уѣхали на 3-й день Пасхи. Онъ уѣхалъ, соблазнивъ полюбившую его невинную дѣвушку, и не то что не считалъ тогда своего поступка дурнымъ или безчестнымъ, а просто не думалъ о немъ, совсѣмъ не думалъ о немъ. Онъ не думалъ о своемъ поступкѣ потому, что онъ теперь находился въ томъ полу-помѣшательствѣ эгоизма, въ которомъ люди думаютъ только о себѣ и совсѣмъ не о томъ, что испытываютъ другіе.
Онъ вспоминалъ теперь тѣ мысли и чувства, которыя были въ немъ тогда, въ этотъ послѣдній день, проведенный у тетокъ, въ особенности въ тотъ вечеръ, когда они съ товарищемъ на другой день въ страшную погоду, подъ дождемъ и снѣгомъ, завернувшимъ опять послѣ теплыхъ дней, ѣхали въ тетушкиномъ тарантасѣ по лужамъ тѣ 19 верстъ, которыя были до станціи желѣзной дороги.101 Ему особенно памятны были эти мысли, когда они молча, закрытые фартукомъ, по которому хлесталъ дождь, ѣхали до станціи. Были мысли у него о томъ, какъ хорошо то, что тетушки провожали его на войну, точно также, какъ когда-то провожали его отца, и какимъ молодцомъ онъ представляется имъ. Были мысли о томъ, какъ Шёнбокъ догадывается объ его отношеніяхъ съ Катюшей.
– То-то ты такъ вдругъ полюбилъ тетушекъ, – сказалъ онъ, увидавъ Катюшу, – что недѣлю живешь у нихъ. Это и я на твоемъ мѣстѣ и не уѣхалъ бы. Прелесть.102
«Очевидно, онъ завидуетъ мнѣ и тоже считаетъ меня молодцомъ», думалъ Нехлюдовъ. И это были пріятныя мысли. Были мысли и воспоминанія о томъ, какъ любила его Катюша, и это радовало его. Раскаянія же о томъ, что онъ сдѣлалъ, не было никакого. Только непріятно было вспоминать самыя послѣднія непоэтическiя отношенія; больше вспоминалась Катюша въ церкви и при восходящей зарѣ и ея покорность, милая преданность. Были мысли о томъ, какъ онъ пріѣдетъ въ полкъ, какъ оцѣнятъ его подвигъ – идти въ его положеніи солдатомъ въ армію, какъ его полюбятъ, какъ будутъ удивляться ему, какъ онъ будетъ красивъ въ мундирѣ, синіе узкіе рейтузы. Были мысли о томъ что ему будетъ пріятно, главное о томъ, что польститъ его тщеславiю, но мысли о томъ, что будетъ съ другими, не было совсѣмъ. Были мысли о томъ, какъ онъ отличится на войнѣ, получитъ кресты и чины и какъ потомъ съ этими чинами и крестами вернется къ своимъ друзьямъ и, чтобы показать, какъ онъ мало цѣнитъ все это, выйдетъ въ отставку.
Были мысли о Катюшѣ, воспоминанія тѣхъ минутъ радости, когда она, покоряясь его взгляду, выбѣжала къ нему на крыльцо, или когда она робко и преданно смотрѣла на него, или когда разъ, въ минуту ласокъ, обхватила его лицо руками и, глядя ему въ глаза, сказала: «Ничего для тебя не жалѣю. Люблю, и все тутъ».
Все это казалось ему очень хорошо. Непріятно было только вспоминать самыя послѣднія непоэтическія отношенія и больше всего та минута, когда онъ послѣ обѣда въ день отъѣзда, выждавъ ее въ сѣняхъ, простился съ ней и сунулъ ей за платье конвертъ съ деньгами. Тутъ было что то ужасно непріятное. Она покраснѣвъ хотѣла вынуть назадъ этотъ конвертъ, но онъ тоже сконфузился, остановилъ ее и, пробормотавъ что то въ родѣ: «нѣтъ, возьми», убѣжалъ отъ нее.
