знали, что никакого преступленія за ними не было. Розовскій же, такъ тотъ былъ и послѣ приговора совершенно веселъ, какъ всегда, и не вспоминалъ о приговорѣ, а, какъ всегда, по вечерамъ становился у дверки и болталъ своимъ тонкимъ голоскомъ о всякихъ пустякахъ. Даже, казалось, онъ сдѣлался особенно болтливъ и глумливъ въ эти дни. Такъ прошло 5 дней. Мы тоже не думали, чтобы могла быть казнь.

Вильгельмсонъ замолчалъ и сталъ закуривать папироску. Всѣ молчали, и всѣ глаза были обращены на него. Нехлюдовъ взглянулъ на Катюшу. Она съ страдальческимъ лицомъ смотрела на Вильгельмсона. За дверью было затишье, которое вдругъ разразилось бранью двухъ голосовъ и плачемъ. «Я тебя… выучу. Не смѣй. Не трошь».

– Ну, – обратилась Марья Павловна къ Вильгельмсону.

– Ну, прошло 5 дней, и разъ вечеромъ сторожъ подошелъ къ моей двери и объявилъ мнѣ съ дрожью въ голосѣ и со слезами на глазахъ, что на дворѣ тюрьмы строятъ висѣлицы. У насъ было тихо, мы не говорили, но я не спалъ всю ночь, и сторожъ раза два подходилъ къ моей двери и разсказывалъ то, что построили уже двѣ висѣлицы, и что привезены палачи и два помощника. Скажетъ, дрогнетъ голосомъ и уйдетъ. Знали ли Лозинскій и Розовскій о томъ, что мнѣ говорилъ сторожъ, не знаю, но думаю, что нѣтъ, потому что сторожъ то, что говорилъ намъ, говорилъ по секрету и просилъ не выдавать его и не говорить товарищамъ. Я не спалъ, разумѣется. Вотъ въ три часа по коридору тюрьмы слышу шумъ. Это смотритель, помощникъ и караулъ прошли въ камеры къ Лозинскому и Розовскому. Тишина была мертвая. И вдругъ слышу, помощникъ смотрителя остановился у камеры Лозинскаго, со мной рядомъ, и почти не сказалъ, а какъ-то торопливо взвизгнулъ: «Лозовскій, вставайте, надѣвайте чистое бѣлье». Что то зашевелилось, и слышался голосъ Лозинскаго, странный, спокойный голосъ: «Развѣ казнь утверждена?» Потомъ слышу, какъ двери камеры его отворились, что то поговорили. Это Лозинскій просился проститься съ товарищами. Смотритель разрѣшилъ, и Лозинскій пошелъ въ другую отъ меня сторону. Пока онъ обходилъ камеры съ другаго конца коридора, я стоялъ у оконца дверей и видѣлъ смотрителя, его помощника, офицеровъ, сторожей, которые всѣ стояли у моей камеры; всѣ они были блѣдны, какъ мертвецы, и у смотрителя – здороваго, краснощекаго рябого, въ обыкновенное время звѣроподобнаго человѣка, теперь тряслась нижняя губа, и онъ вертѣлъ судорожно портупею, когда я услыхалъ приближающіеся шаги Лозинскаго. Когда онъ подошелъ, всѣ съ ужасомъ отступили и дали ему дорогу. Лозинскій подошелъ къ моей камерѣ и молча остановился. Лицо у него было осунувшееся, черное. «Вильгельмсонъ, есть у ва… папиросы?» Я не успѣлъ достать, какъ помощникъ смотрителя поспѣшно досталъ портсигаръ и подалъ ему. Ни я, ни Лозинскій говорить ничего не могли. Я только помню ужасное выраженіе лица Лозинскаго и его одну фразу: «Ухъ, какъ скверно. Какъ жестоко, несправедливо! Я вѣдь ничего не сдѣлалъ… ничего не сдѣлалъ злаго». Онъ нервно курилъ, быстро выпуская дымъ и, отворачиваясь отъ ожидавшей его стражи, смотрѣлъ въ мою камеру. Въ это время по коридору почти бѣгомъ пробѣжалъ къ Лозинскому Розовскій, и я слышалъ его неестественный веселый голосъ: «А я еще выпью грудного чаю, который мнѣ прописалъ вчера докторъ». Эти слова были какъ бы лозунгомъ, который прервалъ страшную тишину, и помощникъ смотрителя тѣмъ же взвизгиваніемъ прокричалъ: «Розовскій, что за шутки! Идемъ!» – «Идемъ, идемъ!» машинально повторили человѣка два изъ сопутствующихъ, и Лозинскій, кивнувъ мнѣ головой, быстро, почти бѣгомъ, вслѣдъ за Розовскимъ въ сопровожденіи всей стражи пошелъ по коридору. Больше я ничего не видѣлъ и не слышалъ. Цѣлый день въ коридорѣ была гробовая тишина, и у меня въ ушахъ все только звучалъ молодой звонкій голосъ Розовскаго: «еще выпью груднаго чаю», и его молоденькіе шаги мальчика, весело и бодро бѣжавшаго по коридору.

