Марья Павловна, Вильгельмсонъ и еще нѣсколько человѣкъ принимали своихъ посѣтителей. Строгость, напущенная Масленниковымъ, уже опять ослабѣла, и опять политическихъ соединяли съ неполитическими посѣтителями.

Марья Павловна, все такая же румяная, жизнерадостная и ласковая, подошла къ нему и поблагодарила его за то, что выпустили ту, о которой она просила.

– Едва ли я заслуживаю эту благодарность мнѣ. Я сказалъ. Но я радъ, что выпустили. Теперь вы успокоитесь.

– Никогда она не успокоится, – мрачно сказалъ Вильгельмсонъ. – Теперь изъ себя выходитъ, чтобы дали свиданіе матери Николаевой въ крѣпости. Ну, да она найдетъ о чемъ безпокоиться.

– Видаюсь и съ Катей, – сказала Марья Павловна, – хорошая она натура, да ужъ очень изломала ее жизнь. Тщеславіе и кокетство и больше ничего.

– Да, не такъ какъ ты, – сказалъ Вильгельмсонъ.

– Главное – праздность, – продолжала Марья Павловна. – Однако тутъ есть перемѣна: она стала теперь шить себѣ бѣлье сама.

– Какъ я вамъ благодаренъ.

– Я хотѣла ее устроить въ больницу ходить за дѣтьми, такъ обидѣлась, не захотѣла.

– Это было бы прекрасно, – сказалъ Нехлюдовъ, – я поговорю ей.

– А знаете что, – сказала вдругъ Марья Павловна и покраснѣла: – Вы простите меня, но, можетъ быть, ее мучаетъ неопредѣленность ея положенія относительно васъ.

– То есть какъ?330

– Какъ вы къ ней относитесь? Что вы хотите?

– Я хочу жениться на ней, – сказалъ Нехлюдовъ, чувствуя какъ кровь у него [прилила] къ лицу и головѣ и отлила отъ рукъ.

– Я думаю, что она сомнѣвается и что эта неопредѣленность мучаетъ ее.

– Вы думаете?

– Да.

Въ это время привели Маслову, но не оставили ее въ общей, какъ тотъ разъ, а тотчасъ же провели въ маленькую комнатку, называемую адвокатскую, гдѣ адвокаты бесѣдуютъ съ кліентами. Нехлюдовъ послѣдовалъ за ней. Катюша была веселѣе обыкновеннаго. Она обрадовалась, увидавъ его.

– Ну, какъ вы жили? – спросилъ онъ.

– Хорошо. Марью Павловну видаю иногда, но рѣдко. А вы какъ?

– Я съѣздилъ въ деревню. Былъ въ Пановѣ.

Не успѣлъ Нехлюдовъ выговорить это слово, какъ какая то перепонка затмила свѣтъ ея глазъ, лѣвый глазъ сталъ косить, и лицо приняло серьезное выраженіе.

– Вотъ привезъ вамъ. Помните?

Онъ подалъ ей фотографическую карточку.

Она взглянула, нахмурилась и опустила на колѣни руку, въ которой держала карточку.

– Я не помню этого ничего. А вотъ что, напрасно вы меня перевели сюда.

– Я думалъ, что лучше. Можно заниматься.

– Нѣтъ, хуже.

– Отчего же?

– Такъ, скучно.

Она не смотрѣла на него и отвѣчала отрывисто.

– Отчего же скучно?

Она не отвѣчала и смотрѣла на фотографическую карточку.331

Въ это время помощникъ смотрителя подошелъ и сказалъ, что тотъ сектантъ, который писалъ ему, желаетъ его видѣть.

– Онъ въ конторѣ; если хотите, пройдите, а она подождетъ.

Нехлюдовъ взглянулъ на Маслову. Она не глядѣла на него и молча свертывала и развертывала уголъ косынки.

– Нѣтъ, я послѣ, – сказалъ Нехлюдовъ. – Отчего же скучно? – сказалъ Нехлюдовъ.

– Все скучно, все скверно. Зачѣмъ только я не умерла.

– Видно, Богъ хочетъ, чтобы ты жила, чтобъ… – Онъ не договорилъ.

– Какой Богъ? Нѣтъ никакого Бога. И все вы притворяетесь. Вотъ когда вамъ нужна была я, тогда приставали, погубили, бросили. Ненавижу я васъ. Уйдите вы отъ меня. Не могу я съ вами быть. Съ каторжными мнѣ хорошо. А съ вами мука. Перестаньте вы меня мучать… Бога?… Какого Бога? – продолжала она. – Вотъ вы бы тогда помнили Бога, когда меня сгубили. А вы щеголяли въ мундирахъ, за дѣвками бѣгали. Да что говорить, не люди вы, a звѣри, звѣри, животныя.

