за другими, отставая отъ нихъ, вошелъ въ длинную комнату, раздѣленную на двое проволочными рѣшетками, шедшими отъ потолка до земли. Рѣшетокъ было двѣ на разстояніи аршинъ 21/2 одна отъ другой. Между рѣшетками ходили солдаты. На той сторонѣ рѣшетки были заключенные, по сю сторону посѣтители. Съ обѣихъ сторонъ тѣ и другіе стояли прижавшись къ рѣшеткамъ, и во всей комнатѣ стоялъ гулъ кричащихъ голосовъ. Каждый посѣтитель ходилъ, отъискивая того, къ кому онъ пришелъ, и, прижимаясь къ рѣшеткѣ, становился противъ него. Каждый старался говорить такъ, чтобы его разслышалъ его собесѣдникъ, но сосѣди тоже говорили, ихъ голоса мѣшали слышать, и надо было кричать. Это была арестантская мужская.

Только тутъ Нехлюдовъ догадался, что онъ попалъ не туда, куда надо.

– Где же женская? – спросилъ онъ у ходившаго позади народа человѣка въ родѣ смотрителя.

– Женская другая, отъ туда ходъ. Вамъ развѣ женскую надо?

– Да, мнѣ женскую.

– Такъ вы бы тамъ говорили. А теперь нельзя.

– Какже быть. Нельзя ли? Мнѣ очень нужно, – сказалъ Нехлюдовъ.

Смотритель покачалъ головой.

– Нельзя, вѣдь теперь всѣ заперты здѣсь по счету.

– Да неужели нельзя? – говорилъ Нехлюдовъ, вмѣстѣ съ тѣмъ чувствуя нѣкоторое облегченіе при мысли о томъ, что еще не сейчасъ объясненіе, а еще отсрочка. – Да неужели послѣ, когда выпустятъ, нельзя?

– Послѣ никакъ нельзя. Въ 12 запирается, и свиданія кончаются.

Смотритель посмотрѣлъ внимательно на Нехлюдова, какъ будто взвѣшивая, насколько онъ стоитъ того исключенія, которое онъ намѣревался сдѣлать, и, какъ будто рѣшивъ, что онъ стоитъ этаго, сказалъ:

– Ну, да что съ вами дѣлатъ, пожалуй, какъ исключенье. Сидоровъ, – обратился онъ къ красавцу, толстому вахтеру, – проводи вотъ ихъ въ женскую.

– Слушаю-съ.

И Нехлюдовъ, поблагодаривъ смотрителя, пошелъ за красавцемъ Сидоровымъ. Все было странно Нехлюдову, и страннѣе всего то, что ему приходилось благодарить и чувствовать себя обязаннымъ передъ однимъ изъ тѣхъ людей, которые дѣлаютъ это ужасное дѣло, какъ онъ думалъ теперь, запиранія людей, какъ звѣрей, за рѣшетками.

Вахтеръ отперъ огромную дверь, вывелъ Нехлюдова опять въ сѣни, гдѣ былъ Христосъ, сказалъ тутъ вахтеру, что одинъ изъ мужскихъ посѣтителей перечисляется въ женскіе, и повелъ его вверхъ по лѣстницѣ, тамъ опять отперъ тяжелую дверь и ввелъ его въ такую же комнату, раздѣленную на трое двумя рѣшетками. Тутъ было тоже самое, только тутъ были вмѣсто солдатъ женщины сторожихи, тоже въ мундирныхъ съ свѣтлыми пуговицами и погонахъ кофточкахъ, и тутъ было меньше заключенныхъ. Тутъ было ихъ всего 8. Одна старуха, говорившая, очевидно, съ сыномъ, одна цыганка, говорившая съ матерью, потомъ какая то толстая бѣлая дѣвка, говорившая съ нарядной дѣвицей, худая женщина съ ребенкомъ, двѣ, очевидно, крестьянки и она.

Въ первую минуту Нехлюдовъ не увидалъ ее, потому что ее загораживали говорившія у рѣшетки, она же стояла въ сторонѣ у окна.

– Вамъ кого нужно? – спросилъ его Вахтеръ.

– Катерину Маслову,145 – едва могъ выговорить Нехлюдовъ.

– Катерина Маслова, къ тебѣ,– крикнулъ солдатъ.

Только тогда Нехлюдовъ увидалъ ее фигуру, отдѣлившуюся отъ окна, подлѣ котораго она стояла, загораживаемая цыганкой.

Она подошла къ рѣшеткѣ146 съ правой стороны цыганки, Нехлюдовъ же былъ съ лѣвой стороны и поспѣшно перешелъ на мѣсто противъ нее. Онъ стоялъ прямо передъ ней и, хотя черезъ двѣ решетки, ясно видѣлъ выраженіе ея лица: оно было оживленное и любопытное.

