это выраженіе огорчало Нехлюдова.

«Неужели она все не можетъ простить?» думалъ онъ.

А между тѣмъ она нетолько давно уже простила его, но любила его уже давно больше и лучше, чѣмъ когда нибудь любила прежде.

То выраженіе, которое Нехлюдовъ принималъ за недовольство или за недоброжелательство, было выраженіе напряженности воли, чтобы не дать подняться въ себѣ прежнему чувству любви къ нему, сожалѣнія въ томъ, что она не можетъ быть его женой. Разъ навсегда при второмъ свиданіи съ нимъ, отчасти по чувству оскорбленія за прошлое, отчасти по привычкѣ ставить его какимъ то высшимъ существомъ, она отказалась принять его жертву, и этотъ ея поступокъ поднялъ ее самое въ своихъ глазахъ, и потому она не хотѣла измѣнить своему рѣшенію. Теперь, когда она была свободна, она боялась, что онъ по своему упорству повторитъ свое предложеніе, и хмурилась, потому что готовилась опять отказаться отъ его жертвы.426

– Я говорилъ съ смотрителемъ, вы теперь можете выдти на волю. Я приготовилъ.

Она перебила его.

– Я не выйду. Я пришла арестоваться, – сказала она, вся покраснѣвъ и рѣшительно приподнявъ голову.

– Что же?

– Да я съ Николай Иванычемъ (Вильгельмсономъ) пойду.

– Такъ рѣшено? – сказалъ Нехлюдовъ, и странное чувство радости за ея хорошее будущее и за свое освобожденіе и вмѣстѣ съ тѣмъ обиды и ревности, особенно къ несимпатичному ему Вильгельмсону, кольнуло его.

– Что жъ, это очень хорошо, – сказалъ онъ. – Только вы, пожалуйста, дайте мнѣ возможность еще быть полезнымъ вамъ.

– Намъ, – она сказала это «намъ» и странно, какъ бы испытующе взглянула на него, – ничего не нужно. Николай Иванычу такъ мало нужно. А я вамъ уже и такъ всѣмъ обязана. Если бъ не вы….. – она хотѣла сказать о томъ, что не вышло бы помилованія, но побоялась другаго смысла, который могла имѣть ея фраза, и остановилась.

– Наши счеты Богъ сведетъ, – сказалъ Нехлюдовъ. – Я

Одна из ранних корректур печатавшегося в „Ниве“ текста „Воскресения“.

Размер подлинника

столько пережилъ благодаря своему…. Ну, и будетъ говорить! – У него навернулись слезы.

– Нѣтъ, вы меня простите, если я не такъ поступила, какъ вы желали, – сказала она.

– Скажите мнѣ правду, – не отвѣчая ей, сказалъ Нехлюдовъ, – вы искренно любите Вильгельмсона?

– Да. Я вѣдь не знала никогда такихъ людей. Это совсѣмъ особенные люди. И Николай Иванычъ совсѣмъ особенный. И я благодарна ему такъ зa его любовь. И онъ столько перенесъ. И онъ большой и такой хорошій.

– Ну, а Марья Павловна? – спросилъ Нехлюдовъ.

– Марья Павловна не человѣкъ, а ангелъ. Если бы не она, я не знаю, что бы со мной было.

Поговоривъ еще о Семеновѣ, объ его смерти, они разстались, и съ тѣхъ поръ Нехлюдовъ не видалъ Маслову.

–

Катюша вышла замужъ и живетъ съ мужемъ въ ссыльномъ городѣ. У нихъ ребенокъ. Нехлюдовъ живетъ въ Москвѣ и пишетъ книгу объ уголовномъ законѣ. Онъ сталъ другимъ человѣкомъ. Взгляды его на жизнь, на людей и, главное, на себя совершенно измѣнились, и онъ уже не можетъ возвратиться къ прежнимъ. Измѣнилось, главное, его отношеніе къ себѣ и къ цѣли своей жизни: онъ пересталъ быть довольнымъ собою и предполагать, что имѣетъ какія то права на счастье и уваженіе другихъ людей, и пересталъ видѣть суть жизни въ своемъ благѣ, а видитъ ее въ служеніи людямъ. Но опять понемногу, понемногу жизнь затягиваетъ его своею паутиной и своимъ соромъ. Новое чувство самоуваженія, основаннаго теперь уже не на своемъ положеніи, а на важности понятой имъ и проводимой въ жизнь идеи, захватило его, и его рядомъ съ пользой, которую онъ принесетъ человѣчеству, интересуетъ и мысль о томъ, что это онъ сдѣлаетъ это великое дѣло.