– Какъ бы жестоко ты не говорила, ты не можешь сказать того, что я чувствую, – весь дрожа, тихо сказалъ Нехлюдовъ. – Я сначала говорилъ и теперь говорю: прости меня…

– Да, это легко сказать – прости. А пережить-то, что я пережила.332 И за что?… Вѣдь какъ я любила. Ну, хоть бы вспомнилъ… написалъ бы, а то ты мимо проѣхалъ…, сунулъ 100 рублей. Вотъ твоя цѣна. Пропади ты. Злодѣй ты… Ненавижу тебя… Уйди отъ меня… Я каторжная, а ты князь, и нечего тебѣ тутъ быть.

– Катюша! Прости, – сказалъ онъ и взялъ ея руку. – Я говорилъ тебѣ: я женюсь на тебѣ.

Она вырвала руку.

– Очень ты мнѣ нуженъ теперь. Подлецъ. Не нужно мнѣ ничего отъ тебя. Ты мной хочешь спастись. Ты мной въ этой жизни услаждался, мной же хочешь и на томъ свѣтѣ спастись. – Противенъ ты мнѣ…, и очки твои, и плѣшь твоя, и жирная, поганая вся рожа твоя! Уйди!…. Уйди ты! – Она вскочила, потрясая руками, съ исковерканнымъ лицомъ…. – Ха, ха, ха, ха!….. – захохотала она истерическимъ хохотомъ и упала на столъ.

Нехлюдовъ стоялъ надъ ней, не зная, что дѣлать.

– Катюша! – сказалъ онъ, дотрагиваясь до ней рукой.

Она отстранилась отъ него.

Въ комнату быстрыми шагами вошла Марья Павловна и начала успокаивать Маслову.

– Никакъ нельзя, – сказалъ надзиратель.

– Пустяки! Видите, женщина въ припадкѣ! Надо же помочь ей. Принесите лучше воды.

Надзиратель не могъ не послушаться.

– Вы уйдите, – сказала Марья Павловна Нехлюдову.

Онъ вышелъ въ пріемную и минутъ черезъ 10-ть видѣлъ, какъ всхлипывающую Маслову провели до двери, гдѣ Марья Павловна оставила ее.

– Очень, очень жалкая женщина, – сказала она Нехлюдову. – Ну, да я ужъ знаю, что сдѣлаю.

** № 81 (рук. № 22).

Глава LXXVII (77).

Нехлюдовъ пріѣхалъ въ Сенатъ въ день засѣданія раньше всѣхъ Сенаторовъ, такъ что при немъ они пріѣхали; и Владиміръ Васильевичъ Вольфъ представилъ его своему товарищу, Бе. Бе былъ очень любезенъ съ Нехлюдовымъ, распросилъ его о дѣлѣ и сейчасъ же сразу понялъ, въ чемъ была ошибка присяжныхъ и въ чемъ недоразумѣніе.

Оказывалось, что Бе служилъ вмѣстѣ съ зятемъ Нехлюдова (мужемъ его сестры). Бе былъ прокуроромъ, а зять Нехлюдова членомъ суда. Бе былъ маленькій молодящійся старичокъ, очень перегнутый въ спинѣ, съ вывернутыми ногами. Онъ былъ влюбленъ и ухаживалъ за молоденькой хорошенькой дѣвушкой, товаркой по гимназіи своей дочери. Онъ считалъ эту свою любовь совершенно платонической и поэтической и нетолько не старался побороть ее, но самъ радовался на то чувство помолодѣнія, которое онъ испытывалъ. Жена дѣлала ему сцены, но онъ былъ такъ убѣжденъ въ своей правотѣ, испытывая, какъ ему казалось, такое высокое чувство къ Юленькѣ, что считалъ жену грубымъ и не понимающимъ ничего высокаго существомъ и очень обижался, когда видѣлъ ея недовольство. Онъ любилъ, уважалъ свою жену, мать своихъ дѣтей, желалъ быть ей пріятнымъ, но это все было въ другой области. Юлинька же, съ блестящими глазами и дѣтскимъ смѣхомъ, была поэзія. Онъ вчера провелъ съ ней вечеръ, читая ей Шекспира, котораго онъ думалъ что читаетъ очень хорошо, а нынче везъ ее въ театръ съ своею дочерью. Онъ очень обрадовался знакомству съ Нехлюдовымъ и просилъ его бывать у нихъ. Это былъ женихъ. И жена будетъ рада.

