Ну, а Катя что нынче выдѣлывала, такъ чудеса, – продолжала Марья Павловна. – Всю дорогу несла малаго.
– Да неправда, несли вы больше моего, – насилу сдерживая улыбку, сказала Маслова.
– Да, а потомъ я свалилась, такъ устала, а она какъ ни по чемъ, вымыла, убрала всю камеру. – Вѣдь тутъ страшная грязь была, какъ мы пришли, да еще платье все мокрое….
– Да вѣдь я привыкла, мое старинное занятіе. Дмитрій Ивановичъ знаетъ, – перебила Катя, уже не сдерживая улыбку и переводя свои косые глаза на Вильгельмсона,410 придерживавшаго заслонку разгоравшейся печи и жадно смотрѣвшаго411 и оглядывавшагося то на Катю, то на Нехлюдова.412
Вильгельмсонъ, очевидно, былъ весь уже покоренъ любовью, она же была рада, благодарна за эту новую любовь и не знала, какъ ей принять ее. Маслова нынче была особенно радостна еще и потому, что ей удалось413 примирить озлобленную противъ себя Бочкову, шедшую въ той же партіи,414 и вызвать въ себѣ доброе чувство къ этому бывшему врагу. И это испытанное ею чувство непереставая радовало ее, приводило въ особенное праздничное состояніе. Ей очень хотѣлось, чтобы Марья Павловна, и Нехлюдовъ, и Вильгельмсонъ узнали о причинѣ ея радости, вмѣстѣ съ тѣмъ она боялась, какъ бы то, что они узнаютъ то, что она сдѣлала, не испортило того чувства радости, которое она теперь испытывала. Сдѣлала же она слѣдующее самое неважное дѣло, но такое, которое очень радовало ее.
Когда при передачѣ партіи однимъ конвойнымъ офицеромъ другому ее перевели на время пріема назадъ отъ политическихъ къ уголовнымъ, она опять встрѣтилась съ Бочковой. Бочкова была разлучена съ Картинкинымъ; на одномъ изъ этаповъ у нея украли мѣшокъ съ вещами. Сама она была дурна, стара и неласкова, такъ что товарки не любили ее, и она находилась въ бѣдственномъ состояніи. Когда въ тотъ вечеръ, который Маслова провела въ уголовной камерѣ, стали пить чай, Бочкова легла на нары и закрылась кафтаномъ. Маслова взяла свою юбку, платокъ и башмаки, потомъ отсыпала въ двѣ бумажки чаю и сахару и подошла къ Бочковой.
– Тихоновна, – сказала она.
Бочкова поднялась.
– Чего тебѣ?
– Сказывали, васъ обокрали. Возьмите вотъ. У меня есть еще.
Бочкова встала415 и, взявъ свертки, нѣсколько разъ перевела свои глаза съ лица Масловой на свертки и ничего не сказала. Маслова ушла и416 больше не видала Бочкову. Теперь, когда вспомнила объ этомъ, ей становилось такъ весело, какъ бывало весело только въ первой молодости, когда она дѣвочкой бѣгала въ горѣлки, даже веселѣе.
* № 111 (кор. № 27).
Послѣ вечерней повѣрки, при чемъ Нехлюдовъ получилъ разрѣшеніе оставаться, выпитыхъ 6-и чайниковъ чая и ужина, состоявшаго изъ молока, яицъ и селедки,417 шелъ самый незначительный разговоръ, перескакивавшій съ предмета на предметь, и все больше о событіяхъ настоящаго и о самыхъ большихъ пустякахъ: о сапогахъ, о Петькѣ, объ офицерѣ, объ упавшей лошади, объ одеждахъ – все это пересыпаемое шутками и всѣми понятными намеками и, главное, о научныхъ вопросахъ.
Условія, въ которыхъ находились эти люди, были такъ тяжелы, такъ много было ими пережито мучительнаго, что не любили, боялись вспоминать не только о пережитомъ, но даже и о прошедшей дѣятельности, о томъ, что привело ихъ въ это положеніе. Всѣ постоянно находились въ приподнятомъ, возбужденномъ состояніи, вродѣ того, въ которомъ находятся люди на войнѣ, гдѣ не говорятъ ни о силѣ непріятеля, ни объ ожидающемся сраженіи, ни о ранахъ и смертяхъ. Такъ было и здѣсь. Для того чтобы были въ состояніи переносить мужественно настоящее положеніе, надо было не думать о немъ, развлекаться. И такъ они и дѣлали, никогда не говорили о томъ, что каждый пережилъ, а говорили о пустякахъ. Было даже одно время, что они достали карты и играли въ преферансъ цѣлыми вечерами и ночами. Выигрывать нечего было, потому что всѣ они жили общиной, всѣ ихъ деньги были вмѣстѣ, на это было средство не думать. Потомъ случился горячій споръ, и рѣшили отдать карты уголовнымъ и не играть больше. Такъ что никогда Нехлюдовъ до этого дня не слыхалъ между ними равговоровъ объ ихъ прошедшемъ. Въ этотъ же вечеръ случился такой разговоръ и кончился послѣ веселаго начала вечера очень печально.