Всѣ эти мысли и воспоминанія бродили въ головѣ. Но раскаянія о томъ, чтò онъ сдѣлалъ, не было никакого, не было потому, что онъ не думалъ совсѣмъ о другихъ, а думалъ только о себѣ. Тотъ прежній человѣкъ, который два года тому назадъ жилъ въ этомъ же тетушкиномъ домѣ и читалъ Тургенева съ Катюшей и краснѣлъ и путался въ словахъ морщившимися губами, не только отсутствовалъ, но былъ совершенно заслоненъ и забытъ. Все, что думалъ тотъ человѣкъ объ отношеніяхъ мущины и женщины, о бракѣ, было совершенно неизвѣстно теперешнему человѣку.
Теперь властвовавшій въ немъ человѣкъ не то что побѣдилъ какими нибудь своими аргументами того человѣка, – онъ не могъ бы побѣдить, онъ это зналъ. Но онъ просто не зналъ всего того, что думалъ и чувствовалъ тотъ прежній человѣкъ. Тотъ былъ одинъ, а теперь другой. Въ теперешнемъ человѣкѣ было главное – чувство радости о томъ, что его всѣ любятъ, и желанія быть любимымъ и слѣпаго до послѣдней степени расцвѣтшаго эгоизма избалованной богатствомъ и роскошной жизнью молодости, не знавшаго никакихъ стѣсненій и преградъ. Не было этому эгоизму преградъ внѣшнихъ: общественное положеніе и богатство уничтожали большинство преградъ, и не было преградъ совѣсти – внутреннихъ, потому что совѣсть въ этомъ его состояніи замѣнялась общественнымъ мнѣніемъ людей его среды. Въ этомъ то и была прелесть такого отдаванія себя потоку, что, подчиняя себя общественному мнѣнію своей среды, получалась совершенная свобода. Стоило только отдаться своимъ страстямъ, и выходило то, что дѣлалъ то, чтò всѣ дѣлали, и получалось одобреніе всѣхъ, и получалась полная свобода для удовлетворенія своихъ страстей. Теперь о томъ своемъ отношеніи къ Катюшѣ онъ зналъ, что онъ поступилъ такъ, какъ всѣ поступаютъ, какъ поступилъ – онъ зналъ – его дядя, у котораго былъ незаконный сынъ отъ такой случайной интриги, какъ, завидуя, желалъ бы поступить Шёнбокъ, какъ поступаютъ сотни людей и въ дѣйствительной жизни и въ романахъ. Одно – надо оставить ей денегъ. И это онъ сдѣлалъ, положивъ ей, прощаясь съ ней, конвертъ съ сторублевой бумажкой за открытый лифъ ея платья. Онъ поступилъ какъ надо, какъ всѣ поступаютъ. О томъ же, что съ нею будетъ, онъ совершенно не думалъ. Онъ думалъ только о себѣ. Въ такихъ мысляхъ и чувствахъ онъ ѣхалъ съ Шёнбокомъ до станціи. Въ немъ не было и тѣни раскаянія, жалости или предвидѣнья того, что могло быть съ нею. И такъ это продолжалось и послѣ. Только одинѣ разъ послѣ онъ почувствовалъ раскаяніе, и чувство это было такъ сильно и мучительно, что потомъ онъ инстинктивно отгонялъ отъ себя воспоминанія объ этомъ.
И онъ, тотъ Нехлюдовъ, который былъ такъ требователенъ къ себѣ въ иныя минуты, погубивъ человѣка, любившаго его, за эту самую любовь погубивши его, былъ спокоенъ и веселъ. Только разъ, отойдя отъ играющихъ, онъ вышелъ въ коридоръ вагона и посмотрѣлъ въ окно. Въ вагонѣ свѣтло, весело, блеститъ все, а тамъ, наружу, темно, и хлещетъ въ окна дождь съ гололедкой и течетъ по стекламъ, и тамъ пустыня, низкіе кусты и пятна снѣга. И почему то вдругъ ему представилось, что тутъ, въ этой пустынѣ, среди кустовъ и снѣга, она, Катя, бѣжитъ за вагонами, ломая руки и проклиная его за то, что онъ погубилъ и бросилъ ее. Онъ помнилъ, что эта мысль, мечта скользнула въ его головѣ, но тотчасъ же онъ отогналъ ее, тѣмъ болѣе, что изъ вагона Шёнбокъ кричалъ ему: «Что же, Нехлюдовъ, держишь или выходишь?» – «Держу, держу», отвѣтилъ Нехлюдовъ и вернулся въ свѣтъ вагона и забылъ то, что ему представилось. Теперь только, на судѣ, онъ вспомнилъ это. Такою, вотъ именно такою, какою она теперь въ этомъ халатѣ, онъ тогда видѣлъ ее въ своемъ воображеніи. Съ тѣхъ поръ Нехлюдовъ не видалъ Катюшу.
