же условіяхъ, съ одними и тѣми же людьми, напротивъ, весь интересъ свой направляетъ на пріобрѣтеніе одобренія другихъ людей, потому что у него отняты всѣ другіе мотивы дѣятельности, и остается только этотъ. Такъ это происходитъ въ средѣ великосвѣтской, въ средѣ корпорацій студенчества, военныхъ,392 художниковъ, гдѣ тщеславіе развивается до высшей степени и одно, вместѣ съ животными похотями, служитъ источникомъ всѣхъ поступковъ.
Такъ это въ высшей степени происходило и въ средѣ арестантовъ, праздныхъ и лишенныхъ свободы. Поэтому то и происходило то кажущееся сначала страннымъ явленіе, что люди эти, живущіе въ тюрьмѣ, гордились своими преступленіями. Имъ надо было хвалиться и гордиться чѣмъ нибудь передъ людьми. Съ другими людьми, кромѣ какъ съ такими же заключенными, какъ они, у нихъ не было сношеній.393 Для того же, чтобы похвастаться и получить одобреніе сотоварищей, нужно было совершать такіе поступки, которые считались хорошими въ этой средѣ. Хорошими же считались въ этой средѣ поступки, поддерживающіе войну, непрестанно ведомую этими людьми противъ своихъ враговъ, тѣхъ, которые держутъ ихъ въ тюрьмахъ, перегоняютъ изъ острога въ острогъ, заковываютъ въ кандалы, водятъ въ позорной одеждѣ, брѣютъ головы.
При томъ394 насиліи, которому они подвергались, арестанты считали съ своей стороны не только законными, но похвальными всякіе обманы и насилія. Они знаютъ, что начальники обираютъ деньги, принадлежащіе имъ, отнимаютъ пожертвованное, заставляютъ на себя работать, крадутъ на одеждѣ, на пищѣ, на дровахъ, на лекарствахъ, моря ссылаемыхъ холодомъ, дурной пищей, непосильной работой. Они все это знаютъ и считаютъ, что такъ и должно быть, и потому считаютъ, что имъ должно, по мѣрѣ силъ поступать также. Особенно же жестоки они бываютъ потому, что они постоянно находятся въ опасности жизни. А въ такомъ положеніи люди неизбѣжно совершаютъ жестокіе поступки. Человѣкъ самый нравственный и деликатный, когда горитъ или тонетъ, наступитъ на горло другому. Арестантъ же всякій почти всегда на краю смерти. И потому среди арестантовъ по преданiю уже давно установился духъ развратнаго стоицизма и цинизма, вызывающiй ихъ на поступки, для людей, находящихся внѣ этой среды, кажущіеся ужасными. Вотъ это началъ понимать Нехлюдовъ, и это открыло ему многое.
ХСІV.
Главное же, что понялъ Нехлюдовъ, было то, что та страшная жестокость, съ которой обращались съ этими людьми, жестокость, вызываемая тѣмъ положеніемъ, въ которое поставлены были тюремщики, и выражающаяся, главное, въ лишеніи этихъ людей свободы, не могла проходить даромъ, не оставивъ на подвергшихся ей людяхъ страшнаго нравственнаго слѣда. Это понялъ Нехлюдовъ въ особенности послѣ разсказовъ своихъ новыхъ знакомыхъ политическихъ, съ которыми онъ за время пути особенно сблизился. Въ особенности поразилъ его разсказъ одной политической, Ранцевой, 40 лѣтней женщины, матери семейства, о томъ, какъ она была взята и посажена въ одиночную тюрьму; какъ вдругъ изъ обычныхъ условій человѣческихъ отношеній съ людьми, послѣ сношеній съ дѣтьми, мужемъ, прислугой, знакомыми, лавочниками, извощиками вдругъ она очутилась въ рукахъ существъ въ мундирахъ, вооруженныхъ, имѣющихъ подобіе человѣческаго образа, но въ отношеніяхъ съ нею не имѣвшихъ ничего человѣческаго: не отвѣчавшихъ на ея вопросы, требовавшихъ отъ нея покорности и приведшихъ въ темный вонючій коридоръ, въ молчаливый каменный гробъ, въ который ее заперли, давая ей пищу, поддерживая для чего то ея ужасную жизнь. Когда она услыхала эти запирающіяся двери, замки и удаляющіеся шаги, и воцарилась тишина, и часовой, человѣкъ, лишенный всего человѣческаго, не отвѣчая на ея отчаянныя мольбы, ходилъ съ ружьемъ и молча смотрѣлъ на нее, она почувствовала, кромѣ грусти о лишеніи жизни, кромѣ горя о разлукѣ съ дѣтьми, про которыхъ ей жутко было вопоминать здѣсь, кромѣ страха за то, что будетъ, кромѣ отчаянія отъ своего безсилія и безвыходности своего положенія, она почувствовала еще какой то страшный нравственный ударъ, переворотившій все ея миросозерцаніе.