** № 112 (кор. № 27).
– Ну вотъ вы, какъ вы стали революціонеромъ?
– Я? А вотъ какъ.
– Ну вотъ разскажите все сначала, какъ было, – сказалъ Нехлюдовъ.
– Хорошо, – улыбаясь сказалъ Вильгельмсонъ. – Ну вотъ. Началось съ того, что ко мнѣ Лихонинъ – чудесный малый – товарищъ (онъ сошелъ съ ума и повѣсился) принесъ пачку прокламацій. Онъ не хотѣлъ меня втягивать, но я зналъ и сочувствовалъ ему. Мнѣ было 20 лѣтъ. И тутъ меня въ первый разъ взяли и свели къ жандарму. Меня допрашивалъ жандармъ. Я только однаго боялся, какъ бы не выдать кого. Послѣ допроса меня отправили въ часть съ городовымъ. Вотъ тутъ въ первый разъ я испыталъ тяжелое чувство, какъ сказать – чувство обиды. Меня прямо, какъ я былъ, свели въ кутузку, гдѣ пьяные. Я сталъ протестовать. Но меня не слушали: «Много васъ тутъ», и заставили ждать. Потомъ пришли за мной и свели въ тюрьму. Смотритель приказалъ сейчасъ же раздѣть меня до гола. Въ комнатѣ было холодно, сыро. Меня раздѣли и обыскали. Обыскали, потомъ принесли арестантскую рубаху, порты, башмаки, халатъ и отвели въ отдѣльную камеру, заперли и ушли. – Вотъ это была ужасная минута. Обида безсилія и, главное, недоумѣніе – что дѣлается то, чего не должно быть. Тутъ я пережилъ тяжелое, гадкое время. Но жить надо, молодость беретъ свое, – сталъ оглядываться. Камера моя была въ концѣ длиннаго, узкаго и темнаго коридора, въ первомъ этажѣ зданія. Это низкая, сырая, грязная комнатка длиною въ три аршина и шириною въ два, съ однимъ полуокномъ, устроеннымъ очень высоко, съ разбитыми стеклами и съ желѣзной массивной рѣшеткой, вонючая, душная, сырая, грязная, полная клоповъ. Желѣзная кровать съ узкимъ, набитымъ соломой матрацемъ, и такая же подушка, все грязное, вонючее [1 неразбор.], деревянный табуретъ и обглоданный столъ. Ни бѣлья, ни подушки, ни книги, которую я захватилъ съ собой, ничего мнѣ не дали. И такъ я просидѣлъ два съ половиной мѣсяца. Только черезъ недѣлю или двѣ дали библію съ русско-еврейскимъ текстомъ, которую мнѣ купила мать и передала черезъ смотрителя. Она купила двѣ части, но одну часть оставилъ у себя смотритель. Такъ я ее никогда и не получилъ. Привели меня въ 4-омъ часу, это было зимой, такъ что скоро въ камерѣ сдѣлалось совершенно темно, и въ этой темнотѣ, ничего не зная, что, зачѣмъ, за что, я пробылъ часа полтора. Это было ужасное время. Тамъ они живутъ. Даже слышно мнѣ было грохотъ колесъ, крики дѣтей, смѣхъ. А я тутъ. Это нельзя описать. Надо передать. Вечеромъ загремѣла дверь, пришелъ сторожъ изъ солдатъ, вольнонаемный, внесъ лампочку, деревянную парашу и жидкую кашицу и кусокъ чернаго хлѣба. То, что меня хотѣли кормить, знали, что я тутъ, и нарочно хотѣли меня оставить здѣсь, это было ужасно. Я попробовалъ говорить съ сторожемъ: «не полагается говорить». – И больше ничего. А вижу, что онъ человѣкъ, и живой. Если бы онъ былъ машина, было бы легче, а то человѣкъ какъ человѣкъ и ничего противъ меня не имѣетъ, а вотъ входитъ ко мнѣ, отпираетъ и запираетъ, а меня не выпускаетъ. Онъ сказалъ только, что если мнѣ что нужно, то я могу позвать его въ дырку въ двери, но чтобы я не закрывалъ эту дырку, чтобы всегда можно было видѣть, что я дѣлаю. Тоже чтобы не тушилъ огня ночью.
