потомъ онъ самъ признался ему, – до всего того, что нужно было знать для того, чтобы приготовить свой побѣгъ, и еще тѣмъ, что уносило его въ область фантазіи, въ жизнь богатыхъ, свободныхъ людей, особенно въ Парижѣ. (Онъ особенно любилъ французскіе романы, которые были для него волшебныя сказки, развлекавшiя его тоску.) Все же, что касалось до своей, до внутренней жизни, не интересовало его: ему негдѣ, не на чемъ было въ тюрьмѣ, на этапѣ, въ каторгѣ приложить эти правила жизни. Такъ онъ думалъ по крайней мѣрѣ. Онъ зналъ въ общихъ чертахъ евангельскіе принципы прощенія, единенія, взаимной помощи, любви и не только не отрицалъ ихъ, но считалъ очень хорошими и одно время послѣ послѣдняго убійства былъ очень близокъ къ нимъ, но теперь онъ считалъ ихъ неприложимыми и потому дѣлался особенно строгъ и холоденъ – и глаза его переставали смѣяться, когда дѣло касалось доброй жизни.

– Это намъ теперь нейдетъ, – сказалъ онъ разъ Нехлюдову, отдавая ему евангеліе и Подражаніе Христу, которое онъ бралъ. – Вотъ Рокамболь – этотъ потѣшилъ.

Въ послѣдній разъ, на одномъ изъ этаповъ, Нехлюдовъ долго разговаривалъ съ нимъ, и Ѳедоровъ разсказалъ ему свое послѣднее преступленіе, за которое онъ и шелъ на 12-лѣтнюю каторгу, и этотъ разсказъ оставилъ въ Нехлюдовѣ страшное и сильное впечатлѣніе.

– Это было въ нашемъ городѣ Черни, энаете, Тульской губерніи, дрянной городишка такой. Заболтался я тамъ съ товарищами, такими же прощалыгами, какъ и я. Я съ кожевеннаго завода ушелъ. Ну, гуляли, пропились совсѣмъ. А тутъ у солдата его полюбовница – у нихъ мы квартировали – подбила пойти ограбить. Чиновничишка отставной былъ такой, съ тремя дочерьми жилъ – одна вдова, одна дѣвка, а одна, мужняя жена; жилъ на отлетѣ вѣ домишкѣ. Выпили на послѣднее для храбрости и пошли. Влѣзли въ окно, стали допрашивать объ деньгахъ. Я за старика взялся, а солдатъ за переборку пошелъ къ дочери его замужней. Она рвется, кричитъ, вырвалась, да мимо меня въ дверь. Я старика прикончилъ, а тотъ, солдатъ, дѣвку ломаетъ. «Вишь, – я говорю, – съ дѣвкой не сладитъ». А она какъ завизжитъ. Зарѣзалъ онъ и ее и сталъ шарить по комодамъ. А я взялъ лампочку, зашелъ за перегородку, вижу ребеночекъ въ люлькѣ закатывается, соска изъ ротика выскочила. Я ему сосочку далъ – такъ и впился, засосалъ, – а самъ пошелъ къ сундуку. Глядь, а по сю сторону она лежитъ, не шкнетъ, только во всѣ глаза смотритъ.

– Кто она?

– А третья, вдовая. Испугалась и молчитъ, только глядитъ мнѣ въ самые глаза. Что дѣлать? Поставилъ я лампочку на сундукъ, а ножъ въ рукѣ. «Братъ, не губи души…»

Голосъ Ѳедорова задрожалъ, и онъ не могъ говорить.

– Какъ сказала она это, а сама не шевелится, только глазами меня жжетъ – вижу я, что сейчасъ разслабну, схватилъ ее за руки – прикончилъ. Тутъ ничего, все какъ должно, захватили одежи, деньги и ушли. Только не могъ я ея глазъ забыть и какъ она просила. Два дня пилъ, и хмѣль не бралъ. Все въ канавѣ лежалъ. На третій пошелъ въ полицію – объявилъ. – Онъ долго молчалъ. – Только не надо бы мнѣ объявляться, а уйти куда, какъ Симеонъ разбойникъ, въ монастырь… Ну, а въ этомъ монастырѣ не покаешься.

<Нехлюдовъ видѣлъ, что человѣкъ этотъ былъ на порогѣ раскаянія, но судъ, арестантство, каторга помѣшали – разстроили его. Въ продолженіи этапнаго похода Нехлюдовъ нѣсколько разъ видалъ его и видѣлъ, что онъ имѣлъ большое вліяніе на арестантовъ и все больше и больше ожесточался. Теперь Ѳедоровъ былъ совсѣмъ другой человѣкъ.>423

* № 116 (кор. № 27).