– Катюша! это я, – проговорилъ онъ, не могъ договорить того, что хотѣлъ, и остановился, стараясь успокоиться.

– Кто же вы то? – сказала она улыбаясь, вглядываясь въ него и не узнавая, но, очевидно, довольная тѣмъ, что къ ней пришел посѣтитель и хорошо одѣтый.

– Я, Нехлюдовъ, Дмитрій Ивановичъ. Катюша!

«Да я дѣлаю то, что должно. Я каюсь», подумалъ онъ. И только что онъ подумалъ это, какъ слезы выступили ему на глаза и подступили къ горлу. Онъ не могъ больше говорить, схватился руками за рѣшетку и разрыдался.

Лицо ея усталое, безжизненное вдругъ освѣтилось мыслью, глаза загорѣлись, и даже румянецъ, не тотъ румянецъ, красный, яркій, который, бывало, заливалъ ея пухлыя дѣтскія милыя щеки, а слабый румянецъ, чуть пробившись сквозь нездоровую желтизну ея кожи, выступилъ на ея лицо, и она, схватившись руками за рѣшетку, приблизилась къ ней… И очевидно узнала. Но, узнавши, она тотчасъ же немного нахмурилась и отстранилась.

– Катюша! Узнала меня? – повторилъ онъ.

– Ну, узнала. Ну такъ чтожъ? – сказала она. – Дмитрій Ивановичъ,147 уйдите!

Онъ не слышалъ хорошо, что она сказала, рядомъ кричала цыганка,148 и для того чтобы сказать ей то, что онъ хотѣлъ сказать, надо было кричать.

«Какъ кричать при всѣхъ то, что я имѣю сказать», – подумалъ Нехлюдовъ, и тотчасъ же ему пришла мысль: «не постыдился тайно дѣлать мерзости, кайся при всѣхъ громко», и онъ громко заговорилъ:

– Я пришелъ затѣмъ, чтобы просить у тебя прощенья. Катюша, прости меня, я виноватъ передъ тобой. Такъ виноватъ, что ничѣмъ не могу загладить вину, но всетаки прости меня.

Тутъ онъ не могъ дальше говорить, разрыдался и остановился.

– Не слыхать, что говорите,149 – прокричала она.150

Нехлюдовъ былъ такъ взволнованъ, что не могъ ничего больше выговорить и отошелъ отъ рѣшетки, стараясь успокоиться.

Смотритель, тотъ самый, который пустилъ Нехлюдова въ женское отдѣленіе, очевидно заинтересованный имъ,151 пришелъ въ это отдѣленіе и, увидавъ Нехлюдова не у рѣшетки, спросилъ его, почему онъ не говоритъ съ той, съ кѣмъ ему нужно.

– Мнѣ нельзя сказать то, что я имѣю сказать, черезъ рѣшетку. Мнѣ нужно многое говорить съ нею. А ничего не слышно.152

Опять смотритель задумался.

– Ну чтожъ, можно вывести ее сюда на время. Назарова, выведите Маслову наружу. Можете здѣсь говорить.

Черезъ минуту Катюша въ котахъ и халатѣ вышла своей все таки той же легкой и скромной походкой и, положивъ руку на руку, стала передъ нимъ153 опустивъ глаза.

– Катюша, я пришелъ за тѣмъ, чтобы просить тебя простить, чтобы ты, если тебѣ не противно, если ты можешь, простить меня.154

– Провѣдать пришли, – сказала она, какъ бы не понявъ того, что онъ говорилъ. – Вотъ я куда попала. Не ожидали, – прибавила она и улыбнулась.

– Катюша, развѣ ты не слышишь, что я говорю: я говорю: прости меня и пойди за меня замужъ, – повторилъ онъ.

Она подняла потухшіе глаза и посмотрѣла на него съ любопытствомъ и безпокойствомъ: что то на мгновеніе зажглось въ ея взглядѣ.

– Вы все глупости говорите, – сказала она, – что жъ вы или лучше меня не нашли? Вы лучше деньжонокъ мнѣ дайте потихоньку. А то ни чаю, ни табаку нѣтъ. А я безъ табаку не могу.

Нехлюдовъ молча съ ужасомъ смотрѣлъ на нее.

– А то тутъ не заработаешь: вахтера тутъ плуты, норовятъ даромъ, – и она захохотала.

– Катюша, прости меня.155 Я чувствую теперь, какъ я виноватъ передъ тобой.

– Что мнѣ прощать? – сказала она, покраснѣвъ и опять опустила голову. – Никто не виноватъ. Такая ужъ судьба моя.