– Я не то что возненавидѣла весь міръ, людей, а стала равнодушна къ нему, перестала вѣрить въ добро людей, перестала вѣрить въ людей, въ Бога. И не отъ того, что меня оторвали отъ семьи, дѣтей, – можетъ быть, кому то нужно было сдѣлать это, потому что у меня были прокламаціи, которыя я взяла къ себѣ, чтобы спасти друзей, не то, что со мной сдѣлали, разувѣрило меня въ людяхъ и въ Богѣ, а то, что есть такія учрежденія, какъ жандармы, полицейскіе, которые могутъ оторвать мать отъ плачущихъ дѣтей и, не отвѣчая ей, сидѣть съ усами и въ мундирѣ и съ спокойными лицами везти ее въ тюрьму, что есть тюремщики, спокойно принимающіе ее, записывающіе и отправляющіе ее въ одиночную тюрьму, и что есть эта тюрьма, измазанная, почти разваливающаяся, такъ она стара, и такъ нужна, и такъ много въ ней перебывало народа. Это, главное, сразило меня, – разсказывала она.
– И если бы это дѣлалось все машинами, это не такъ бы подѣйствовало на меня, а то живые люди, люди, которые все знаютъ, знаютъ, какъ матери любятъ дѣтей, какъ всѣ любятъ свободу, солнце, воздухъ. Меня больше всего тогда сразило то, – разсказывала она, – что смотритель, покуда меня записывали въ конторѣ, предложилъ мнѣ курить. Стало быть, онъ знаетъ, какъ любятъ люди курить, знаетъ, стало быть, и какъ любятъ матери дѣтей и дѣти мать, и всетаки онъ повелъ меня, мать, отъ моихъ дѣтей въ свой подвалъ и заперъ подъ замокъ, и хотѣлъ чай пить съ своей женой и своими дѣтьми. Этого я не могла перенести и свихнулась.
На этой, особенно чуткой и умѣвшей сознавать свои чувства, Нехлюдовъ съ особенной ясностью понялъ то, что происходило во всѣхъ заключенныхъ, наказываемыхъ. Всѣ почти разочаровались или, скорѣе, теряли вѣру, иногда безсознательную, въ людей и Бога. Люди, вѣровавшіе въ добро людей и въ Бога, переставали вѣрить въ нихъ; люди, ни во что не вѣровавшіе, не задававшіе себѣ вопроса о людяхъ и Богѣ, начинали вѣрить въ зло людей и зло, управляющее міромъ. На политическихъ, которые всѣ, хоть нѣкоторое время, содержались въ одиночныхъ тюрьмахъ, это было особенно замѣтно. Всѣ они, какъ говорила и Ранцева, или почти всѣ были люди свихнувшіеся. Это могло быть незамѣтно сначала, но ни для кого не могло пройти безслѣдно, не оставивъ глубокихъ нравственныхъ слѣдовъ жестокости заключенія (въ особенности сильное страданіе производили новыя усовершенствованныя, отвратительныя по своей жестокости тюрьмы). Всѣ были подломлены: кто составилъ себѣ мистическую свою теорію, кто усвоилъ чужую, кто составилъ невозможный проэктъ уничтоженія существующаго строя, кто просто сталъ пить, кто въ большей или меньшей степени подпалъ маніи величія. Тоже самое происходило и не съ политическими, а съ уголовными (на политическихъ, какъ на людяхъ, привыкшихъ анализировать свои чувства, это было замѣтнѣе). Всѣ они, побывавши въ острогахъ, были люди надломленные, нравственно погубленные. «И дѣйствительно, не могло же пройти безнаказанно такое нарушеніе всѣхъ законовъ божескихъ и человѣческихъ, которое совершалось надъ людьми, называемыми преступниками», думалъ Нехлюдовъ.
XCV.