И опять онъ сталъ доволенъ собой и сталъ думать о славѣ людской, и на сколько доволенъ собою и на сколько сталъ думать о славѣ людской, на столько сталъ хуже, на столько меньше сталъ полезенъ людямъ.

Что выйдетъ изъ его книги и изъ его жизни, въ какой формѣ будетъ слѣдующій нравственный толчокъ и новый подъемъ духа, если онъ будетъ, – покажетъ будущее.

6-я РЕДАКЦИЯ.

** № 119 (кор. № 53).

XLVI.

Въ это время въ женской разгороженной рѣшетками посѣтительской происходило слѣдующее. Непомнящій бродяга, худощавый сильный человѣкъ съ сѣдѣющей бородой, снявши кафтанъ и порты, стоялъ въ одномъ суровомъ бѣльѣ передъ скамейкой, съ обѣихъ сторонъ которой стояло по два надзирателя. Широкій въ груди и плечахъ мускулистый надзиратель Петровъ съ синякомъ надъ глазомъ, засучивъ рукава мундира, отбиралъ розги, привѣшивая ихъ въ жилистой, красной рукѣ. Васильевъ же съ лохматой и курчавой черной головой стоялъ у стѣны въ халатѣ въ накидку и съ нахмуренными бровями смотрѣлъ въ землю. Глядѣвшій въ окно смотритель оглянулся и, увидавъ, что все готово, сказалъ:

– Чего же стоишь? Ложись.

Бродяга спустилъ штаны, они упали, онъ выступилъ изъ нихъ и изъ котовъ и самъ подошелъ къ скамьѣ. Надзиратели подхватили его подъ руки и положили на скамейку. Ноги арестанта спускались съ обѣихъ сторонъ скамейки. Одинъ надзиратель поднялъ ноги вверхъ и легъ на нихъ, другіе два ухватили арестанта за руки и прижимали къ скамьѣ, четвертый поднялъ рубаху до самыхъ кострецовъ, оголивъ выдающіеся изъ-подъ желтой кожи ребра, жолобъ станового хребта и поясницу съ выгибомъ и твердые мускулистыя ляжки кривыхъ ногъ. Петровъ, широкій въ груди и плечахъ, мускулистый надзиратель, выбравъ одинъ изъ приготовленныхъ пучковъ, поплевалъ въ руки и, крѣпко сжимая связанные комли березовыхъ прутьевъ, со свистомъ взмахивая, сталъ ударять ими по обнаженному тѣлу. При каждомъ ударѣ бродяга гукалъ и встряхивался, удерживаемый насѣвшими на него надзирателями. Васильевъ, блѣдный, стоялъ, изрѣдка вскидывая глазами на то, что было передъ нимъ, и опять опуская ихъ. На желтомъ заду бродяги уже выступили пересѣкающіеся линіи кровоподтековъ, и гуканье его переходило уже въ стоны.

Но Петровъ, которому подбили глазъ въ той дракѣ, когда вели Васильева въ карцеръ, отплачивалъ свою обиду, ударяя такъ, что концы розогъ отлетали, и на желтыхъ ягодицахъ и бедрахъ бродяги стала мазаться красная кровь.

Когда бродягу пустили и онъ, дрожа нижней челюстью, обтирая полою рубахи кровь, сталъ подтягивать шнурокъ посконныхъ штановъ, старшій надзиратель взялся за халатъ Васильева.

– Снимай, – сказалъ онъ.

Васильевъ какъ-будто улыбнулся, оскаливъ из-за черной бородки свои бѣлые зубы, и все умное, энергическое лицо его исказилось. Онъ, разрывая шнурки одежды, скинулъ ее и легъ, заголивъ свои красивые, тонкіе, прямые, мускулистые ноги.

– Нѣтъ на васъ… – проговорилъ онъ начало какой-то фразы и вдругъ оборвалъ, стиснувъ зубы и готовясь къ удару.

Петровъ бросилъ отрепанные розги, взялъ изъ приготовленныхъ на окнѣ розогъ новый пукъ, и началось новое истязаніе. Съ первыхъ же ударовъ Васильевъ закричалъ.

– Охъ!.. О! – и сталъ биться такъ, что надзиратели, спустившись на колѣни, повисли на его плечахъ и покраснѣли отъ усилій.

– Тридцать, – сказалъ смотритель, когда было еще 26.

– Никакъ нѣтъ, ваше высокородіе, 26.

– Тридцать, тридцать, – морщась, дергая бородку, сказалъ смотритель.

Васильевъ не всталъ, когда его пустили.

– Ну, вставай, – сказалъ одинъ изъ надзирателей и поднялъ его.

Васильевъ поднялся, но зашатался и упалъ бы, если бы его не поддержали надзиратели. Онъ тяжело и коротко дышалъ. Блѣдные губы его тряслись, издавая странный звукъ, похожій на тотъ, которымъ забавляютъ дѣтей, играя губами.