И что онъ ни говорилъ ей, она только заглядывала на него изподлобья и молчала.

<«Она не можетъ простить, – думалъ Нехлюдовъ. – И разумѣется, слова не могутъ загладить погубленной жизни. И она знаетъ это, но не хочетъ сказать мнѣ этаго». А между [тѣмъ] Катюша думала совсѣмъ не о прошедшемъ. Она думала о теперешнемъ, сейчасномъ своемъ положеніи. <Она радовалась тому, что Нехлюдовъ, баринъ, пришелъ къ ней, радовалась особенно тому, что для нея сдѣлали исключеніе, вывели.> Когда она узнала его, она удивилась и вспомнила свою любовь къ нему, какъ что то нетолько далекое, но такое, что когда то случилось съ какой то другой женщиной, а не съ нею. Воспоминаніе о томъ времени, какъ молнія, мелькнуло въ ея сознаніи, но тотчасъ же исчезло и замѣнилось желаніями настоящаго, a желанія эти были въ томъ, чтобы добыть кофей или чаю, сахару и, если можно, вина, а главное, табаку.

То что онъ говорилъ ей о прощеніи, о томъ, что онъ женится на ней, она156 совсѣмъ не понимала. Она не вникала въ его положеніе, съ тѣмъ чтобы понять, чего ему нужно. Она ждала только того, чтобы онъ кончилъ, для того чтобы попросить у него денегъ.>

Въ то время какъ онъ говорилъ ей о томъ, какъ онъ мучался, когда, послѣ войны, вернувшись къ тетушкамъ, узналъ, что она отошла отъ нихъ и была беременна, она157 перебила его.

– Все это прошло, и не помню я этаго ничего, – сказала она.

Онъ взялъ ея руку и пожалъ.

<– Ты мучалась одна, рожала, а я? Прости, прости меня. – Что дѣлать? – сказала она, чтобы прекратить скорѣе безполезный разговоръ и подойти къ тому, который нуженъ былъ.>

– И гдѣ же ребенокъ? – робко спросилъ Нехлюдовъ, глядя ей въ лицо.

– Тогда же померъ, – коротко отвѣтила она. – И не помню ничего. Все забыла. А вотъ что, вы мнѣ теперь дайте денегъ. Тутъ все купить можно. А безъ папироски мнѣ бѣда.

Нехлюдовъ отстранился и посмотрѣлъ на нее. Она робко улыбнулась, выставляя пустое мѣсто между зубовъ.

– Привычка! – сказала она. – Лучше безъ ѣды буду.

– Сейчасъ, – сказалъ Нехлюдовъ, доставая бумажникъ.

– Это вы при всѣхъ смотрителю дайте. Это тогда, когда насъ поведутъ: мои будутъ, а еще вы потихоньку, вотъ когда онъ отойдетъ, мнѣ дайте. Положите такъ на лавку, чтобъ не видѣлъ. Вотъ, миленькій, спасибо.

«Боже мой, – думалъ Нехлюдовъ. – Гдѣ она? гдѣ та Катюша, которую я зналъ? Вѣдь это мертвая женщина, это ужасный живой изуродованный трупъ. И я сдѣлалъ это».158

– Катюша! это я все сдѣлаю, но ты не сказала мнѣ главнаго. Ты не отвѣтила мнѣ на то, что я хочу жениться на тебѣ. Пойдешь ли ты за меня?

Она подняла голову и улыбнулась кривою улыбкой, скосивъ еще больше глаза.

– Да развѣ это можно?

– Разумѣется, можно. Не знаю, захочешь ли ты, но я только затѣмъ буду жить, чтобы облегчить твою жизнь, чтобъ хоть чѣмъ нибудь заплатить за то, что я сдѣлалъ.

– Чтожъ, если не смѣетесь. Отчего же. Мнѣ говорили, тутъ одна обвѣнчалась. А не знаете, когда отправка наша будетъ?

– Такъ ты пойдешь?

– Удивительный вы, – сказала она, покачавъ головой. – Чтожъ вамъ такъ понадобилась такая, какъ я. – И она опять улыбнулась. – <Какъ же вѣдь я въ Сибирь пойду. – И я пойду съ тобой. Все ея существо было поглощено желаніемъ куренья и вина. Все, что онъ говорилъ ей, она понимала, но не связывала это съ своимъ и его положеніемъ, не связывала этого съ прошедшимъ. – Чудно это что то, – сказала она.>

Она была безобразна въ своемъ халатѣ, съ этимъ желтымъ цвѣтомъ лица и синевой подъ глазами, главное же, она отталкивала своей душевной мертвенностью, отсутствіемъ всякой