Слѣдующая глава.

Въ слѣдующую камеру уже Нехлюдовъ попросилъ Смотрителя заглянуть не тревожа арестантовъ. Въ этой камерѣ не было тише, чѣмъ въ первыхъ трехъ. Камера также была полна народомъ. Сначала трудно было разглядѣть всѣхъ, потому что передъ окошечкомъ не переставая мелькали два взадъ и впередъ ходившіе арестанта. Они ходили въ своихъ халатахъ босикомъ молча, не глядя другъ на друга, быстро, быстро, какъ звѣри въ клѣткѣ. Одинъ былъ черный, похожъ на цыгана, другой – маленькій, рыжій, уже не молодой и бритый.424 Изъ зa этихъ движущихся людей виднѣлись десятки еще копошащихся людей. Нехлюдовъ не могъ дольше смотрѣть это и не пошелъ зa Англичаниномъ, который опять вышелъ и опять раздавалъ свои евангелія. Прошелъ еще одну и еще и еще. И всѣ были полны, и во всѣхъ были опозоренные, озвѣренные люди, несчастные и больные.

«Боже мой, сколько ихъ», думалъ Нехлюдовъ.

Въ концѣ коридора онъ подошелъ къ мертвецкой, къ пустой камерѣ, въ которую клали умершихъ.

Въ то время какъ они подходили къ этой мертвецкой съ одного конца, съ другого конца несли въ нее на носилкахъ мертвое тѣло. Нехлюдовъ вслѣдъ зa нимъ вошелъ въ мертвецкую: тамъ лежали на нарахъ уже 7 или 8 труповъ, всѣ прямо держа босыя ноги и глядя въ потолокъ. Сторожа погнули носилки и ссыпали мертвеца, потянувъ его за руки и ноги. Мертвое тѣло, какъ деревянное, звякнуло, и особенно голова, о доску наръ. Сторожа, потянувъ за ногу, уложили его паралельно съ другими. Это было сильное тѣло человѣка, съ маленькой острой бородкой и съ глубоко подъ выступами лба ушедшими глазами, изъ которыхъ одинъ былъ полуоткрыть. Тѣло было закоченѣвше: руки, очевидно, были сложены на груди, но разошлись, особенно одна, и торчали передъ грудью, ноги босыя, съ большими оттопыренными пальцами, тоже разошлись и торчали ступнями врозь. Сторожа остановились съ носилками, ожидая дальнѣйшихъ приказаній начальства. Нехлюдовъ же невольно сталъ разсматривать трупы.

Одна, съ края, была женщина. Лицо у нея было желтое, какъ шафранъ.

– Это безпаспортная, – сказалъ смотритель, – а это пересыльные, а это вотъ – каторжные двое.

– Чтожъ кандалы не сняли?

– Каждый день человѣкъ по семи, – прибавилъ онъ, покачивая головой. – Изъ какой камеры? – спросилъ у сторожей Смотритель.

– Изъ № 17, ваше благородіе, – отвѣтилъ Надзиратель.

Съ противоположнаго края вторымъ лежалъ трупъ въ синей рубахѣ, что то напомнившей Нехлюдову. И только что онъ вспомнилъ, на комъ онъ видѣлъ такого цвѣта рубаху, онъ узналъ и трупъ. Это былъ худой, худой Семеновъ, босой, и не съ сложенными, какъ у другихъ, а съ вытянутыми по бедрамъ, изсохшими руками. Восковое лицо, большой носъ, закрытые глаза и мертвая радость, тишина и спокойствіе на вчера еще такомъ несчастномъ, раздраженномъ лицѣ.

– Когда же онъ умеръ? Это политическій.

– Дорогой померъ. Его мертваго съ подводы сняли, – отвѣчалъ смотритель. – Угодно теперь къ пересыльнымъ?

Нехлюдовъ попросилъ Смотрителя, не можетъ ли онъ видѣть политическихъ, и получивъ рѣшительный отказъ, передалъ ему бумагу объ освобожденіи Масловой и, простившись съ Англичаниномъ, вышелъ изъ острога и уѣхалъ въ гостинницу.

* № 117 (кор. № 27).

Нехлюдовъ остановился, замеръ, уставивъ глаза на стоявшій передъ нимъ подсвѣчникъ, и давно неиспытанный имъ восторгъ охватилъ его душу. Точно онъ послѣ долгаго томленія и страданій нашелъ вдругъ успокоеніе и тихую радость.