Только одинъ разъ, когда послѣ войны онъ заѣхалъ къ тетушкамъ и узналъ, что Катюши уже не было у нихъ, что она отошла отъ нихъ, чтобы родить, что гдѣ то родила и, какъ слышали тетки, совсѣмъ испортилась, у него защемило сердце. Нехлюдову сдѣлалось ужасно больно и стыдно. Сначала онъ хотѣлъ разъискать и ее и ребенка, но потомъ, именно потому, что ему было слишкомъ больно и стыдно думать объ этомъ, онъ не сдѣлавъ никакихъ усилій для этого разысканія, не столько забылъ про свой грѣхъ, сколько пересталъ думать о немъ. Въ глубинѣ, въ самой глубинѣ души онъ зналъ, что поступилъ такъ скверно, подло, жестоко, что ему съ сознаніемъ этого поступка нельзя не только самому осуждать кого нибудь, но смотрѣть въ глаза людямъ. Такъ выходило по тѣмъ требованіямъ, которыя были въ немъ.
Но существовало другое судилище, судилище свѣта, людей его среды, по мнѣнію которыхъ, онъ зналъ, что поступокъ его считается не только простительнымъ, но иногда даже чуть не хорошимъ, о которомъ можно нетолько шутить, какъ шутилъ Шёнбокъ, но которымъ можно хвастаться. И потому надо было не обращаться къ совѣсти, а къ судилищу свѣта. И онъ такъ и дѣлалъ. И это все дальше и дальше отводило его отъ жизни по совѣсти, не только въ этомъ, но и въ другихъ отношеніяхъ. Разъ отступивъ отъ требованій совѣсти въ этомъ дѣлѣ, онъ уже не обращался къ своей совѣсти и въ другихъ дѣлахъ и все дальше и дальше отступалъ отъ нея. Одинъ дурной поступокъ этотъ, особенно потому, что онъ не призналъ его дурнымъ, т. е. такимъ дурнымъ, какимъ онъ былъ въ дѣйствительности, все дальше и дальше отводилъ его отъ доброй жизни. И едва ли вся та пустая, не нужная никому жизнь, которую онъ велъ въ эти 14 лѣтъ, не имѣла своей причиной эту вину, на которую онъ выучился закрывать глаза. Его, какъ винтомъ, завинчивало все ниже и ниже въ пошлую, непризнаваемую развращенность его среды. Сдѣлавъ дурной поступокъ, онъ удалялся отъ требованій своей совѣсти. Удаляясь отъ требованій своей совѣсти, онъ чаще и чаще дѣлалъ дурные поступки, которые все больше и больше удаляли его отъ требованій своей совѣсти, дѣлали его безсовѣстнымъ.
И вотъ когда Богъ привелъ его встрѣтиться съ ней. Онъ судилъ ее.
<Да, это была она. Она – это милое, кроткое, главное, любящее, нѣжно любившее его существо.> Онъ не могъ свести съ нея глазъ и то видѣлъ ее такою, какой она была, когда бѣгала въ горѣлки, или такою, когда она разсуждала съ нимъ про «Затишье» Тургенева и вся волнами вспыхивала, говоря, что ей больше и дѣлать нечего было, какъ утопиться, и, главное, такою, какою она была въ церкви въ Свѣтлохристово воскресенье, въ бѣломъ платьицѣ съ бантикомъ въ черныхъ волосахъ, то видѣлъ ее такою, какою она была описана въ обвинительномъ актѣ – Любкой, требующей отъ купца впередъ деньги, допивающей коньякъ и пьяной, то такою, какою она теперь была передъ нимъ: въ широкомъ не по росту халатѣ, съ измученнымъ болѣзненно желтовато-блѣднымъ лицомъ, съ тупымъ, похмѣльнымъ выраженіемъ, хриплымъ голосомъ и выбитымъ зубомъ.
«Это не она, не то милое, простое и, главное, любящее существо, которое я зналъ въ свой первый пріѣздъ у тетушекъ», говорилъ онъ себѣ.
Но кто же была та, которая сидѣла теперь передъ нимъ?
Вѣдь это была настоящая, живая женщина и, хотя ее прозывали Любкой, это была она, та самая Катюша. И мало того что это была она; эта женщина, такою,