Колѣнки его дрожали и стукались одна о другую.

– Будешь надзирателей въ морду бить, – проговорилъ Петровъ, бросая розги и стараясь подбодрить и оправдать себя, но на душѣ у него было нехорошо, и онъ, отворотивъ назадъ на волосатые руки отвороченные рукава мундира и отеревъ грязнымъ носовымъ платкомъ выступившій на лбу потъ, вышелъ изъ посѣтительской.

– Въ больницу, – сказалъ смотритель, морщась и откашливаясь, точно онъ проглотилъ что нибудь горькое и ядовитое, сѣлъ на подоконникъ и закурилъ папиросу.

«Пойти домой?» подумалъ онъ, но вспомнилъ слышанные уже третій день и все утро нынче быстрые переборы венгерскихъ танцевъ въ аранжировкѣ Листа, и на душѣ у него стало еще мрачнѣе. Въ это время ему доложили о Нехлюдовѣ. «И чего все ѣздитъ? что ему нужно», подумалъ смотритель и, тяжело вздыхая, вышелъ въ сѣни.

** № 120 (кор. № 53).

XLVII.

«Да, какъ я жалокъ и мелокъ съ своей жертвой», думалъ Нехлюдовъ, выходя изъ острога, весь поглощенный впечатлѣніемъ этого свиданья съ Масловой. Онъ почувствовалъ только теперь всю глубину той раны, которую онъ нанесъ ей. Если бы онъ не попытался загладить, искупить свой поступокъ, онъ никогда не почувствовалъ бы всей преступности его; мало того, и она бы не чувствовала всего зла, сдѣланнаго ей. Только теперь это все вышло наружу во всемъ своемъ ужасѣ. Онъ увидалъ теперь только то, что онъ сдѣлалъ съ душой этой женщины.

«Да, теперь то, хочетъ она или не хочетъ этого, я буду служить ей, какъ можетъ служить мужъ женѣ, братъ сестрѣ», думалъ онъ, выходя изъ острога и совершенно забывъ все то, что онъ видѣлъ и про что слышалъ нынче.

На самомъ выходѣ къ нему подошелъ блѣдный молодой человѣкъ въ картузѣ и плохенькомъ пальто и таинственно передалъ записку.

– Вы князь Нехлюдовъ?

– Я, а что?

– Тутъ политическая одна есть, она вотъ просила передать, – сказалъ юноша, подавая ваписку и, приподнявъ картузъ, поспѣшно ушелъ, очевидно боясь попасться.

Отойдя отъ острога, Нехлюдовъ развернулъ клочекъ свернутой сѣрой бумажки. На бумажкѣ было написано карандашомъ бойкимъ почеркомъ безъ еровъ слѣдующее: «Помня вашу симпатичную и отзывчивую личность, я обрадовалась, узнавъ, что вы посѣщаете острогъ, интересуясь одной уголовной личностью. Я желала бы быть полезной вамъ и потому совѣтовала бы вамъ перевести ее въ отдѣленіе политическихъ. Это изъяло бы ее изъ вредныхъ вліяній. Просите свиданіе со мной. Вамъ дадутъ, а я передамъ вамъ много важнаго и для вашей протеже и для нашей группы. Благодарная вамъ Вѣра Богодуховская».

«Богодуховская! Вѣра Богодуховская, – что такое – не помню; Вѣра, Вѣра Петровна, Михайловна, Евгеньевна – пробовалъ Нехлюдовъ – Ахъ, Вѣра Ефремовна!»

И, вспомнивъ Вѣру Ефремовну, Нехлюдовъ вдругъ обрадовался. На него пахнуло такой далекой молодостью и изъ этой нехорошей молодости хорошей минутой, связанной съ Вѣрой Ефремовной.

Нехлюдовъ ясно, живо вспомнилъ, какъ онъ узналъ ее. Было это вотъ какъ. Въ ту зиму его безумной роскошной военной жизни, тотчасъ послѣ кампаніи, передъ маслянницей пріѣхалъ въ Петербургъ французъ, второй секретарь посольства. Нехлюдовъ познакомился съ нимъ и полюбилъ его энергію, веселость, остроуміе и ограниченное и благовоспитанное добродушіе.

Французу хотѣлось воспользоваться самыми русскими удовольствіями, а что же могло быть болѣе русскаго, какъ медвѣжья охота? Въ эту зиму кромѣ того медвѣжья охота была въ модѣ, въ особенности потому, что одного гвардейца помялъ медвѣдь. Поѣздка была очень веселая. Ихъ было три гвардейца, одинъ студентъ и два француза. Весело было