«Боже мой, – проговорилъ онъ мысленно, – да вѣдь вотъ оно разрѣшеніе всего. И какъ просто! И какъ несомнѣнно! И какъ благотворно. И всѣ вѣдь мы знаемъ это. Вѣдь это только то, чтобы искать соринку въ глазу брата съ бревномъ въ своемъ глазу. Вѣдь это только киданіе камней въ грѣшницу людьми, которые не видятъ своихъ грѣховъ или забыли ихъ. Кто мы, чтобы казнить, устранять, исправлять?»

И съ Нехлюдовымъ случилось то, что постоянно повторяется съ людьми думающими и потому усвоивающими новыя мысли. Случилось то, что мысль, представлявшаяся ему сначала какъ странность, какъ отчаянный парадоксъ, все чаще и чаще находя себѣ подтвержденіе въ жизни, наконецъ выяснилась какъ самая простая, несомнѣнная истина.

Такъ выяснилась ему теперь мысль о томъ, что люди не могутъ ни наказывать, ни исправлять, ни даже устранять иначе, какъ совершая самое страшное преступленіе, т. е. убивая. Выяснилось, что все то зло, которому онъ былъ свидѣтелемъ, которое разводитъ и разноситъ зло въ мірѣ, а именно судъ и наказаніе, происходитъ только отъ того, что люди хотятъ дѣлать невозможное дѣло: будучи злы, исправлять зло. Все зло происходитъ отъ того, что люди хотятъ исправлять порочныхъ людей. Зная же то, что они сами порочны и потому, очевидно, не могутъ исправлять, они придумали такія формы, такія положенія, законы и потомъ подраздѣленія властей, при которыхъ имъ кажется, что порокъ самъ собою, проходя черезъ всѣ эти формы, будетъ наказанъ, исправленъ, или устранены порочныя лица. Въ сущности же все это устройство, отъ сената и до тюремщика и конвойнаго солдата, достигаетъ только одной цѣли: раздробляя отвѣтственность, дѣлаетъ возможнымъ для людей, уже просвѣщенныхъ свѣтомъ добра и любви, дѣлать самыя ужасныя, звѣрскія дѣла жестокости, на которыя не былъ бы способенъ и такъ презрительно называемый дикій человѣкъ. Теперь ему стало ясно, отчего весь тотъ ужасъ, который онъ видѣлъ. И ясно стало, что надо дѣлать. Отвѣтъ, который онъ не могъ найти, ясно возсталъ передъ нимъ. Тотъ самый, который далъ Христосъ Петру.

** № 118 (кор. № 27).

Эпилогъ.

Романъ Нехлюдова съ Катюшей кончился и кончился совсѣм не такъ, какъ онъ ожидалъ, и безъ всякаго сравненія лучше чѣмъ онъ не только могъ ожидать, но и могъ себѣ представить.

На другой день послѣ посѣщенія острога съ Англичаниномъ Нехлюдовъ утромъ же поѣхалъ въ острогъ, чтобы узнать отъ Масловой объ ея дальнѣйшихъ намѣреніяхъ.425 Въ сибирскомъ острогѣ, также какъ во всѣхъ россійскихъ тюрьмахъ, была контора съ тѣми же мѣрками, иконами, шкапомъ и столомъ. И такая же она была мрачная и грязная, и такой же былъ писарь и надзиратель.

Нехлюдова уже знали какъ знакомаго губернатора и потому, хотя также строго отказали ему въ свиданіи съ политическими, Маслову тотчасъ же привели къ нему.

Маслова вообще за послѣднее время очень перемѣнилась. Она похудѣла, пропала прежняя припухлость и бѣлизна лица. Она загорѣла и какъ бы постарѣла и имѣла видъ не молодой женщины. Теперь же, когда она пришла въ контору, ужъ не въ арестантскомъ одѣяніи, а въ синей кофтѣ и такой же юбкѣ, – это Марья Павловна одѣла ее, выпросивъ эту одежду у Богомиловой, – и простоволосая, настолько гладко причесанная, насколько это было возможно при ея черныхъ вьющихся волосахъ, она показалась Нехлюдову еще болѣе измѣнившейся.

Выраженіе лица у нея было спокойное, твердое и серьезное, но черные глаза особенно блестѣли.

– Получили? – спросилъ Нехлюдовъ. Она только нагнула голову. – Поздравляю васъ, слава Богу, – сказалъ онъ, подавая ей руку.

Она пожала его руку, но опять Нехлюдовъ увидалъ на лицѣ ея обычное при встрѣчѣ съ нимъ выраженіе какъ бы недовольства или враждебности къ нему, и