Пріѣхалъ и Сковородниковъ, ученый сенаторъ. Это былъ рябой грузный человѣкъ, похожій на медвѣдя, ходившій такъ своими толстыми ногами, что онъ ворочалъ всѣмъ тазомъ. Сковородниковъ обладалъ огромной памятью и потому блестяще кончилъ курсъ, получилъ дипломы магистра и доктора правъ, читалъ лекціи какого то права, а потомъ сталъ служить и нашелъ, что это гораздо покойнѣе,333 но не бросалъ своихъ ученыхъ занятій въ разныхъ комиссіяхъ, за участіе въ которыхъ онъ получалъ хорошее жалованье. Онъ былъ женатъ, но жена уже давно бросила его, и онъ велъ холостую грязную жизнь и, кромѣ того, пилъ, какъ онъ полагалъ, запоемъ. Свою развратную жизнь онъ нетолько не осуждалъ, но какъ будто даже немножко гордился ею въ томъ смыслѣ, что вотъ, молъ, какой умный и ученый человѣкъ, a имѣетъ слабость. Онъ считалъ себя очень умнымъ и очень ученымъ человѣкомъ, потому что, не имѣя никакихъ своихъ мыслей и не упражняя свою мысль, онъ запоминалъ все, что ему нужно было запоминать; а нужно ему было запоминать то, что различные ученые писали прежде и теперь о тѣхъ глупыхъ и, очевидно, тщетныхъ усиліяхъ людей механическимъ и насильственнымъ способомъ достигнуть справедливости. Онъ и помнилъ очень многое въ этой области и зналъ, гдѣ что можно найти касающееся этой области, умѣлъ, (хотя и очень нескладно), но всетаки умѣлъ кое какъ компилировать изъ всѣхъ этихъ чужихъ мнѣній то, что требовалось, и потому самъ себя считалъ ученымъ и очень умнымъ человѣкомъ. И всѣ знавшіе его считали его такимъ, въ особенности потому, что онъ при этомъ былъ грязенъ, грубъ и развратенъ. Предполагалось, что если бы у него не было особенныхъ, необыкновенныхъ качествъ, онъ не могъ бы себѣ позволять быть такою свиньею. То, что онъ презиралъ всѣхъ тѣхъ людей, которые не знали всего того, что онъ зналъ, еще увеличивало его престижъ. И онъ читалъ лекціи и былъ членомъ комитетовъ исправленія законовъ.

Узнавъ, что прежде дѣла Масловой пойдутъ другія, а ея дѣло будетъ слушаться не раньше часа, Нехлюдовъ съѣздилъ еще въ комисію Прошеній и, узнавъ тамъ, что по дѣлу Бирюковой сдѣланъ запросъ въ Министерство Юстиціи, т. е. дѣло спущено такъ, чтобы ничего не измѣнилось, вернулся въ Сенатъ къ часу. Адвокатъ съѣхался съ нимъ у подъѣзда. Они вошли и заявили Судебному приставу, что желаютъ быть въ залѣ засѣданій, адвокатъ въ качествѣ защитника, а Нехлюдовъ въ качествѣ публики. Онъ былъ одинъ въ этомъ качествѣ.

Судебный приставъ, въ великолѣпномъ мундирѣ, великолѣпный мущина, пожалъ плечами и сказалъ:

– Конечно, и адвокатъ и публика; но, господа, если вамъ все равно, лучше… Но нѣтъ, я доложу.

– Да что же? – спросилъ адвокатъ.

– Изволите видѣть, господа Сенаторы теперь кушаютъ чай. И разбираютъ дѣла, и для успѣшности имъ туда приказано подать.

– Такъ мы не желаемъ тревожить, но желали бы…

– Я доложу, доложу…

И приставь скрылся.

Сенаторы, дѣйствительно, трое, и оберъ прокуроръ, въ своихъ великолѣпныхъ мундирахъ, за великолѣпнымъ краснымъ бархатнымъ столомъ съ золотыми галунами кушали чай и курили – Владимиръ Васильевичъ свою сигару, Сковородниковъ папироски, которыя онъ держалъ пухлыми, выворачивающими[ся] наружу грязными пальцами, не концами ихъ, а въ разрѣзѣ пальцовъ. Бе не курилъ. Онъ только что кончилъ дѣло о поджогѣ страхового имущества, отказавъ просителю, и толковалъ о другомъ, занимавшемъ въ это время, кромѣ дуэли Каменскаго, дѣлѣ. Это было дѣло Директора Департамента, пойманнаго и уличеннаго въ преступленіи, предусмотрѣнномъ такой то статьей, и о томъ, что это изловленіе его было сдѣлано по ненависти къ нему полиціи и что дѣло замято.

– Какая мерзость! – говорилъ Вольфъ, всегда строгій къ другимъ.

– Чтожъ тутъ дурнаго? Я вамъ въ нашей литературѣ найду проэкты. Нѣмецъ Гофштаръ прямо предлагаеть, чтобы это не считалось преступленіемъ, а возможенъ былъ бракъ