье поймали с лыками. Николай Иванович отдал ему лыки, пошел к нему и дал 5 рублей. Нынче он опять 7 осин срезал в Заречном и пришел просить. Я не могу так. Поговорите с Николаем Ивановичем.
Марья Ивановна. Ах, боже мой, боже мой. Да что же мне делать? Я ведь знаю, он