Впослѣдствіи я узналъ, что поваръ однихъ дальнихъ моихъ родственниковъ, бывшій съ своими господами въ городѣ, пошелъ посмотрѣть на эту казнь, – онъ былъ родственникомъ одного изъ сторожей, – такъ какъ частному лицу нельзя было быть во дворѣ тюрьмы. Когда онъ увидѣлъ казнь, онъ вышелъ изъ двора и, не заходя домой, сѣлъ на поѣздъ и уѣхалъ въ деревню. Два дня его видѣли бродившаго и говорившаго, какъ сумашедшаго, вдоль рѣки. На третій день онъ утопился.

Петлинъ пережилъ все это сильнѣе моего, потому что сидѣлъ рядомъ съ Розовскимъ и сблизился съ нимъ.

Всѣ молчали.

* № 114 (кор. № 27).

Почтамтъ была низкая со сводами комната. За конторкой сидѣли чиновники и выдавали толпящемуся народу. Одинъ чиновникъ, согнувъ на бокъ голову, не переставая стукалъ печатью по какимъ то конвертамъ, на лавкѣ деревянной сидѣлъ солдатъ и перебиралъ конверты изъ портфеля. Нехлюдовъ сѣлъ съ нимъ рядомъ и вдругъ418 почувствовалъ, что онъ страшно усталъ – усталъ не только отъ того, что онъ не спалъ, да и много ночей не спалъ, какъ люди, и трясся на перекладной, но усталъ отъ жизни, отъ напряженія чувства.

«Теперь она помилована,419 она пойдетъ за Вильгельмсона, она любитъ его. А я останусь одинъ и съ тѣми неразрѣшимыми вопросами, которые стоятъ предо мною».

– Пожалуйте расписаться.

Нехлюдовъ всталъ, насилу волоча ноги, расписался, потомъ вернулся въ гостинницу и заснулъ. Когда онъ проснулся, уже было темно, 6-й часъ, и время ехать на обѣдъ къ Губернатору.

** № 115 (кор. № 27).

Острогъ съ первыхъ же шаговъ послѣ свѣта, чистоты и избытка, того, что было въ домѣ губернатора, произвелъ на Нехлюдова еще болѣе, чѣмъ обыкновенно, тяжелое впечатлѣніе. Смотритель, прочтя записку, тотчасъ же сталъ называть Нехлюдова «Ваше сіятельство» и предложилъ ему и англичанину во всемъ свои услуги.

– У насъ не совсѣмъ благополучно, – сказалъ онъ, – сходятся съ двухъ трактовъ партіи, и бываетъ переполненіе. Замокъ построенъ на 700 душъ – у насъ теперь 1720. Такъ что болѣютъ. Куда же прикажете – къ пересыльнымъ или угодно пройти къ каторжнымъ?

Англичанинъ пожелалъ пройти прежде къ каторжнымъ, и они вошли въ коридоръ.

Нехлюдовъ привыкъ уже къ острожнымъ запахамъ испражненій, мочи и дегтя, но и его ошеломила особенная удушливость воздуха въ этомъ коридорѣ. Въ то время какъ они входили, въ самомъ коридорѣ прямо на полъ мочились два человѣка въ однихъ рубахахъ и порткахъ. Смотритель крикнулъ на нихъ, и они, гремя кандалами, вернулись въ камеру. Въ камерѣ нары были въ серединѣ, и арестанты лежали голова съ головами, какъ сельди въ боченкѣ. И въ небольшой камерѣ ихъ было человѣкъ 70. Вонь была ужасная. Всѣ, гремя цѣпями, вскочили и встали у наръ, блестя своими бритыми полуголовами; остались лежать только двое. Одинъ былъ молодой человѣкъ красный, очевидно въ жару, другой старикъ, тоже сильно больной. Англичанинъ спросилъ, давно ли заболѣлъ молодой арестантъ. Смотритель сказалъ, что съ утра,420 старикъ же уже давно хворалъ животомъ. Англичанинъ неодобрительно покачалъ головой и сказалъ, что онъ желалъ бы сказать этимъ людямъ нѣсколько словъ, и попросилъ Нехлюдова перевести то, что онъ скажетъ. И онъ началъ рѣчь. Рѣчь его состояла въ томъ, что Христосъ, жалѣя людей, далъ всѣмъ возможность спасенія.421

– О, скажите имъ, что Христосъ жалѣлъ ихъ и любилъ. Въ этой книгѣ, скажите имъ, все это сказано.