Но и кромѣ уясненія причинъ нравственнаго состоянія преступниковъ, общеніе во время пути съ политическими, вмѣстѣ съ которыми шла Маслова, открыло Нехлюдову очень многое. Прежде всего онъ, узнавъ ихъ ближе, совершенно освободился отъ того чувства брезгливаго недоброжелательства, которое имѣлъ къ нимъ, научился уважать высокія свойства и полюбилъ многихъ изъ нихъ. Общей имъ всѣмъ чертой было, кромѣ той надломленности, которая замѣтна во всѣхъ, большое самомнѣніе, и не то чтобы они каждый себѣ приписывали особенное значеніе (и это было, но въ обыкновенныхъ размѣрахъ), но они страшно, въ 1000 разъ, преувеличивали значеніе своихъ дѣлъ и самихъ себя какъ членовъ партіи. Они приписывали себѣ, своему дѣлу то самое значеніе, которое, – они чувствовали по тѣмъ мѣрамъ, которыя принимались противъ нихъ, – приписывало имъ правительство. Имъ казалось, что всѣ подраздѣленія ихъ взглядовъ и ученій имѣютъ большое значеніе для судьбы всего народа. Они употребляли наименованія: Народовольцы, черный передѣлъ, учредительный комитетъ, дезорганизаціонная группа, секція и подсекція такая то, съ полной увѣренностью, что всѣ знаютъ, а если не знаютъ, то должны знать все, что означалось этими словами. Имъ казалось, что, несмотря на то, что сидятъ теперь въ тюрьмѣ, дѣло идетъ и будетъ итти въ томъ самомъ направленіи, въ которое они его поставили. Другая, общая имъ всѣмъ черта было – высокія, предъявляемыя къ себѣ требованія нравственности, согласія жизни съ убѣжденіями, безкорыстія, правдивости, воздержности и готовности къ самопожертвованію. Въ особенности въ этомъ отношеніи поражали его женщины. Такова была и Вѣра Ефремовна, и Ранцева, и Марья Павловна, и хорошенькая, называвшаяся «птичкой», шедшая съ ними Богомилова. Кромѣ того, женщины поразили395 его еще, не смотря на свою вольность, обыкновенной, естественной, простой цѣломудренностью, примѣровъ которой онъ не видѣлъ и которая поэтому особенно поражала его.
Маслова съ начала пути по этапу жила съ ними, и они полюбили ее.
И Нехлюдову казалось, что и въ ней происходила большая перемѣна подъ вліяніемъ общенія съ этими совершенно новыми для нея людьми.
Нехлюдовъ видался теперь съ нею вмѣстѣ съ другими и замѣчалъ, что въ ней перестало быть прежнее враждебное отношеніе къ нему и что она была проста и часто весела и особенно привязалась къ Марьѣ Павловнѣ, во всемъ подчиняясь ей.
Изъ мущинъ Нехлюдовъ сблизился особенно съ Набатовымъ, всегда бодрымъ, веселымъ, твердымъ и самоотверженнымъ человѣкомъ, проведшимъ половину взрослой жизни въ тюрьмѣ, очень уважалъ твердаго, умнаго и мрачного Еврея Вильгельсмона и жалѣлъ всей душой милаго умирающаго чахоткой
Страница рукописи третьей редакции „Воскресения“.
Размер подлинника
юношу Семенова.396 Былъ еще красивый Линдеманъ, про котораго никакъ нельзя было понять, зачѣмъ онъ попалъ къ революціонерамъ, – такой онъ былъ легкомысленный, мелочно тщеславный и недалекій человѣкъ. Былъ еще рабочій Кондрашевъ, замѣчательно умный, съ широко разставлениыми, всегда внимательными глазами, и397 маленькій силачъ Новодворовъ, самый образованный изъ всѣхъ, естественникъ и философъ.
Такъ что всѣхъ ихъ въ этой партіи было политическихъ 4 женщины, 5-я Маслова, и 5 мущинъ. Полная «кадриль», какъ всегда шутя говорилъ Набатовъ.
Какъ и вездѣ, гдѣ вмѣстѣ живутъ женщины и мущины, а тѣмъ болѣе, когда они живутъ такъ тѣсно между собою, какъ живутъ заключенные, и въ особенности послѣ того, какъ большинство изъ нихъ только что вырвалось изъ одиночнаго заключенія, между этими людьми происходили сложные романы.
Романы, происходившiе тутъ, были слѣдующіе; Новодворовъ, пользовавшійся всеобщимъ уваженіемъ, былъ мужемъ Вѣры Ефремовны, но потомъ, какъ это среди нихъ считалось позволеннымъ и естественнымъ, будучи сосланъ врозь отъ нея въ Архангельскій край, сошелся тамъ съ дѣвушкой, которая стала его другой женой. Вѣра Ефремовна осталась безъ мужа и сошлась съ Набатовымъ. Теперь же всѣ мущины, кромѣ Вильгельмсона и Кондрашева, были влюблены въ «птичку». Семеновъ считался ея признаннымъ любовникомъ. Любовь эта была платоническая, но Набатовъ также былъ задѣтъ прелестью птички, и Вѣра Ефремовна страшно ревновала, хотя всѣми силами скрывала