Въ шесть часовъ вечера (время это я узналъ впослѣдствіи) въ коридорѣ послышался шумъ. Это была повѣрка. Дверь камеры отворилась, входили два офицера съ двумя или тремя солдатами (солдаты оружіе оставляли въ коридорѣ), и солдатъ сбросилъ подушку, матрацъ, осмотрѣлъ матрацъ, подоконникъ, рѣшетку и кровать, и потомъ дверь заперли висячимъ замкомъ и уже до утра, до 8-ми часовъ, до новой утренней повѣрки.
Въ первый же вечеръ, вскорѣ послѣ повѣрки, я услыхалъ голоса. Это заключенные подходили къ дверямъ и въ дверное отверстіе начали говорить и спрашивали новости. Узнали про меня, распросили. И потомъ все затихло. Такъ я просидѣлъ 21/2 мѣсяца.
** № 113 (кор. № 27)
Слѣд[ующая] гл[ава].
Начался разговоръ въ концѣ вечера съ того, что вышедшій на дворъ Набатовъ принесъ извѣстіе о томъ, что онъ на стѣнѣ нашелъ карандашомъ надпись Виктора Петлина, который писалъ, что прошелъ 12 Іюня съ уголовными въ Нерчинскъ. Викторъ Петлинъ былъ революціонеръ, котораго зналъ Новодворовъ и особенно близко Вильгельмсонъ, сидѣвшій съ нимъ вмѣстѣ въ Кіевской тюрьмѣ. Петлинъ сошелъ съ ума и былъ оставленъ въ Казани. Всѣ думали, что онъ тамъ. И вдругъ эта его надпись, по которой видно, что его отправили одного съ уголовными.
Извѣстіе это взволновало всѣхъ, въ особенности Семенова, тоже знавшаго Петлина.
– Онъ тогда уже, въ Кіевской тюрьмѣ, сдѣлался боленъ, – сказалъ Вильгельмсонъ. – Мы слышали его крики. Онъ Богъ знаетъ что говорилъ.
– Это послѣ казни этихъ двухъ мальчиковъ, – сказалъ Семеновъ.
– Какой казни? – спросилъ Нехлюдовъ.
– Это было ужасное дѣло, – сказалъ Семеновъ. – Вотъ онъ знаетъ. Разскажи, – обратился онъ къ Вильгельмсону.
Ледъ былъ разбитъ. У всѣхъ сдѣлались серьезныя лица. Всѣ замолкли, только слышенъ былъ гулъ зa дверью, и Вильгельмсонъ сталъ разсказывать.
– Ихъ было три, – началъ онъ, – Розовскій, Лозинскій и третій – забылъ фамилію; но этотъ за нѣсколько дней до конфирмаціи приговора исчезъ изъ тюрьмы и, какъ оказалось потомъ, выдалъ товарищей и былъ за это помилованъ, а эти двое были при насъ. – Я съ Петлинымъ сидѣлъ рядомъ, были приговорены къ казни.
– За что же? – спросилъ Нехлюдовъ.
– Оба они были совсѣмъ неважные преступники, а такъ себѣ, мальчики, взятые за знакомство. Приговорены же они были за то, что, когда ихъ вели подъ конвоемъ, они вырвали у солдата ружье и хотѣли бѣжать. Одному, Лозинскому, было 23 года, а другому, еврею Розовскому, не было 17-ти лѣтъ – совершенный мальчикъ, безусый и безбородый.
– И казнены?
– Да. Это то, главное, и подѣйствовало на Петлина. Онъ сидѣлъ рядомъ съ этимъ Розовскимъ. Мы знали. Ихъ водили въ судъ и, когда привезли, они сами сказали намъ. Мы по вечерамъ, послѣ повѣрки, прямо подходили къ дверямъ и переговаривались. Лозинскій послѣ приговора все время былъ очень сосредоточенъ, читалъ евангеліе и почти пересталъ говорить съ нами. Къ нему приходили его братъ и сестра и обнадѣживали его, что наказаніе смягчатъ, да и мы всѣ были въ этомъ увѣрены;