Онъ вынулъ изъ ручнаго мѣшка переплетенный Новый завѣтъ, и жадныя, жесткія, широкія руки изъ-за посконныхъ рукавовъ потянулись къ нему, отталкивая другъ друга. Онъ роздалъ 6 евангелій, и они пошли дальше.

Въ другой камерѣ пѣли пѣсни такъ, что не слыхали грохота отворяемыхъ дверей. Смотритель постучалъ въ дверь.

– Я те запою! – крикнулъ, – смирно!

Опять, какъ только отворили дверь, какъ и въ первой камерѣ, всѣ вскочили и стали, вытянувъ руки, передъ нарами. Англичанинъ точно также сказалъ ту же рѣчь и также далъ 6 евангелій. Въ третьей камерѣ слышались крики и возня. Смотритель хотѣлъ выступить впередъ, но Англичанинъ попросилъ позволенія посмотреть въ оконце двери потихоньку. Смотритель согласился было, но послышались удары, драки, шлепанья и ревъ, и смотритель застучалъ и закричалъ.

– Смирно!

Дверь отворили, опять всѣ вытянулись у наръ, кромѣ двоихъ, которые вцѣпились другъ въ друга, одинъ за волосы, другой зa бороду. Надзиратель бросился къ нимъ, и только тогда они пустили другъ друга. У одного была вся щека красная, у другого текли сопли, слюни и кровь, которые онъ утиралъ рукавами кафтана.

– Староста!

Выступилъ знакомый Нехлюдову Ѳедоровъ. Крестьянин Ѳедоровъ еще въ Москвѣ вызывалъ къ себѣ Нехлюдова и обращался къ нему съ просьбой подать кассаціонное прошеніе. Нехлюдовъ тогда у него былъ въ одиночной камерѣ и былъ пораженъ больше всего прелестью, иначе нельзя сказать, этого человѣка. Онъ засталъ его стоящимъ у окна и расчесывающимъ гребенкой свои вьющіеся намасленные волосы. Это былъ немного выше средняго роста хорошо сложенный человѣкъ съ маленькой бородкой и съ прекрасными глазами, очень бѣлый и весь въ веснушкахъ. <Какъ потомъ узналъ Нехлюдовъ, онъ былъ соблазнитель женщинъ и въ окно знаками бесѣдовалъ съ отвѣчавшими ему женщинами.>422 Глаза его всегда улыбались, и прекрасный ротъ складывался въ заразительную улыбку. Дикція у него была такая, которая невольно заставляла себя слушать, какъ музыка. Всякое слово, которое онъ говорилъ, было пріятно слышать, и говорилъ онъ прекрасно. Разговоръ съ нимъ тогда очень поразилъ Нехлюдова той простотой, съ которой онъ говорилъ про причину своего ареста, убійство съ ужасными подробностями, которыя могъ замѣтить только человѣкъ, совершавшій убійство съ полнымъ спокойствіемъ.

– И не нужно бы мнѣ дѣлать это. Да такая линія вышла.

– Неужели вамъ не страшно было и не жалко?

– Какъ не жалко? Вѣдь тоже человѣкъ. Да вѣдь тогда не понималъ, – сказалъ онъ, и глаза его смѣялись.

Нехлюдовъ убѣдился тогда, что этому человѣку нельзя помочь, и такъ и объявилъ ему, но его заинтересовало другое. Ему захотѣлось испытать, нельзя ли вызвать въ этомъ человѣкѣ раскаяніе и хорошія чувства. Этотъ человѣкъ, также и нѣкоторые такіе же другіе, былъ для Нехлюдова образцомъ тѣхъ въ корнѣ извращенныхъ людей и потому опасныхъ людей, которыхъ приводили всегда защитники наказанія въ доказательство необходимости огражденія отъ нихъ общества.

Ѳедоровъ хорошо былъ грамотный. Нехлюдовъ давалъ ему книги, и онъ все прочитывалъ и помнилъ все содержаніе, но, очевидно, не принималъ ихъ въ серьезъ, а только какъ препровожденіе времени. Отъ евангелія и всѣхъ нравоучительныхъ книгъ онъ прямо отказывался. Нехлюдовъ не понималъ сначала, почему онъ это дѣлалъ, но потомъ, послѣ одного разговора съ нимъ, понялъ. Еще и прежде Нехлюдовъ замѣчалъ, что этотъ умный и даровитый человѣкъ интересовался только двумя рода вещами: всѣмъ тѣмъ, что относилось до жизни въ острогѣ, на этапахъ, на каторгѣ, до острожнаго начальства и въ особенности, какъ замѣтилъ Нехлюдовъ и какъ